ьеры по рождению и иностранцы по
ремеслу. Если вам нужны руки Джеймса Клэнси и его кровь,
чтобы свергнуть ярмо тирана, я в вашем распоряжении, я ваш.
   Генерал де Вега был в восторге, что заручился моим
сочувствием к своей конспирации и политическим трудностям.
Он попробовал обнять меня через стол, но ему помешали его
толстое брюхо и вино, которое раньше было в бутылках. Таким
образом я стал флибустьером. Генерал сказал мне, что его
родину зовут Гватемала, что это самое великое государство,
какое когда-либо омывал океан. В глазах у него были слезы,
и время от времени он повторял:
   - А, сильные, здоровые, смелые люди! Вот что нужно моей
родине!
   Потом этот генерал де Вега, как он себя называл, принес
мне бумагу и попросил подписать ее. Я подписал и сделал
замечательный росчерк с чудесной завитушкой.
   - Деньги за проезд, - деловито сказал генерал, - будут
вычтены из вашего жалованья.
   - Ничего подобного! - сказал я не без гордости. - За
проезд я плачу сам.
   Сто восемьдесят долларов хранилось у меня во внутреннем
кармане. Я был не то, что другие флибустьеры: флибустьерил
не ради еды и штанов.
   Пароход должен был отойти через два часа. Я сошел на
берег, чтобы купить себе кое-что необходимое. Вернувшись, я
с гордостью показал свою покупку генералу: легкое меховое
пальто, валенки, шапку с наушниками, изящные рукавицы!
обшитые пухом, и шерстяной шарф.
   - Caramba! - воскликнул генерал. - Можно ли в таком
костюме ехать в тропики!
   Потом этот хитрец смеется, зовет капитана, капитан -
комиссара, комиссар зовет по трубке механика, и вся шайка
толпится у моей каюты и хохочет.
   Я задумываюсь на минуту и с серьезным видом прошу
генерала сказать мне еще раз, как зовется та страна, куда мы
едем. Он говорит: "Гватемала" - и я вижу тогда, что в
голове у меня была другая: Камчатка. С тех пор мне трудно
отделить эти нации - так у меня спутались их названия,
климаты и географическое положение.
   Я заплатил за проезд двадцать четыре доллара - еду в
каюте первого класса, столуюсь с офицерами. На нижней
палубе пассажиры второклассные. Люди-человек сорок -
какие-то итальяшки, не знаю. И к чему их столько и куда они
едут?
   Ну, хорошо. Ехали мы три дня и причалили, наконец, к
Гватемале. Это синяя страна, а не желтая, как ее малюют на
географических картах. Вышли мы на берег. Там стоял
городишко. Нас ожидал поезд, несколько вагонов на кривых,
расшатанных рельсах. Ящики перенесли на берег и погрузили в
вагоны. Потом в вагоны набились итальяшки, я вместе с
генералом сел в первый. Да, мы с генералом де Вега были во
главе революции! Приморский городишко остался позади.
Поезд шел так быстро, как полисмен на склоку. Пейзаж вокруг
был такой, какой можно увидеть только в учебниках географии.
За семь часов мы сделали сорок миль, и поезд остановился.
Рельсы кончились. Мы приехали в какой-то лагерь, гнусный,
болотистый, мокрый. Запустение и меланхолия. Впереди
рубили просеку и вели земляные работы. "Здесь, - говорю я
себе, - романтическое убежище революционеров, здесь Джеймс
Клэнси, как доблестный ирландец, представитель высшей расы и
потомок фениев, отдаст свою душу борьбе за свободу".
   Из вагона вынули ящики и стали сбивать с них крышки. Из
первого же ящика генерал де Вега вынул винтовки Винчестера и
стал раздавать их отряду каких-то омерзительных солдат.
Другие ящики тоже открыли, и - верьте мне или не верьте,
черт возьми, - ни одного ружья в них не оказалось. Все
ящики были набиты лопатами и кирками.
