из - за вершины, и его
золотые лучи хлынули на любимый город.  Но  Панама  погибла,  мгновенно
истлела в огне за одну алую ночь. Однако солнце - непостоянное светило,
и любопытные лучи  тут  же  нашли  себе  новую  игрушку.  Они  освещали
печальные развалины, щекотали мертвые повернутые вверх лица,  скользили
по заваленным улицам,  потоком  лились  в  руины  внутренних  двориков.
Добрались они и до  белого  губернаторского  дворца,  прыгнули  в  окна
Приемного Зала и забегали по золотой горе на полу.
     Генри Морган спал в змеином кресле. Его лиловый кафтан был весь  в
глине равнины. На полу рядом с  ним  лежала  шпага  в  обтянутых  серым
шелком ножнах. Он был в зале один, потому что все те, кто ночью помогал
дочиста обглодать кости города, отправились пить и спать.
     Зал был высоким и длинным,  натертые  воском  кедровые  панели  на
стенах матово сияли. Потолочные  балки  казались  черными  и  тяжелыми,
словно их когда - то отлили из чугуна. Это был судебный зал,  свадебный
зал, зал, где торжественно принимали и где убивали послов.  Одна  дверь
выходила на улицу. Другая под сводчатой аркой вела  в  прелестный  сад,
вокруг  которого  обвился  дворец.  В  самой  середине  сада  маленький
мраморный кит выбрасывал воду в бассейн непрерывной струей.  В  красных
глазурованных кадушках стояли огромные растения с лиловатыми  листьями,
все в цветках, чьи  лепестки  пестрели  узорами  -  наконечники  стрел,
сердечки,  квадратики  цвета  кардинальского  пурпура.  Кудрявые  кусты
сверкали бешеными красками тропического ласа.  Обезьянка,  чуть  больше
котенка, перебирала песок на дорожке, ища семена.
     На одной из  каменных  скамей  сидела  женщина,  обрывая  лепестки
желтого цветка и напевая обрывки нежной глупой  песенки:  "Я  для  тебя
цветок зари сорву, любовь моя. Я отыщу его во тьме  рассветной".  Глаза
ее были черными и  матовыми.  Они  отливали  плотной  чернотой  крыльев
издохшей мухи, а под нижними веками виднелись четкие  штрихи  морщинок.
Она умела приподнимать нижние веки таким образом, что  глаза  искрились
смехом, хотя жесткая спокойная линия губ не изменялась. Кожа у нее была
снежно-белой, а волосы прямыми и черными, как обсидиан.
     Она поглядывала то на любопытные солнечные лучи, то  па  сводчатый
вход в Приемный Зал. Пение ее смолкло. Она напряженно  прислушалась,  а
потом вновь  начала  воркующую  песню.  Это  были  единственные  звуки,
нарушавшие тишину, если не считать отдаленного треска огня на  окраинах
города, где догорали пальмовые хижины рабов. Обезьянка  смешно,  боком,
вприпрыжку подбежала к женщине, остановилась и сжала над головой черные
лапки, словно вознося молитву.
     Женщина сказала ей ласково:
     - Ты хорошо выучил свой урок, Чико. Твоим учителем был кастилец  с
грозными усищами. Я хорошо с ним знакома. Знаешь, Чико, он жаждет того,
что считает моей честью. Он не успокоится, пока не прибавит мою честь к
своей собственной, и уж тогда разве что не станет хвастать вслух. Ты  и
понятия не имеешь, как уже велика и тяжела его честь. А  тебе  было  бы
довольно и ореха, верно, Чико?  -  Она  бросила  зверьку  лепесток,  он
схватил его, сунул в рот и с отвращением выплюнул.
     - Чико! Чико, ай - ай - ай! Ты забыл наставления  своего  учителя.
Какой промах! Так ты женской  чести  не  заполучишь.  Прижми  цветок  к
сердцу, поцелуй  с  громким  чмоканьем  мою  руку  и  удались  походкой
свирепой овцы на поиски волков. - Она засмеялась и снова посмотрела  на
дверь под аркой. Хотя все было по - прежнему тихо, она встала и  быстро
направилась туда.
     Гецри Морган чуть - чуть повернулся в кресле, и в веки ему  ударил
солнечный свет. Внезапно он выпрямился и  посмотрел  по  сторонам.  Его
взгляд  с  удовлетворением  остановился  на  груде  сокровищ,  а  затем
встретился с пристальным взглядом женщины под широкой аркой.
     - Ну, как,  вы  довольны,  что  сумели  уничтожить  наш  город?  -
спросила она.
