ре!  Но  с  меня  хватит.  За  эту
пуговицу я убью ублюдка. Моя любимая пуговица! Раз, два, три...
     А  вокруг  него  бушевала  пляска,  и  воздух   вонзался   в   уши
пронзительной мелодией флейт.
     Капитан Сокинс жег пляшущих угрюмым взглядом. Он твердо верил, что
танцы - кратчайший путь в ад. Рядом  с  ним  капитан  Зейглер  печально
следил, как пустеют винные бочки. Зейглер был  известен  под  прозвищем
"Морской  Кабатчик".  Он  имел  обыкновение  после  успешного  плавания
оставаться в море до тех пор, пока его команда  не  спускала  всю  свою
долю добычи, попивая ром,  который  он  продавал  им.  По  слухам,  был
случай, когда у него на корабле вспыхнул бунт, потому что он три месяца
ходил и ходил вокруг одного и того же острова. Но что ему было  делать?
У матросов еще не кончились деньги, а у него не кончился ром. И  сейчас
его угнетал  вид  пустеющих  бочек,  ибо  возлияния  не  сопровождались
мелодичным звоном монет, сыплющихся на стойку. В этом ему чудилось  что
- то противоестественное и зловещее.
     Генри Морган сидел один в Приемном Зале.  Визгливая  музыка  флейт
едва доносилась туда. Весь день в зал входили  небольшие  компании  его
людей и  пополняли  кучу  драгоценностями,  выкопанными  из  земли  или
подцепленными железными крючьями в цистернах. Одна  старуха  проглотила
алмаз, чтобы не расстаться с ним, но они покопались и нашли его.
     Теперь в Приемном Зале сгустился сумрак. Весь  день  Генри  Морган
просидел в своем высоком кресле, и этот день преобразил  его.  Грезящие
глаза, смотревшие за грань горизонта, обратились внутрь. Он  глядел  на
себя - озадаченно глядел на Генри Моргана. Всю  свою  жизнь,  в  каждом
своем предприятии, он с такой полнотой верил в поставленную перед собой
цель, какова бы она ни была, что ни о чем другом не задумывался.  Но  в
этот день он обратил взгляд на себя, на Генри Моргана, и сейчас в сером
сумраке это зрелище ставило  его  в  тупик.  Генри  Морган  не  казался
достойным славы, он вообще не казался чем -  то  стоящим  внимания.  Те
желания, те честолюбивые стремления, за которыми он с лаем гнался через
весь мир, точно гончая по следу, оказались жалкими и ничтожными,  когда
он заглянул в себя. И в Приемном  Зале  это  недоумение  окутывало  его
вместе с сумраком.
     В полутьме к его креслу  прокралась  сморщенная  старая  дуэнья  и
встала перед ним. Ее голос был, как шелест сминаемой бумаги.
     - Моя госпожа желает поговорить с вами, - сказала она.
     Генри встал и тяжелой походкой побрел за ней к тюрьме.
     Перед святым образом на стене горела свеча. Мадонна  была  толстой
испанской крестьянкой,  которая  с  печальным  недоумением  взирала  на
дряблого младенца у себя на  коленях.  Священник,  изобразивший  ее  на
картине, пытался придать ей благоговейный вид, но он  толком  не  знал,
что такое благоговение. Однако ему удалось  написать  недурной  портрет
своей любовницы и ее ребенка. И  получил  он  за  этот  портрет  четыре
реала.
     Исобель  сидела  под  образом.  Когда  вошел  Генри,  она   быстро
поднялась ему навстречу.
     - Говорят, меня должны выкупить?
     - Ваш муж прислал парламентера. - Мой муж? Так я должна  вернуться
к нему? В его надушенные руки?
     - Да.
     Она указала на стул и вынудила Генри сесть.
     - Вы меня не поняли, - сказала она. - Вы не могли меня понять. Вам
следует узнать хоть что - то о жизненном  пути,  который  я  прошла.  Я
должна рассказать вам, и вы поймете меня, а тогда...
     Она выждала, чтобы он выразил интерес. Генри молчал.
     - Разве вы не хотите узнать? - спросила она.
     - Хочу.
     - Ну, она коротка. Моя жизнь. Но мне нужно, чтобы вы меня  поняли,
а тогда...
     Она впилась глазами в его лицо. Губы Генри были  сжаты,  точно  от
боли. Глаза смотрели недоуменно. Он словно не заметил, что она умолкла.
