вами, так что во всей округе сердца
молодых людей волновались несказанно. И больше всех
волновался Джонни, сын местного судьи Этвуда, который жил в
большом и гордом доме на окраине Дэйлсбурга.
   Казалось бы, прелестная Розина должна была чувствовать
себя очень польщенной, что к ней неравнодушен сам Этвуд.
Этвуды еще до войны - и после войны - были весьма уважаемы
во всем этом штате. Казалось бы, ей надо радоваться, что
она может войти хозяйкой в этот большой и важный, но
пустоватый дом. А на деле было не так. На горизонте
появилось облако, грозное кучевое облако в образе дюжего и
веселого фермера, который позволил себе открыто выступить
соперником высокородного Этвуда.
   Однажды вечером Джонни задал Розине вопрос, который
считается очень серьезным среди юных особей человеческого
рода. Все атрибуты были налицо: луна, олеандры, магнолии,
песня дрозда-пересмешника. Встала ли между ними роковая
тень Пинкни Доусона, удачливого фермера, нам неизвестно, но
ответ Розины был не тот, какого от нее ожидали Мистер Джон
де Граффенрид. Этвуд отвесил такой низкий поклон, что его
шляпа коснулась травы, и удалился прочь, высоко подняв
голову, но чувствуя, что его гербу и сердцу нанесена
неизлечимая рана. Какая-то Гемстеттер позволила себе
отказать ему, Этвуду. Проклятие!
   В том году в Соединенных Штатах среди прочих несчастий
был президент-демократ. Судья Этвуд издавна считался боевым
конем этой партии Джонни уговорил старика двинуть кое-какие
колеса, дабы приискать для него место за границей. Ему
хотелось уехать далеко-далеко. Может быть, когда-нибудь
Розина поймет, как верно, преданно любил он ее, и уронит
слезу в те сливки, которые она будет снимать на завтрак
Пинкни Доусону.
   Колеса политики скрипнули, повернулись, и Джонни был
назначен в Коралио консулом. Перед тем как тронуться в
путь, он зашел к Гемстеттерам проститься.
   У Розины в тот день почему-то покраснели глаза; и если бы
в комнате никого больше не было, может быть. Соединенным
Штатам пришлось бы подыскивать другого консула. Но в
комнате был, конечно, Пинк Доусон, без умолку говоривший о
своем фруктовом саде в четыреста акров, о поле люцерны в три
квадратных мили, о пастбище в двести акров. И Джонни на
прощание пришлось ограничиться холодным рукопожатием, как
будто он уезжал на два дня в Монтгомери. Эти Этвуды, когда
хотели, умели держать себя с королевским достоинством.
   - Если вам случится, милый Джонни, наткнуться там на
выгодное дельце, куда стоило бы вложить капитал, дайте мне,
пожалуйста, знать, - сказал Пинк Доусон. - У меня найдется
несколько лишних тысяч, чтобы пустить в оборот.
   - Отлично, Пинк, - мягко и любезно сказал Джонни. - Если
что-нибудь такое подвернется, я с удовольствием дам вам
знать.
   И вот Джонни уехал в Мобил, откуда и отбыл в Анчурию на
"фруктовом" пароходе.
   По приезде в Коралио он был весьма поражен непривычными
видами природы. Ему было всего двадцать два года от роду
Юноши не носят свое горе, как платье. Это удел пожилых. А
у молодых оно перемежается с более острыми ощущениями.
   На первых же порах Джонни Этвуд близко сошелся с Кьоу.
Кьоу повел нового консула по городу и познакомил с горстью
американцев, французов и немцев, составлявших иностранный
контингент Коралио. Кроме того, ему, конечно, надлежало
быть официально представленным местным властям и через
переводчика передать свои верительные грамоты. В молодом
южанине было что-то, подкупавшее умудренного жизнью Кьоу
Новый консул держал себя просто, почти ребячливо, но в нем
чувствовалась холодная независимость, свойственная более
зрелым и опытным Людям. Ни мундиры, ни титулы, ни
чиновничья волокита, ни иностранные языки, ни горы, ни море
- ничто не отягощало его сознания. Он был наследником всех
эпох, он был Этвудом из Дэйлсбурга, и всякий мог прочесть
любую мысль, зародившуюся у него в голове.