     - Я города не сжигал, - поспешно сказал Генри. Его подпалил кто  -
то из ваших испанских рабов. - Слова эти вырвались у него  невольно,  и
тут же он вспомнил, что был удивлен: - Кто вы? - властно спросил он.
     Она переступила порог зала.
     - Меня зовут Исобель. Говорят, вы меня разыскивали.
     - Разыскивал? Вас?
     - Да. Глупые юнцы дали мне прозвище Санта Роха, сказала она.
     - Вы... вы - Красная Святая?
     В его мозгу давно уже жил образ - образ юной девушки с ангельски -
голубыми глазами, которые  опускаются  даже  под  пристальным  взглядом
мыши. Но эти глаза не опустились. Под своей черной бархатистостью  они,
казалось, смеялись над ним, не ставили его ни во  что.  Черты  ее  были
резкими, как у кречета. Да, она, бесспорно, была красавицей, но красота
ее была жестокой и страшной красотой молнии. И  кожа  у  нее  оказалась
снежно - белой, без малейшего розового оттенка.
     - Вы - Красная Святая?
     Он не был готов  к  такой  перемене  представлений.  Его  потрясло
низвержение предвкушаемого идеала. Однако, шепнуло его сознание,  более
тысячи двухсот человек пробились сквозь заросли и сокрушительной волной
хлынули в город; сотни людей мучительно  умирали  от  смертельных  ран,
сотни были искалечены, Золотая Чаша лежит в развалинах  -  и  все  ради
того,  чтобы  Санта  Роха   принадлежала   Генри   Моргану.   Все   эти
приготовления доказывали, что он ее любит. Он не явился бы  сюда,  если
бы не любил ее. Как ни оглушила его ее внешность, некуда было  деваться
от логического вывода, что он ее  любит.  Быть  могло  только  так.  Он
всегда помнил о слове "Святая" в ее прозвище, и теперь ему стало  ясно,
что породило этот эпитет.  Но  в  нем  шевельнулось  странное  чувство,
чуждое логике. Оно подкралось к нему из давно забытого  времени  -  эта
женщина влекла его и отталкивала, он чувствовал,  что  в  ее  власти  -
заставить его мучиться. Морган  закрыл  глаза,  и  во  тьме  его  мозга
возникла тоненькая девочка с золотыми волосами.
     - Вы похожи на Элизабет, - произнес он монотонным голосом спящего.
- Вы с ней похожи,  хотя  между  вами  нет  сходства.  Быть  может,  вы
подчинили себе силу, которая в ней лишь пробуждалась.  Мне  кажется,  я
люблю вас, но не знаю, так ли это. Я не уверен.
     Он открыл полусомкнутые веки и увидел перед собой  живую  женщину,
не призрачную Элизабет. И она смотрела на него с любопытством, а  может
быть, даже, подумалось ему, с дружеской  нежностью.  Странно,  что  она
сама пришла к нему, хотя никто ее к этому не  принуждал.  Наверное,  ее
воображение покорено. И он покопался в памяти, выбирая одну  из  речей,
которые сочинял в походе через перешеек.
     - Ты должна стать моей женой, Элизабет... Исобель. Мне кажется,  я
люблю тебя, Исобель. Ты должна уехать со мной, жить со мной, быть  моей
женой, оберегаемой моим именем и моей рукой.
     - Но я уже состою в браке, - перебила  она.  -  И  весьма  удачном
браке.
     Но даже такое возражение он предвидел.
     По ночам во время похода  он  обдумывал  эту  кампанию  с  той  же
тщательностью, как любое предстоящее сражение.
     - Но когда встречаются двое и вспыхивают белым  огнем,  по  какому
праву должны они разлучаться на угрюмую вечность? Потерять друг друга в
унылой бесконечности, унося черные угли огня, который  не  догорел  сам
собой? Какая сила во вселенной может  воспретить  нам  сгореть  в  этом
пламени? Небеса даровали нам бессмертное масло, мы протягиваем  друг  к
другу наши факелы. О, Исобель, дерзни отрицать это, спрячься от истины,
если хочешь. Но под моими руками ты запоешь, как старинная скрипка. Мне
кажется,  ты  страшишься.  Тебя  грызет  тайная  боязнь  перед   миром,
назойливым миром, злобным миром. Но не страшись, ибо, говорю тебе,  мир
этот - слепой, безмозглый червяк, которому  ведомы  лишь  три  страсти:
зависть, любопытство и ненависть. И победить  его  не  составит  труда,
лишь бы ты превратила свое сердце в свою собственную вселенную.  Червь,
лишенный сердца, не способен разгадать механизмы чужого  сердца.  И  он
лишается всякой силы под звездами нового мироздания.  Почему  я  говорю
тебе все это, Исобель, и знаю, что ты должна понять мои слова?  Да,  ты
должна их понять. Быть может, меня  убедила  темная  сладостная  музыка
твоих глаз. Может быть, я способен читать биение сердца на твоих губах.