     - А было вот что, - начала она. - Я родилась здесь, в  Панаме,  но
родители очень скоро отправили меня в Испанию. Я  жила  в  монастыре  в
Кордове, носила серые платья и, когда приходила  моя  очередь  провести
ночь в молитве и бдении, лежала ниц перед изображением Пресвятой  Девы.
Иногда  вместо  того,  чтобы  молиться,  я   засыпала.   И   за   такую
распущенность терпела наказание. Я прожила там  многие  годы,  а  потом
разбойники напали на плантацию моего отца здесь, в Панаме,  и  перебили
всю мою семью. У меня не осталось никого, кроме старика деда. У меня не
осталось никого, я тосковала от одиночества  -  и  некоторое  время  не
засыпала на полу перед Пресвятой Девой. Выросла я красавицей - поняла я
это, когда навестивший монастырь важный кардинал посмотрел на меня, и у
него задрожали губы, а пока я целовала его кольцо, на обеих  его  руках
вздулись вены. Он сказал: "Мир тебе, дочь моя. Не хочешь ли ты в чем  -
нибудь исповедаться мне наедине?" Я слышала крики водоноса за оградой и
слышала шум ссор. Однажды я влезла  по  доске,  выглянула  на  улицу  и
увидела, как двое мужчин дрались на шпагах. А как -  то  ночью  молодой
человек отвел девушку в тень арки над воротами и лежал там с ней в двух
шагах от меня. Я слышала, как они  шептались:  она  боялась,  а  он  ее
успокаивал. Я перебирала складки моего серого платья и думала, стал  бы
он уговаривать меня, если бы увидел. Когда я рассказала об  этом  одной
из сестер, она сказала: "Грех слушать такое,  но  еще  больший  грех  -
думать о таком. Надо наложить на тебя епитимью за твои любопытные  уши.
А у каких, ты сказала, это было ворот?"
     Разносчик рыбы кричал: "Идите - идите сюда,  серенькие  ангелочки,
посмотрите, какой у  меня  нынче  улов!  Идите  сюда  из  своей  святой
темницы, серые ангелочки!" Как - то ночью я  перелезла  через  стену  и
ушла из города. Не стану тебе рассказывать о  моих  странствованиях,  а
расскажу только про тот день, когда я пришла в  Париж.  По  улице  ехал
король, и его карета сверкала золотом. Я стояла на цыпочках в  толпе  и
смотрела на его свиту. Внезапно  передо  мной  возникло  смуглое  лицо,
железные пальцы стиснули мою руку.  И  меня  увели  в  подворотню,  где
никого не было. Капитан, он бил меня жестким  кожаным  ремнем,  которым
обзавелся только для этого. В его  лице  все  время  чуть  просвечивала
оскаленная морда зверя. Но он был свободным - дерзким свободным  вором.
И убивал,  прежде  чем  украсть  -  всегда  убивал.  И  мы  ночевали  в
подворотнях, на каменном церковном полу, под арками мостов, и  мы  были
свободны - свободны от мыслей, свободны от забот и тревог.  Но  однажды
он ушел от меня, и я нашла его на виселице, о, на огромной  виселице  -
повешенных на ней болталось не меньше десятка. Вы способны понять  это,
капитан? Видите ли вы это, как видела я? И хоть что нибудь это для  вас
значит, капитан?
     Она на миг умолкла. Ее глаза пылали.
     - Я вернулась в Кордову, мои  босые  ноги  были  все  в  ранах.  Я
каялась, пока все мое тело не покрылось  ранами,  но  изгнать  из  него
дьявола я так и не сумела. Изгонял его и священник, но дьявол  забрался
в меня слишком глубоко. Можете вы понять это, капитан? - Она посмотрела
в лицо Генри и увидела, что он не слушает. Тогда она встала перед ним и
провела пальцами по его седеющим волосам.
     - Вы изменились, - сказала она. - Какой - то свет в вас угас.  Что
за страх овладел вами?
     - Не знаю.
     - Мне сказали, что вы убили своего друга. Вас гнетет это?
     - Я его убил.
     - И теперь оплакиваете. - Быть может.  Не  знаю.  Мне  кажется,  я
оплакиваю что - то другое, что - то, что умерло. Возможно, он был  моей
неотъемлемой частью, и с ее гибелью я остался  получеловеком.  Нынче  я
был словно связанный раб на белой мраморной плите, а  вокруг  толпились
вивисекторы. Меня считали здоровым рабом, но скальпели обнаружили,  что
я страдаю болезнью, название которой - заурядность.
     - Мне жаль.
     - Вам жаль? Почему вам жаль?
