ично, - говорю я. - Остальное понятно. Необходимо
доставить в Нью-Йорк Дж. Черчилла Уорфилда, президента
страхового общества "Республика", а также деньги,
принадлежащие этому обществу и находящиеся в незаконном
владении у вышеназванного Дж. Черчилла Уорфилда.
   - О-о! - говорит молодая леди в задумчивости. - Вы
хотите увезти нас обратно в Нью-Йорк?
   - Не вас, а мистера Уорфилда. Вас никто ни в чем не
обвиняет. Но, конечно, мисс, никто не мешает вам
сопровождать вашего отца.
   Тут девица взвизгивает и бросается старику на шею.
   - О, отец, отец, - кричит она этаким контральтовым
голосом. - Неужели это правда? Неужели ты похитил чужие
деньги? Говори, отец.
   Вас бы тоже кинуло в дрожь, если бы вы услыхали ее
музыкальное тремоло.
   Старик вначале казался совершенным болваном. Но она
шептала ему на ухо, хлопала по плечу; он успокоился, хоть и
вспотел.
   Она отвела его в сторону, они поговорили минуту, а потом
он надевает золотые очки и отдает мне саквояж.
   - Господин сыщик, - говорит он. - Я согласен вернуться с
вами. Я теперь и сам кончаю видеть (говорил он по-нашему
ломанно), что жизнь на этот гадкий и одинокий берег хуже,
чем смерть. Я вернусь и отдам себя в руки общества
"Республика". Может быть, оно меня простит. Вы привезти с
собой грабль?
   - Грабли? - говорю я. - А зачем мне...
   - Корабль! - поправила барышня. - Не смейтесь. Отец по
рождению немец и неправильно говорит по-английски. Как вы
прибыли сюда?
   Барышня была очень расстроена. Держит платочек у лица и
каждую минуту всхлипывает: "Отец, отец!" Потом подходит ко
мне и кладет свою лилейную ручку на мой костюм, который, по
первому разу, показался ей таким неприятным. Я, конечно,
начинаю пахнуть, как двести тысяч фиалок. Говорю вам: она
была прелесть! Я сказал ей, что у меня частная яхта.
   - Мистер О'Дэй, - говорит она, - увезите нас поскорее из
этого ужасного края. Пожалуйста! Сию же минуту. Ну,
скажите, что вы согласны.
   - Попробую, - говорю я, скрывая от них, что я и сам
тороплюсь поскорее спустить их на соленую воду, покуда они
еще не передумали.
   Они были согласны на все, но просили об одном: не вести
их к лодке через весь город. Говорили, что они боятся
огласки. Не хотели попасть в газеты. Отказались двинуться
с места, покуда я не дал им честного слова, что доставлю их
на яхту не говоря ни одному человеку из тамошних.
   Матросы, которые привезли меня на берег, были в двух
шагах, в кабачке: играли на бильярде. Я сказал, что
прикажу им отъехать на полмили в сторону и ждать нас там.
Но кто доставит им мое приказание? Не мог же я оставить
саквояж с арестованным, а также не мог взять его с собою -
боялся, как бы меня не приметили эти мартышки.
   ~ Но барышня сказала, что черномазая старуха отнесет моим
матросам записку. Я сел и написал эту записку, дал ее
черномазой, объяснил, куда и как пойти, она трясет головой и
улыбается, как павиан.
   Тогда мистер Уорфилд заговорил с нею на каком-то
заграничном жаргоне, она кивает головой и говорит "си,
сеньор", может быть, тысячу раз и убегает с запиской.
   - Старая Августа понимает только по-немецки, - говорит
мисс Уорфилд и улыбается мне. - Мы остановились у нее,
чтобы спросить, где мы можем найти себе квартиру, и она
предложила нам кофе Она говорит, что воспитывалась в одном
немецком семействе в Сан-Доминго.
   - Очень может быть, - говорю я - Но можете обыскать меня,
и вы не найдете у меня немецких слов; я знаю только четыре:
"ферштей нихт" и "нох эйне" (2). Но мне казалось, что "си,
сеньор" - это скорее по-французски.
   И вот мы трое двинулись по задворкам города, чтобы нас
никто не увидел. Мы путались в терновнике и банановых
кустах и вообще в тропическом пейзаже. Пригород в этом
мартышкином городе - такое же дикое место, как Центральный
парк в Нью-Йорке. Мы выбрались на берег за полмили от
города Какой то темно-рыжий дрыхнул под кокосовым деревом, а
возле него длинное ружье в десять футов. Мистер Уорфилд
поднимает ружье и швыряет в море.
   - На берегу часовые, - говорит он. - Бунты и заговоры
зреют, как фрукты.
   Он указал на спящего, который так и не шевельнулся.
   - Вот, - сказал он, - как они выполняют свой долг. Дети!
   Я видел, что подходит наша лодка, взял газету и зажег ее
спичкой, чтобы показать матросам, где мы. Через полчаса мы
были на яхте.
   Первым долгом я, мистер Уорфилд и его; дочь взяли саквояж
в каюту владельца яхты, открыли его и сделали опись всего
содержимого. В саквояже было сто пятьдесят тысяч долларов
и, кроме того, куча брильянтов и разных ювелирных вещичек, а
также сотня гаванских сигар. Я вернул старику сигары, а
насчет всего остального выдал ему расписку как агент
сыскного бюро и запер все эти вещи у себя в особом
помещении. Никогда я еще не путешествовал с таким
удовольствием. Чуть мы выехали в море, дама повеселела и
оказалась первоклассной певицей. В первый же день, как мы
сели обедать и лакей налил ей в бокал шампанского, - а эта
яхта была прямо плавучей "Асторией", - она подмигивает мне и
говорит:
   - Не стоит нюнить, будем веселее! Дай бог вам скушать ту
самую курицу, которая будет копошиться на вашей могиле.
   На яхте было пианино, она села и начала играть, и пела
лучше, чем в любом платном концерте, - она знала девять опер
насквозь; лихая была барышня, самого высокого тона! Не из
тех, о которых в великосветской хронике пишут: "и другие"
Нет, о таких печатают в первой строке и самыми крупными
буквами
   Старик тоже, к моему удивлению, поднял повешенный нос
Однажды угощает он меня сигарой и говорит веселым голосом из
тучи сигарного дыма:
   - Мистер О'Дэй, я почему-то думай, что общество
"Республика" не доставит мне многие хлопоты. Берегите
чемодан, мистер О'Дэй, чтобы отдать его тем, кому он
принадлежит, когда мы кончим приехать.
   Приезжаем мы в Нью-Йорк. Я звоню по телефону к
начальнику, чтобы он встретил нас в конторе директора.
Берем кэб, едем. На коленях у меня саквояж. Входим. Я с
радостью вижу, что начальник созвал тех же денежных тузов,
что и прежде. Розовые лица, белые жилеты. Я кладу саквояж
на стол и говорю:
   - Вот деньги.
   - А где же арестованный? - спрашивает начальник.
   Я указываю на мистера Уорфилда, он выходит вперед и
говорит:
   - Разрешите сказать вам слово одно секретно.
   Они уходят вместе с начальником в другую комнату и сидят
там десять минут. Когда они выходят назад, начальник черен,
как тонна угля.
   - Был ли у этого господина этот чемодан, когда вы в
первый раз увидели его? - спрашивает он у меня.
   - Был, - отвечаю я.
   Начальник берет чемодан и отдает его арестанту с поклоном
и говорит директорам:
   - Знает ли кто-нибудь из вас этого джентльмена?
   Все сразу закачали своими розовыми головами:
   - Нет, не знаем.
   - Позвольте мне представить вам, - продолжает начальник,
- сеньора Мирафлореса, президента республики Анчурия.
Сеньор великодушно согласился простить нам эту вопиющую
ошибку, если мы защитим его доброе имя от всяких могущих
возникнуть нападок и сплетен. С его стороны это большое
одолжение, так как он вполне может потребовать
удовлетворения по законам международного права. Я думаю, мы
можем с благодарностью обещать ему полную тайну.
   Розовые закивали головами.
   - О'Дэй, - говорит мне начальник. - Вы не пригодны для
частного агентства. На войне, где похищение государственных
лиц - самое первое дело, вы были бы незаменимым человеком.
Зайдите в контору завтра в одиннадцать.
   Я понял, что это значит.
   - Так что это обезьянский президент? - говорю я
начальнику. - Почему же он не сказал мне этого?
   - Так бы вы ему и поверили!
----------------------------------------------------------
   1) - Ироническое название Соединенных Штатов.
   2) - "Не понимаю" и "еще одну" (рюмку).