Твое бьющееся сердце - это маленький барабан, призывающий меня на битву
с твоими страхами. Твои губы точно двойной лепесток алого гибискуса.  И
если ты мне кажешься прекрасной, неужто меня ввергнет в  страх  скучная
житейская  подробность?  Ведь  тебе  я  могу  поведать  мысль,  которая
касается тебя лишь чуть меньше, чем меня самого! Так  не  разминемся  в
вечности, унося черные угли огня, который не догорел сам собой.
     Когда он заговорил, она слушала его  с  большим  вниманием,  затем
легкая тень боли набежала на ее лицо, но когда он закончил, в глазах  у
нее были веселые искры, а под черным бархатом пряталась злая  насмешка.
Исобель негромко засмеялась.
     - Вы забыли только одно, сударь, - сказала она. Я ведь не горю.  И
не знаю, выпадет ли мне гореть когда нибудь еще. И  факела  вы  мне  не
протягиваете. А ведь я надеялась... И пришла нынче в этой  надежде.  Но
ваши слова я слышала так часто! Так часто и в Париже, и  в  Кордове.  Я
устала от  этих  никогда  не  меняющихся  слов.  Или  влюбленные  перед
решительным объяснением все заглядывают в  один  какой  -  то  учебник?
Испанцы говорят то же самое, но жестикулируют с большей  отточенностью,
а потому и более убедительно. Вам еще многому надо поучиться.
     Она умолкла. Генри уставился в пол. Изумление заволокло  его  мозг
туманом тупости.
     - Я взял ради вас Панаму! - сказал он жалобно.
     - А! Вчера мне пригрезилось, что это так и было, но  нынче...  Мне
очень жаль... - Говорила она тихо и грустно. - Когда я услышала про вас
и  ваши  хвастливые  деяния  на  морском  просторе,  вы  почему  -   то
представились  мне  единственным   реалистом   в   мире   колебаний   и
неопределенностей.  Мне  грезилось,  что  в  один  прекрасный  день  вы
ворветесь ко мне, вооруженный безмолвной всевластной похотью,  и  по  -
звериному  наброситесь  на  мое  тело.  Я  изнывала  по  бессловесному,
безрассудному зверю. Нескончаемые мысли о нем служили  мне  поддержкой,
когда мой муж гордо выставлял меня напоказ. Он меня не  любил,  но  ему
льстила уверенность, что я его люблю.  Это  придавало  ему  важности  и
обаяния в собственном мнении. Он возил меня  по  улицам,  и  его  глаза
кричали: "Посмотрите, на ком я женат! Заурядный мужчина никогда  бы  не
женился на подобной женщине, но я - то ведь незауряден!" Он боялся меня
- мелкий человечишко боялся меня.  Он  имел  обыкновение  говорить:  "С
вашего разрешения, моя  дорогая,  я  осуществлю  прерогативу  законного
супруга". Ах,  как  я  его  презираю!  Я  томилась  по  силе  -  слепой
нерассуждающей силе, по  любви  не  к  моей  душе,  не  к  каким  -  то
воображаемым красотам  моего  ума,  но  к  белому  фетишу  моего  тела.
Нежность мне не нужна. Я сама нежна. Мой муж натирал  ладони  душистыми
мазями, прежде чем прикоснуться ко мне, а его пальцы похожи  на  жирных
влажных  слизняков.  Мне  нужны  сокрушающие  объятия,   восхитительная
мука...
     Она внимательно всмотрелась в его лицо,  словно  еще  раз  пытаясь
найти то, что было безвозвратно утрачено.
     - Когда - то я рисовала вас себе так ярко! Вы  стали  бесстыдно  -
дерзким порождением ночной темноты. И  вот...  вы  оказались  болтуном,
произносящим  сладкие,  тщательно  взвешенные  слова,  да  еще   весьма
неуклюже. И вы совсем не реалист, а всего лишь высокопарный путаник. Вы
хотите  жениться  на  мне,  оберегать  меня.  Все  мужчины,  за   одним
исключением, хотели  меня  оберегать.  В  любом  отношении  я  способна
оберегать  себя  куда  лучше,  чем  могли  бы  вы.  Еще  на  заре  моих
воспоминаний меня тошнило от сладких фраз. Меня одевали в уподобления и
кормили восхвалениями. Те мужчины, как и  вы,  не  говорили,  чего  они
хотели. Как и вы, они считали  необходимым  оправдать  свою  страсть  в
собственных глазах. Они, как и вы, чувствовали необходимость внушить не
только мне, но и себе, будто они меня любят.