   Джедди явился в консульство, чтобы ввести своего
заместителя в обязанности новой службы. Вместе с Кьоу он
попытался заинтересовать нового консула описанием того,
какой работы ждет от него правительство.
   - Ну и прекрасно, - сказал Джонни из гамака, который он
избрал в качестве служебного седалища. - Если потребуется
что-нибудь сделать, вы этим и займетесь. Не воображаете же
вы, что член демократической партии будет работать, пока он
занимает официальный пост?
   - Вы бы просмотрели вот эти заголовки, - предложил
Джедди, - здесь перечислены все предметы экспорта, в которых
вам придется отчитываться. Фрукты разбиты по сортам; потом
идут ценные породы дерева, кофе, каучук...
   - Этот последний пункт звучит приятно, - перебил его
мистер Этвуд, - звучит, как будто его можно растянуть. Я
хочу купить новый флаг, мартышку, гитару и бочку ананасов.
Как вы думаете, хватит на все это вашего каучука?
   - Это всего только статистика, - сказал Джедди, улыбаясь,
- а вам нужен отчет о расходах. Тот обычно обладает
некоторой эластичностью. Пункт "канцелярские
принадлежности" в большинстве случаев не удостаивается
особого внимания государственного департамента.
   - Мы попусту теряем время, - сказал Кьоу. - Этот человек
рожден для дипломатической службы. Он сумел проникнуть в
самую суть этого искусства одним взглядом своего орлиного
ока. В каждом его слове сквозит истинный административный
гений.
   - Я не для того занял эту должность, чтобы работать, -
лениво объяснил Джонни. - Я хотел уехать в какое-нибудь
место, где не говорят о фермах. Ведь здесь их, кажется,
нет?
   - Таких, к каким вы привыкли, нет, - отвечал эксконсул.
- Искусства земледелия здесь не существует. Во всей Анчурии
никогда не видели ни плуга, ни жнейки.
   - Вот это страна как раз по мне, - пролепетал консул и
мгновенно уснул.
   Веселый фотограф продолжал дружить с Джонни, несмотря на
откровенные обвинения в том, что это якобы вызвано желанием
абонировать постоянное кресло в излюбленном убежище - на
задней веранде консульства; Но будь то из эгоистических или,
напротив, из дружеских побуждений, Кьоу добился этого
завидного преимущества. Почти каждый вечер друзья
располагались на веранде, подставив лицо морскому ветру,
задрав пятки на перила и придвинув поближе сигары и бренди.
   Однажды они сидели там, изредка перекидываясь словами,
так как беседа их замерла под умиротворяющим влиянием
изумительной ночи.
   Светила огромная, полная луна, и море было перламутровое.
Замолкли почти все звуки, воздух едва шевелился, город лежал
усталый, ожидая, чтобы ночь освежила его. На рейде стоял
"фруктовщик" "Андадор", пароходной компании "Везувий"; он
был уже доверху нагружен и должен был отойти в шесть часов
утра. Берег опустел. Луна светила так ярко, что с веранды
можно было разглядеть камешки на берегу, поблескивающие там,
где на них набегали волны и оставляли их мокрыми. Потом
появился крошечный парусник, он медленно шел, не отдаляясь
от берега, белокрылый, как большая морская птица. Он шел
почти против ветра, отклоняясь то вправо, то влево длинными
плавными поворотами напоминавшими изящные движения
конькобежца.
   Вот он, волей матросов, опять приблизился к берегу, на
этот раз почти что напротив консульства, и тут с него
долетели какие-то чистые и непонятные звуки, словно эльфы
трубили в рог. Да, это мог бы быть волшебный рожок, нежный,
серебристый и неожиданный, вдохновенно играющий знакомую
песню "Родина, милая родина".
   Сцена была словно нарочно создана для страны лотоса.
Ощущение моря и тропиков, тайна, связанная со всяким
неведомым парусом, и прелесть далекой музыки над залитой
луною водой - все чаровало и баюкало. Джонни Этвуд поддался
очарованию и вспомнил Дэйлсбург; но Кьоу, как только у него
в голове созрела теория относительно этого непоседливого
соло, вскочил с места, подбежал к перилам, и его
оглушительный оклик прорезал безмолвие, как пушечный
выстрел:
   - Меллинджер, э-хой!