                            * * *


                            XVIII

                        Витаграфоскоп

Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/

   Программа мюзик-холла по сути своей фрагментарна и
раздроблена. Публика не ждет эффектной развязки. Каждый
номер достаточно плох сам по себе. Никому нет дела до того,
сколько романов было у комической певицы, если она
выдерживает свет прожекторов и может вытянуть две-три
высоких ноты. Публика и бровью не поведет, если ученых
собак бросят в пруд, как только они проскочат через
последний обруч. Зрителям все равно, расшибся или нет
велосипедист-эксцентрик, когда выкатился головой вперед со
сцены при оглушительном звоне разбитой (бутафорской) посуды.
Также не считают они, что купленный билет дает им право
знать, питает ли виртуозка на банджо какие-нибудь чувства к
ирландцу куплетисту.
   Поэтому не будем поднимать занавес над живой картиной -
соединившиеся любовники на фоне наказанного порока и для
контраста - целующиеся комики, горничная и лакей, введенные
как подачка церберам с пятидесятицентовых мест.
   Наша программа заканчивается несколькими короткими
номерами, а потом расходитесь по домам, спектакль окончен.
Те, кто высидит до конца, найдут, если захотят, тоненькую
нить, связывающую, хоть и очень непрочно, нашу повесть,
понять которую может, пожалуй, один только Морж.
   Выдержки из письма от первого вице-президента
нью-йоркского страхового общества "Республика" Франку
Гудвину, в город Коралио, республика Анчурия.
   "Глубокоуважаемый мистер Гудвин!
   Мы получили ваше сообщение от фирмы Гаулэнд и Фурше из
Нового Орлеана, а также чек на 100000 долларов, увезенных из
нашей кассы покойным Дж. Черчиллем Уорфилдом, бывшим
президентом нашего общества... Служащие и директоры
единогласно поручили мне выразить вам свое глубокое уважение
и принести вам искреннюю благодарность за то, что вы так
быстро возвратили нам все утраченные нами деньги, меньше чем
через две недели после их исчезновения... Позвольте
заверить вас, что все это дело не получит ни малейшей
огласки... Искренно сожалеем о самоубийстве мистера
Уорфилда, но... Приносим вам горячие поздравления по поводу
вашего бракосочетания с мисс Уорфилд... Ее чарующая
внешность, привлекательные манеры... благородная
женственная душа... завидное положение в лучшем столичном
обществе...