     - По - моему, мне жаль вашего погасшего света.  Мне  жаль,  потому
что храбрый беспощадный ребенок в вас умер - хвастливый ребенок смеялся
надо всем и верил, что его смех сотрясает престол господень, доверчивый
ребенок, милостиво позволявший миру сопровождать  его  в  полете  через
космические бездны. Этот ребенок умер, и мне жаль. Теперь я бы пошла  с
вами, если бы думала, что его еще можно согреть и оживить.
     - Странно, - сказал Генри. - Два дня назад  я  строил  планы,  как
вырву целый континент из тисков установленного порядка и увенчаю  литой
из золота столицей - для вас. В  уме  я  сотворил  для  вас  империю  и
обдумывал, какую диадему возложу на вашу голову. А теперь я  еле  помню
того,  кого  занимали  все  эти  мысли.  Он  для  меня  -  таинственный
незнакомец на неустойчивом  шаре.  А  вы...  мне  с  вами  только  чуть
неловко. Я больше вас не боюсь, я больше вас не хочу. Меня томит  тоска
по черным горам моей родины, по речи моих  земляков.  Мне  хотелось  бы
сидеть на широкой веранде и слушать  рассуждения  старика,  которого  я
когда - то знавал. Оказывается,  я  устал  от  кровопролитий  и  жадной
погони за целями, которые тут же меняются, за  всем  тем,  что  в  моих
руках сразу утрачивает былую цену. Это страшно!  -  вскричал  он.  -  Я
больше ничего не хочу. Желания больше не горят во мне, все мои  страсти
- сухой шелестящий прах. И мне  осталась  лишь  смутная  потребность  в
покое  -  и  в  досуге,   чтобы   размышлять   в   поисках   постижения
непостижимого.
     - Больше вам уже не брать золотых чаш, - сказала она. - Больше  не
превращать тщеславные грезы  в  никчемные  завоевания.  Мне  жаль  вас,
капитан Морган. И вы ошиблись - раб был действительно болен, но болезнь
вы назвали неверно.  Грехи  же  ваши,  я  полагаю,  огромны  Все  люди,
ломающие решетки заурядности, творят ужасающие грехи. Я буду молить  за
вас Пресвятую Деву и Она станет вашим ходатаем перед Небесным Престолом
Но что делать мне?
     - Полагаю, вы вернетесь к мужу.
     - Да, вернусь. Вы сделали из меня  старуху,  сеньор.  Вы  рассеяли
грезы, на которых воспарял мой свинцовы дух. И я задаю себе вопрос:  не
начнете ли вы в грядущие годы винить меня в смерти своего друга?
     Генри багрово покраснел. - Я уже сейчас  ловлю  себя  на  этом,  -
сказал  он.  -  Лгать  дальше  кажется  бессмысленным:  вот  еще   одно
доказательство, что юность во мне умерла. А теперь прощайте, Исобель. Я
хотел бы любить вас сейчас так, как,  мнилось  мне,  я  любил  вас  еще
вчера. Возвращайтесь в надушенные руки своего мужа.
     Она улыбнулась и возвела глаза к святому образу на стене.
     - Да будет мир с вами, милый дурак, - прошептала она. - Ах, я тоже
утратила свою юность. Я стара... стара... потому что  не  могу  утешить
себя мыслью о том, чего вы лишились.
     - Но что во мне  может  стоить  такого  количества  золота?  -  не
отступала она. - Мои плечи, как вам кажется? Мои волосы? Или то, что  я
воплощаю в себе тщеславие моего мужа?
     - Не знаю, - сказал Генри. - Вместе с моей переоценкой  изменилась
вся шкала стоимости чувств и людей. Если бы я назначил  выкуп  сегодня,
возможно, вы не были бы польщены.
     - Вы так сильно ненавидите меня, капитан Морган?
     - Нет, никакой ненависти я к вам не испытываю, но вы одна из звезд
на моем небосклоне, которые все оказались метеорами.
     - Это нелюбезно, сударь. Еще и недели не прошло с того дня,  когда
вы говорили совсем другое! - сказала она ядовито.
     - Да. Это нелюбезно. Мне кажется, с этих пор любезен я буду только
ради денег и своего возвышения. Прежде я старался быть любезным, так же
как и доблестным, во имя одной лишь чистой радости сущего. Видите ли, я
был честен с собою раньше, и я  честен  с  собой  теперь.  Но  эти  две
честности противоположны друг другу.
     - Вас томит горечь.
     - Нет. Я даже горечи не испытываю. Во мне больше не осталось того,
чем питается горечь.