   Парусник как раз повернул прочь от берега, но с него
отчетливо донеслось в ответ:
   - Прощай, Билли... е-ду до-мой, прощай!
   Парусник шел к "Андадору", Очевидно, какой-то пассажир,
получивший разрешение на отъезд в каком-то пункте дальше по
побережью, спешил захватить фруктовое судно, пока оно не
ушло в обратный рейс. Словно кокетливая горлица, лодочка
зигзагами продолжала свой путь, пока, наконец, ее белый
парус не растворился на фоне белой громады парохода.
   - Это Г. П. Меллинджер, - объяснил Кьоу, снова
опускаясь в кресло. - Он возвращается в Нью-Йорк. Он был
личным секретарем покойного беглеца-президента этой
бакалейно-фруктовой лавочки, которую здесь называют страной.
Теперь его работа закончена, и, наверно, он себя не помнит
от радости.
   - Почему он исчезает под музыку, как Зозо, королева фей?
- спросил Джонни. - Просто в знак того, что ему наплевать?
   - Звуки, которые вы слышали, исходят из граммофона, -
сказал Кьоу. - Это я ему продал. Меллинджер вел здесь
игру, единственную в своем роде. Эта музыкальная вертушка
однажды выручила его, и с тех пор он с ней не расстается.
   - Расскажите, - попросил Джонни, проявляя признаки
интереса.
   - Я не распространитель повествований, - сказал Кьоу. -
Я пользуюсь языком, чтобы говорить; но когда я пробую
произнести речь, слова выскакивают из меня, как им
вздумается, а когда ударяются об атмосферу, иногда
получается смысл, а иногда и нет.
   - Расскажите мне, какую он вел игру, - упорствовал
Джонни. - Вы не имеете права мне отказывать. Я вам
рассказал все решительно, обо всех жителях Дэйлсбурга без
исключения.
   - Ладно, расскажу, - сказал Кьоу. - Я только что говорил
вам, что инстинкт повествования во мне атрофирован. Не
верьте. Это искусство, которое я приобрел наряду со многими
другими талантами и науками.


                            * * *

                              VI

                       Игра и граммофон

                                     Перевод К. Чуковского

Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/

   Так в чем же состояла его проделка? - спросил Джонни,
проявляя нетерпение, свойственное широкой публике.
   - Сообщить вам это, значит идти против искусства и
философии, - спокойно сказал Кьоу. - Искусство
повествования заключается в том, чтобы скрывать от
слушателей все, что им хочется знать, пока вы не изложите
своих заветных взглядов на всевозможные не относящиеся к
делу предметы. Хороший рассказ - все равно, что горькая
пилюля, только сахар у нее не снаружи, а внутри. Я начну,
если позволите, с того, как некоему воину из племени Чероки
предсказали судьбу, а закончу нравоучительной мелодией на
граммофоне.
   Мы с Генри Хорсколларом привезли в эту страну первый
граммофон. Генри был на четверть индеец Чероки, обучившийся
на Востоке футбольному языку, а на Западе - винной
контрабанде, и такой же джентльмен, как мы с вами. Характер
у него был легкий и резвый; росту он был примерно шести
футов и двигался, как резиновая шина. Да, небольшой был
человечек, примерно пять футов пять дюймов, либо пять футов
одиннадцать. Ну, роста он был, что называется, среднего, не
очень большой и не такой уж маленький. Генри один раз
вылетел из университета и три раза вылетал из тюрьмы Маскоги
- последнее потому, что вывозил из Штатов виски и продавал
его, где не положено. Генри Хорсколлар никогда бы не
позволил никакой табачной лавочке подобраться к нему и
встать у него за спиной. Нет, он был не из этой породы
индейцев (1).
   Мы с Генри встретились в Тексаркане и разработали наш
граммофонный план. У него было триста шестьдесят долларов,
вырученных за участок земли в резервации. Я только что
прибыл из Литл-Рока, где оказался свидетелем очень
прискорбной уличной сцены. Человек стоял на ящике и
предлагал желающим золотые часы-футляры на винтиках,
заводятся ключиком, очень элегантно. В магазинах они стоили
двадцать монет. Здесь их продавали по три доллара, и толпа
буквально дралась из-за них. Человек где-то нашел целый
чемодан этих часов, и теперь их раскупали у него, как
горячие пирожки. Крышки футляров отвинчивались туго, но
люди прикладывали футляры к уху, и там тикало этак приятно и
успокаивающе. Трое часов были настоящие; остальные - один
обман. А? Ну да, пустые футляры, а в них - такие черные
твердые жучки, которые кружат около электрических ламп. Эти
самые жучки так искусно отстукивают секунды и минуты, что
любо-дорого слушать. Так вот человек, о котором я говорю,
выручил двести восемьдесят восемь долларов, а потом уехал,
потому что знал, что когда в Литл-Роке настанет время
заводить часы, то для этого потребуется энтомолог, а у него
была другая специальность.