   Сердечно вам преданный

                     Люсайас И. Эплгэйт,
   первый вице-президент страхового общества "Республика".

                 ВИТАГРАФОСКОП

                (Кинематограф)

                ПОСЛЕДНЯЯ КОЛБАСА

   Место действия - мастерская художника. Художник, молодой
человек приятной наружности, сидит в печальной позе среди
разбросанных этюдов и эскизов, подпирая голову рукою. На
сосновом ящике в центре мастерской стоит керосинка.
Художник встает, затягивает туже кушак и зажигает керосинку.
Потом подходит к жестяной коробке для хлеба, наполовину
скрытой ширмами, достает оттуда колбасу, переворачивает
коробку вверх дном, чтобы показать, что она пустая, и кладет
колбасу на сковородку, а сковородку ставит на керосинку.
Керосинка гаснет; ясно:  в ней нет керосина. Художник в
отчаянии. Он хватает колбасу и, пылая внезапно нахлынувшим
гневом, бешено швыряет ее в дверь. В эту самую минуту дверь
открывается, и колбаса с силою бьет по носу входящего гостя.
Видно, что он кричит и прыгает на месте, как будто танцуя.
Вошедший - краснощекий, бойкий остроглазый человек, вернее
всего - ирландец. Вот он уже смеется; потом пинком ноги он
сбрасывает на пол керосинку, художник тщетно старается
пожать ему, руку, гость со всего размаха ударяет его по
спине, после этого делает знаки, по которым всякий
мало-мальски смышленый зритель поймет, что он заработал
огромные деньги, обменивая в Кордильерах у краснокожих
индейцев ножи, топоры и бритвы на золотой песок. Он
вытаскивает из кармана пачку денег величиной с изрядную
ковригу хлеба и машет ею у себя над головой, в то же время
делая жесты, как будто он пьет из стакана. Художник хватает
шляпу, и оба покидают мастерскую.

                  ПИСЬМЕНА НА ПЕСКЕ

   Место действия - пляж в Ницце. Женщина, красивая, еще
молодая, прекрасно одетая, с приятной улыбкой, степенная,
склонилась над водою и от нечего делать выводит концом
шелкового зонтика какие-то буквы на прибрежном песке. В ее
красивом лице что-то дерзкое; в ее ленивой позе вы
чувствуете что-то хищное; вам кажется, что вот сейчас эта
женщина прыгнет, или скользнет, или поползет, как пантера,
которая по непонятной причине притаилась и замерла. Она
лениво чертит по песку одно только слово:  "Изабелла". В
нескольких шагах от нее сидит мужчина. Вы видите, что хотя
они уже не связаны дружбой, они все еще неразлучные
спутники. Лицо у него темное, бритое, почти непроницаемое,
но не совсем. Разговор у них клеится вяло. Мужчина тоже
чертит на песке концом своей трости. И слово, которое он
пишет, - "Анчурия". А потом он глядит туда, где Средиземное
море сливается с небом, и в глазах у него смертная тоска.

                  ПУСТЫНЯ И ТЫ

   Место действия - окраина богатого имения, где-то в
тропиках. Старый индеец-лицо точно из красного дерева -
ухаживает за травкой, растущей на могиле у болота. Потом
встает и уходит в рощу, где уже сгустились короткие сумерки.
На опушке рощи стоят рослый, хорошо сложенный мужчина с
добрым, очень почтительным видом и женщина, безмятежно
спокойная, с ясным лицом. Когда старый индеец подходит к
ним, мужчина дает ему деньги. Хранитель могилы с той
наивной гордостью, которая в крови у индейцев, получает свой
заработок и удаляется. Мужчина и женщина стоят у опушки,
потом поворачиваются и уходят по темнеющей тропинке рядом,
рядом, так близко друг к другу, потому что в конце концов
разве есть во всем мире что-нибудь лучше, чем маленький
круг на экране кино и в нем двое, идущие рядом?

                       Занавес