     - Я сейчас уеду, - сказала она тихо и жалобно. - Вам больше нечего
сказать про меня? И нечего попросить у меня?
     - Нечего, - ответил он и принялся вновь строить золотые башенки.
     С улицы вошел парламентер, который от  радости,  что  все  позади,
порядком  напился.  Стараясь   сохранить   равновесие,   он   осторожно
поклонился Исобель, а потом Генри Моргану.
     - Нам пора отправляться,  сеньор,  -  объявил  он  громогласно.  -
Дорога предстоит длинная.
     Подведя Исобель к белой кобыле, он помог ей сесть в  седло,  и  по
его сигналу кавалькада тронулась в обратный путь.  Исобель  оглянулась.
Видимо, она заразилась от Генри Моргана его настроением -  на  губах  у
нее играла недоуменная улыбка. Но тут же она наклонилась к шее кобылы и
принялась тщательно рассматривать белую гриву.
     Парламентер задержался в дверях рядом с Генри. Они оба смотрели на
удаляющуюся  вереницу  всадников.  Солнце  вспыхивало   на   солдатских
панцирях, и белая кобыла в середине живой  изгибающейся  цепи  казалась
жемчужиной в серебряной оправе.

     Парламентер положил руку Генри на плечо.
     - Мы умеем понимать друг друга, мы - мужи, вершащие важные дела, -
произнес он заплетающимся  языком.  Мы  же  не  дети,  чтобы  играть  в
секреты. Мы ведь мужчины, храбрые и сильные. И  можем  довериться  друг
другу. Если желаете, сеньор, то откройте мне заветную тайну сердца.
     Генри стряхнул его руку с плеча.
     - Мне нечего вам открывать, - сказал он резко.
     - А - а! Ну, так я вам кое - что открою. Быть может, вас удивляет,
почему муж этой женщины не отказался эаплатить за  нее  такие  огромные
деньги. Она ведь всего лишь женщина, скажете вы. И есть  много  женщин,
которых можно купить куда дешевле, иных так за один - два реала. Ее муж
глупец, скажете вы. Но я не желаю, чтобы вы думали так о моем  патроне.
Он не дурак. Я объясню вам, в чем тут дело. Ее дед еще  жив,  а  ему  в
Перу принадлежат десять серебряных рудников и пятьдесят лиг плодородной
земли. Донья Исобель - единственная наследница. И если бы ее убили, или
увезли... Но вы же понимаете, сеньор... Фр  -  р  -  р!  Все  богатство
отходит королю! - Он  засмеялся  логичности  своих  рассуждений.  -  Мы
понимаем друг друга,  сеньор.  У  нас  крепкие  головы,  а  не  хрупкие
головенки цыплят. Двадцать тысяч дублонов... Что такое  двадцать  тысяч
дублонов против десяти серебряных рудников? О, да!  Мы  поднимаем  друг
друга, мы - мужи, вершащие важные дела.
     Он вскарабкался в седло и дернул поводья, все  еще  хохоча.  Генри
Морган увидел, как он догнал кавалькаду  и  в  колыхающейся  серебряной
оправе рядом с жемчужиной заалел рубин.
     Капитан Морган вернулся к сокровищу. Он сел  на  пол  и  зачерпнул
полные пригоршни монет.
     "Самая человечная из человеческих  черт  -  это  непостоянство,  -
думал он. - И постигая  это,  человек  испытывает  сильное  потрясение,
почти такое же сильное, как от сознания своей человечности. И почему мы
должны узнавать это напоследок? Среди сумасшедших нелепостей жизни,  ее
напыщенно - высокопарных глупостей я хотя бы находил надежный  якорь  в
самом себе. Что значили бесхребетные колебания и метания других  людей,
если я верил в собственную несгибаемую неизменность?  И  вот  теперь  я
гляжу на растрепанный обрывок каната, а мой якорь  исчез  безвозвратно.
Мне  неизвестно,  был  ли  канат  перерезан,  или  сам  мало  -  помалу
перетерся, но мой якорь исчез безвозвратно. И  я  плыву,  плыву,  плыву
вокруг острова, на котором нет железа! - Он задумчиво  пропустил  между
пальцами несколько золотых. - Но, быть может, вот этот металл  послужит
мне железом, чтобы выковать новый якорь. Он тверд и  тяжел.  Цену  его,
правда, немного колеблют экономические течения, но, во всяком случае, у
него есть назначелие, причем строго одно.  В  нем  -  абсолютный  залог
безопасности. Да,  пожалуй,  вот  он  -  единственный  истинный  якорь,
единственный, на который можно положиться безусловно. Его лапы  надежно
закрепляются в благополучии и безопасности.  А  именно  благополучие  и
безопасность, как ни странно, влекут меня теперь!"