   Так вот я и говорю: у Генри было триста шестьдесят
долларов, а у меня двести восемьдесят восемь. Идея ввезти в
Южную Америку граммофон принадлежала Генри, но я жадно за
нее ухватился, потому что питал пристрастие ко всяким
машинам.
   - Латинские расы, - говорит Генри, легко изъясняясь при
помощи слов, которым его обучили в университете, - особенно
склонны к тому, чтобы пасть жертвою граммофона. У них
артистический темперамент. Они тянутся к музыке, к ярким
краскам, к веселью. Они дают деньги шарманщику и
четырехлапому цыпленку на ярмарке, когда за бакалею и за
плоды хлебного дерева не плачено уже много месяцев.
   - В таком случае, - говорю я, - будем экспортировать
латинцам музыкальные консервы. Но я вспоминаю, что мистер
Юлий Цезарь в своем отчете о них сказал:
   "Omnia Gallia in tres partes divisa est" (2), что
означает: "Умного галла в три партии не обставишь - вот мой
девиз"
   Мне очень не хотелось хвастать своей образованностью, но
я не мог допустить, чтобы в синтаксисе меня забил какой-то
индеец, представитель народа, не давшего нам ничего, кроме
той земли, на которой расположены Соединенные Штаты.
   Мы купили в Тексаркане отличный граммофон - самой лучшей
марки - и целую кучу пластинок. Мы уложили чемоданы и
направились поездом в Новый Орлеан. Из этого прославленного
центра паточной промышленности и непристойных негритянских
песенок мы отплыли на пароходе в Южную Америку.
   Мы высадились в Солитасе, в сорока милях отсюда.
Местечко на вид вполне сносное. Домишки были чистые, белые,
и, глядя, как они воткнуты в окрестный пейзаж, я невольно
вспоминал салат с крутыми яйцами. На окраине расположился
квартал небоскребных гор; вели они себя тихо, словно
подползли сзади и следят, что делается в городе. А море
говорило берегу "шш-ш". Изредка в песок плюхался спелый
кокосовый орех; вот и все Да, тихий был городок Я так думаю:
когда Гавриил кончит трубить в рог и вагончик тронется -
представляете картину, - Филадельфия цепляется за ремень,
Пайн-Галли, штат Арканзас, повисла на задней площадке, -
только тогда этот самый Солитас проснется и спросит, не
говорил ли кто чего.
   Капитан сошел с нами на берег и предложил возглавить то,
что ему угодно было назвать похоронной процессией. Он
представил нас с Генри консулу Соединенных Штатов и еще
одному пегому начальнику какого-то там Меркантильного
департамента.
   - Я опять загляну сюда через неделю, - сказал капитан.
   - К тому времени, - отвечали мы ему, - мы будем наживать
сказочное состояние с помощью нашей гальванизированной
примадонны и точных копий оркестра Сузы, извлекающего марши
из залежей олова.
   - Ничего подобного, - говорил капитан. - К тому времени
вы будете загипнотизированы. Любой джентльмен из публики,
который пожелает подняться на сцену и посмотреть в глаза
этой стране, проникнется убеждением, что он не более как
муха в стерилизованных сливках. Вы будете стоять по колено
в море и ждать меня, а ваша машинка для изготовления
гамбургских бифштексов из дотоле почтенного искусства музыки
будет играть: "Ах, родина, что может с ней сравниться!"
   Генри снял со своей пачки верхнюю двадцатку и получил от
Меркантильного бюро бумагу с красной печатью и какой-то
басней на туземном языке, а сдачи не получил.