     Генри Морган повесил голову, точно от стыда. Но теперь он шагнул к
ней.
     - Тогда я заставлю тебя силой! - вскричал он.
     - Слитком поздно... Волей - неволей  я  буду  вспоминать,  как  вы
стояли столбом и  декламировали  заранее  придуманные  слова.  Пока  вы
будете копаться в моей одежде,  я  буду  видеть,  как  вы  пресмыкались
передо мной, выпаливая фразы. И, боюсь, не сдержу  смеха.  Возможно,  я
даже начну защищаться, а вы, как  знаток  всех  видов  насилия,  должны
знать, чем это кончится. Нет, вы потерпели  неудачу...  И  я  жалею  об
этом.
     - Я люблю вас, - сказал он тоскливо.
     - Вы говорите так, словно это нечто новое, нечто необъятное.  Меня
любили многие мужчины, сотни объявляли об  этом.  Но  как  вы  намерены
поступить со мной, капитан Морган? Мой муж в Перу, и мое наследство там
же.
     - Я... я не знаю.
     - Но я теперь рабыня, пленница?
     - Да. Я должен забрать вас с собой. Иначе  мои  подчиненные  будут
надо мной смеяться. А это погубит дисциплину.
     - Если уж я вынуждена стать рабыней, - сказала она, -  если  уж  я
вынуждена покинуть родину, то, надеюсь, я буду вашей рабыней...  вашей,
или  собственностью  очаровательного  юного  флибустьера,   с   которым
познакомилась вчера вечером. Но не думаю, что вы возьмете меня с собой,
капитан Морган. Нет, не думаю, что  вы  заставите  меня  отправиться  с
вами, ведь я, быть может, поверну  нож,  который  уже  вонзила  в  вашу
грудь.
     Генри Морган очнулся.
     - Что это за юный флибустьер? - спросил он сердито.
     - А, почувствовали нож! - сказала Исобель. - Но откуда мне  знать?
Только был он очарователен, и мне хотелось бы опять его увидеть.
     Глаза капитана пылали яростью.
     - Вас запрут, - сказал он грубо. - Вы останетесь в  темнице,  пока
мы не отправимся назад в Чагрес. И посмотрим, окажется ли этот ваш  нож
достаточно острым, чтобы удержать вас здесь, в Панаме!
     Она пошла за ним через сад к своей будущей тюрьме и  вдруг  звонко
рассмеялась.
     - Знаете, капитан  Морган,  мне  только  что  пришло  в  голову...
видимо, из самых разных мужчин выходят совершенно одинаковые мужья.
     - В темницу! - приказал он.
     - Ах да, капитан Морган! На ступенях дворца  вы  найдете  старуху.
Мою дуэнью. Пришлите ее ко мне, будьте добры. А пока, сударь, прощайте,
подходит время молитвы. Грех, капитан  Морган,  должен  раствориться  в
искренности. А искренность для души вредна.
     Он медленно вернулся в свое кресло в Приемном Зале, мучимый стыдом
за такое поношение своей мужественности. Словно она выхватила из  ножен
его шпагу и исцарапала ему лицо острым кончиком,  а  он  покорно  стоял
перед ней и терпел. Она взяла верх  над  ним  словно  бы  без  малейших
усилий. И теперь он содрогался при мысли, как будут хохотать его  люди,
когда узнают, в какое дурацкое положение он попал.  За  спиной  у  него
зашелестят смешки. Кучки пиратов будут замолкать при  его  появлении  и
хвататься за животы, едва он пройдет мимо. Мысль об этих тайных смешках
ввергла Генри Моргана в ужас. В нем подняла свои многочисленные  головы
гидра ненависти. Ненависти не к Исобель, но к его подчиненным,  которые
будут смеяться над ним, к жителям Тортуги, которые  будут  рассказывать
эту историю в кабаках, ко всему побережью и островам.
     Тут из  тесной  темницы  за  садом  донесся  пронзительный  голос,
взывающий к Пресвятой Деве. Въедливый звук наполнил дворец лихорадочной
какофонией. Обостренный стыдом слух  Генри  Моргана  выискивал  скрытую
насмешку в словах или в тоне. И не находил. Вновь и вновь  пронзительно
возглашалось "Аве, Мария"... "Аве,  Мария"...  и  тоном  изнывающей  от
ужаса, молящей о милосердии грешницы: "Ора про нобис - молись за  нас!"