     "Однако часть этого золота  принадлежит  не  тебе,  а  другим!"  -
возразил какой - то уголок его мозга.
     "Нет, милая моя совесть, мы кончили играть и притворяться. Я надел
новые очки. А вернее сказать, их на меня надели и заперли на  замок,  и
потому я должен устраивать свою жизнь в соответствии с  тем,  что  вижу
сквозь новые стекла. А вижу я, что честность - общественная честность -
может служить  лестницей  к  более  благопристойному,  более  доходному
преступлению, а правдивость служит оружием более тонкому  лицемерию.  У
этих людей нет никаких законных прав. Слишком уж вольно они  обращались
с правами  других  людей,  чтобы  требовать  уважения  к  своим...  (Он
случайно споткнулся об эту мысль, но она оказалась поистине  счастливой
находкой! ) Они крадут, а потому добыча их будет украдена!..  Однако  я
же сказал, что покончил с уловками и заговариванием  совести.  При  чем
тут права... или разум, или логика, или та же совесть?  Мне  нужны  эти
деньги. Меня манят благополучие и безопасность, и я держу в своих руках
средство обеспечить себе и то и другое. Пусть далеко от идеалов юности,
но так повелось с начала времен. Пожалуй,  следует  только  радоваться,
что не юность правит  миром.  А  к  тому  же,  -  заключил  он,  -  эти
безмозглые дураки не заслуживают и горстки золота. Они тут же  спустили
бы свою долю в борделях, стоило бы нам вернуться на Тортугу ! "

     VII

     Флибустьеры ушли из погибшей Панамы. Они  погрузили  сокровища  на
мулов  и  отправились  назад  через  перешеек.  До  устья  Чагреса  они
добрались совсем измученные, тем не менее дележ назначили на  следующий
день. Для упрощения дела все золото было погружено на один корабль - на
большой галеон,  которым  командовал  герцог,  пока  его  не  захватили
пираты. Там каждому и предстояло получить свою долю. Капитан Морган был
в прекрасном расположении духа. Все труды остались  позади,  сказал  он
своим людям, и теперь настало время праздновать. Он  приказал  выкатить
на берег сорок бочек рома.
     На заре какой - то пират протер красные глаза и посмотрел на море.
Там, где накануне стоял галеон, он увидел лишь чистую  воду  и  кинулся
будить своих  товарищей.  Минуту  спустя  берег  был  запружен  людьми,
которые тщетно вглядывались в горизонт. Галеон ушел глубокой  ночью,  и
все богатства Панамы уплыли с ним.
     Флибустьеры захлебывались  от  ярости.  В  погоню!  Они  настигнут
беглецов  и  предадут  капитана  Моргана  самым  страшным  пыткам!   Но
преследовать предателей было не на чем. Все  остальные  суда  оказались
выведенными из строя. Одни лежали на песчаном дне  с  большими  дырами,
просверленными в бортах. На остальных были подпилены мачты.
     Над берегом гремели проклятия, небу  грозили  сжатые  кулаки.  Они
поклялись в братстве во имя мести. Они придумывали ужасающие возмездия.
И рассеялись кто куда. Одни погибли от голода. Других замучили индейцы.
Некоторых  поймали  и  задушили  испанцы,  а  нескольких  добродетельно
повесили англичане.

      * ГЛАВА ПЯТАЯ *

     I

     На берегу в Порт-Ройале толпились чуть ли не все его обитатели. Они
явились   поглазеть  на  капитана  Моргана,  который  разграбил  Панаму.
Одетые  в  китайские  шелка  благородные дамы не могли не прийти - как -
никак  Генри  Морган  принадлежит  к  именитой  семье,  он  же племянник
бедного  милого  вице-губернатора,  павшего  в  сражении. Моряки явились
потому,  что  он был моряк, мальчишки - потому что он был пират, девушки
-  потому  что  он  был  герой,  купцы - потому что он был богат, рабы -
праздника  ради.  Шлюхи,  подкрасившие  губы  соком  ягод, останавливали
взгляд  беспокойных  глаз  на мужчинах, стоявших в одиночестве, а совсем
еще юные девочки лелеяли в сердце святую надежду, что великий человек
посмотрит в их сторону и вдруг поймет, что перед ним -  воплощение  его
мечты.
     В толпе стояли матросы, хваставшие тем, что самолично слышали, как
умеет ругаться капитан Морган, а также порт