   Потом мы накачали консула красным вином и попросили его
предсказать нам будущее. Человек он был тощий, вроде как
молодой, лет за пятьдесят, по вкусам - помесь француза с
ирландцем, сплошная тоска. Да, этакий приплюснутый человек,
которому и вино не шло впрок, и склонный к тучности и
меланхолии. Да, ну, понимаете, этакий голландец, очень
печальный и жизнерадостный.
   - Поразительное изобретение, именуемое граммофоном, -
говорит он, - еще никогда не вторгалось в эти края. Здешний
народ никогда его не слышал. А если услышит, не поверит,
Это простодушные дети природы. Прогресс еще не научил их
принимать работу открывателя консервных жестянок за
увертюру, а рэгтайм способен вдохновить их на кровавый
мятеж. Но почему не попробовать? Лучшее, что может с вами
случиться, когда вы начнете играть, - население просто не
проснется. Они, - говорит консул, - могут принять это
двояко. Либо они опьянеют от внимания, как плантатор из
южных штатов при звуках марша "Шагая по Джорджии", либо
рассердятся и перенесут мелодию в другой ключ топором, а вас
- в каземат. Если случится последнее, - продолжает консул,
- я исполню свой долг: пошлю каблограмму в государственный
департамент, накрою вас звездным флагом, когда вас
расстреляют, и пригрожу им отмщением самой великой,
твердовалютной и золотозапасной державы в мире. Мой флаг и
так уже весь продырявлен пулями, - говорит консул, - все
результат подобных же инцидентов. Уж два раза, - говорит
консул, - я телеграфировал правительству с просьбой выслать
мне пару канонерок для защиты американских граждан. Один
раз департамент прислал мне двух канареек. В другой раз,
когда здесь должны были казнить человека по фамилии Томат и
я возбудил вопрос о помиловании, они направили мою депешу в
департамент земледелия. А теперь не будет ли добр сеньор,
что стоит за стойкой, выдать нам новую бутылку красного
вина?
   Вот какой монолог преподнес мне и Генри Хорсколлару
консул в Солитасе.
   Но мы, несмотря на это, в тот же день сняли комнату на
Калье де лос Анхелес, главной улице, идущей вдоль морского
берега, и водворились там со своими чемоданами. Комната
была большая, этакая темная и веселенькая, только маленькая.
Помещалась она на не бог знает какой улице, которой
придавали некоторое разнообразие дома и оранжерейные
растения. Городские поселяне проходили мимо окон, по
прекрасному пастбищу между тротурами. Больше всего они
напоминали оперный хор, когда на сцене вот-вот должен
появиться шах Кафузлум.
   Мы стирали со своей машины пыль, готовясь приступить к
работе на следующий день, когда высокий, красивый белый
человек в белом костюме остановился у нашей двери и заглянул
в комнату. Мы сказали, что требовалось по части
приглашений, и он вошел и оглядел нас с ног до головы. Он
жевал длинную сигару и щурил глаза этак задумчиво, как
девушка, когда она старается решить, какое платье лучше
надеть на вечеринку.
   - Нью-Йорк? - говорит он, наконец, обращаясь ко мне.
   - Первоначально и время от времени, - говорю я. -
Неужели еще не стерся?
   - Понять нетрудно, кто умеет, - говорит он. - Все дело в
покрое жилета. Правильно скроить жилет не умеют больше
нигде. Пиджак - может быть, но жилет - никогда.
   Потом этот белый человек смотрит на Генри Хорсколлара и
колеблется.
   - Индеец, - говорит Генри, - ручной индеец,
   - Меллинджер, - говорит белый, - Гомер П. Меллинджер.
Ну, друзья, вы конфискованы. Вы тут младенцы в темном лесу,
и нет у вас ни няньки, ни арбитра, и моя обязанность
позаботиться о вашем движении вперед. Я выбью подпорки и
спущу вас, как на колесиках, на прозрачные воды этой
тропической лужи. Придется вас окрестить, и, если вы
пойдете со мной, я по всем правилам раздавлю у вас на
носовой части бутылочку вина.
   Ну вот, целых два дня после того мы были гостями Гомера
П. Меллинджера. Этот человек знал свое дело. Не
подкопаешься Он был самый настоящий Кафузлум. Мы с ним и с
Генри Хорскрлларом взялись под ручки и стали повсюду таскать
наш граммофон и всячески развлекаться. Где бы нам ни
попалась открытая дверь, мы входили и заводил