Сокрушенный мир, почернелый скелет золотого города... Молись за нас! Ни
тени насмешки, но смиренное раскаяние сокрушенного сердца,  возносящего
умиленную мольбу  под  щелканье  четок.  Пронзительный  женский  голос,
всепроникающий, исступленный, он словно бился об огромный,  не  знающий
прощения грех. Она сказала, что это - грех искренности. "Я была  честна
сущностью моей, а для души это  черная  ложь.  Прости  моему  телу  его
человечность. Прости  моему  рассудку,  знающему  свою  ограниченность.
Прости мою душу за то, что на краткий  миг  она  была  скована  с  ними
обоими. Молись за нас!" Безумное бесконечное щелканье четок въедалось в
мозг Генри. Наконец капитан, схватив шпагу и шляпу, выбежал из зала  на
улицу. Позади него, улыбаясь в косых лучах солнца, лежали сокровища.
     Улицы вокруг губернаторского дворца пожар пощадит. Капитан  Морган
шел по мостовой, пока не оказался перед  пепелищем.  Камни  почерневших
стен  раскатились  поперек   улицы.   Дома,   построенные   из   кедра,
превратились в  кучи  дымящейся  золы.  Кое-где  трупы  убитых  горожан
скалились в небеса.
     - К вечеру их лица почернеют, - подумал Генри. Надо распорядиться,
чтобы их убрали, не то начнется мор.
     Над сгоревшими кварталами все еще колыхались клубы дыма,  наполняя
воздух едким запахом паленого. Зеленые  холмы  по  ту  сторону  равнины
казались Генри несбыточным видением. Он долго смотрел на них,  а  потом
оглянулся на город. Разрушение, которое ночью выглядело таким страшным,
таким  полным,  в  конце  концов  оказалось  до  жалости  ничтожным   и
ограниченным. Генри почему - то не думал, что холмы останутся зелеными,
целыми и невредимыми. Иными словами,  завоевание  Панамы,  в  сущности,
большого значения не имело. Да, город лежит в развалинах.  Он  разрушил
город, но женщина, которая приманила его к Золотой Чаше, ускользнула от
него. Она спаслась, оставаясь в его власти. Генри содрогнулся от своего
бессилия, и его пробрал холод при мысли, что об этом узнают другие.
     Несколько  флибустьеров  рылись   в   золе,   ища   расплавившуюся
драгоценную  посуду,  не  разысканную  накануне.  Обогнув  угол,  Генри
натолкнулся на Джонса, щуплого лондонца, и заметил,  как  тот  поспешно
сунул руку в  карман.  Пламя  ярости  забушевало  в  капитане  Моргане.
Кер-де-Гри сказал, что меж  этим  замухрышкой  -  эпилептиком  и  Генри
Морганом  нет  никакой  разницы?!  Этот   карлик   -   вор!   Бешенство
преобразилось в неистовое желание  причинить  боль  щуплому  человечку,
ошпарить его позором, облить презрением, как был облит презрением Генри
Морган. От жестокого желания губы капитана побелели и сжались  в  узкую
линию.
     - Что у тебя в кармане?
     - Ничего, сэр... совсем ничего.
     - Покажи, что у тебя в кармане! - Капитан навел  на  него  тяжелый
пистолет.
     - Да ничего, сэр, только маленькое распятие. Я его нашел... - И он
вытащил усаженный алмазами золотой крест с фигуркой Христа из  слоновой
кости. - Это для моей жены, - объяснил щуплый лондонец.
     - А! Для твоей жены - испанки!
     - Она наполовину негритянка, сэр.
     - Ты знаешь, как наказывается сокрытие добычи?
     Джонс посмотрел на пистолет, и его лицо посерело.
     - Вы же не... Сэр, сэр, вы же не... - начал он придушенно.  И  тут
его словно  стиснули  невидимые  гигантские  пальцы.  Руки  вытянулись,
прижались к бокам, рот вяло приоткрылся, глаза потускнели, остекленели.
Губы покрыла пена. Тело задергалось, как марионетка на ниточках.
     Капитан Морган выстрелил.
     На мгновение лондонец стал  еще  меньше.  Его  плечи  ссутулились,
почти заслоняя  грудь,  точно  крылья  -  обрубки.  Кулаки  сжались,  и
бесформенный ком повалился  на  землю,  сотрясаясь,  как  густой  живой
студень. Губы оттянулись, открыв зубы в последнем идиотическом оскале.
     Генри Морган потыкал труп ногой, и что - то начало меняться в  его
сознании. Он  убил  этого  человека.  Его  право  -  убивать,  сжигать,
грабить. И не по