   И вот, провалиться бы этим тропикам, гордый Клэнси и
презренные итальяшки - все получают либо кирку, либо лопату,
и всех гонят работать на этой поганой железной дороге. Да,
вот для чего ехали сюда макаронники, вот какую бумагу
подписал Флибустьер Джеймс Клэнси, подписал, не зная, не
догадываясь. После я разведал, в чем дело. Оказывается,
для работ по проведению железной дороги трудно было найти
рабочую силу. Местные жители слишком умны и ленивы. Да и
зачем им работать? Стоит им протянуть одну руку, и в руке у
них окажется самый дорогой, самый изысканный плод, какой
только есть на земле; стоит им протянуть другую - и они
заснут хоть на неделю, не боясь, что в семь часов утра их
разбудит фабричный гудок или что сейчас к ним войдет сборщик
квартирной платы. Поневоле приходится отправляться в
Соединенные Штаты и обманом завлекать рабочих. Обычно
привезенный землекоп умирает через два-три месяца - от
гнилой, перезрелой воды и необузданного тропического
пейзажа. Поэтому, нанимая людей, их заставляли подписывать
контракты на год и ставили над ними вооруженных часовых,
чтобы они не вздумали дать стрекача.
   Вот так-то меня обманули тропики, а всему виною
наследственный порок - любил совать нос во всякие
беспорядки.
   Мне вручили кирку, и я взял ее с намерением тут же
взбунтоваться, но неподалеку были часовые с винчестерами, и
я пришел к заключению, что лучшая черта флибустьера -
скромность и умение промолчать, когда следует. В нашей
партии было около ста рабочих, и нам приказали двинуться в
путь. Я вышел из рядов и подошел к генералу де Вега,
который курил сигару и с важностью и удовольствием смотрел
по сторонам. Он улыбнулся мне вежливой сатанинской улыбкой.
   - В Гватемале, - говорит он, - есть много работы для
сильных, рослых людей. Да. Тридцать долларов в месяц.
Деньги не маленькие. Да, да. Вы человек сильный и смелый.
Теперь уж мы скоро достроим эту железную дорогу. До самой
столицы. А сейчас ступайте работать.
   Adios, сильный человек!
   - Мусью, - говорю я, - скажите мне, бедному ирландцу,
одно. Когда я впервые взошел на этот ваш тараканий корабль
и дышал свободными революционными чувствами в ваше кислое
вино, думали ли вы, что я воспеваю свободу лишь для того,
чтобы долбить киркой вашу гнусную железную дорогу? И когда
вы отвечали мне патриотическими возгласами, восхваляя
усыпанную звездами борьбу за свободу, замышляли ли вы и
тогда принизить меня до уровня этих скованных цепями
итальяшек, корчующих пни в вашей низкой и подлой стране?
   Человечек выпятил свой круглый живот и начал смеяться.
Да, он долго смеялся, а я, Клэнси, я стоял и ждал.
   - Смешные люди! - закричал он, наконец. - Вы смешите
меня до смерти, ей-богу. Я говорил вам одно: трудно найти
сильных и смелых людей для работы в моей стране. Революция?
Разве я говорил о р-р-революции? Ни одного слова. Я
говорил: сильные, рослые люди нужны в Гватемале. Так. Я
не виноват, что вы ошиблись. Вы заглянули в
один-единственный ящик с винтовками для часовых, и вы
подумали, что винтовки во всех. Нет, это не так, вы
ошиблись. Гватемала не воюет ни с кем. Но работа? О да.
Тридцать долларов в месяц. Возьмите же кирку и ступайте
работать для свободы и процветания Гватемалы. Ступайте
работать. Вас ждут часовые.
   - Ты жирный коричневый пудель, - сказал я спокойно, хотя
в душе у меня было негодование и тоска. - Это тебе даром не
пройдет. Дай только мне собраться с мыслями, и я найду для
тебя отличный ответ.
   Начальник приказывает приниматься за работу. Я шагаю
вместе с итальяшками и слышу, как почтенный патриот и
мошенник, весело смеется.
   Грустно думать, что восемь недель я проводил железную
дорогу для этой непотребной страны. Флибустьерствовал по
двенадцати часов в сутки тяжелой киркой и лопатой, вырубая
роскошный пейзаж, который был помехой для намеченной линии.
Мы работали в болотах, которые издавали такой аромат, как
будто лопнула газовая труба, мы топтали ногами самые лучшие
и дорогие сорта оранжерейных цветов и овощей. Все кругом
было такое тропическое, что не придумать никакому географу.
Все деревья были небоскребы; в кустарниках - иголки и
булавки; обезьяны так и прыгают кругом, и крокодилы, и
краснохвостые дрозды, а нам - стоять по колено в вонючей
воде и выкорчевывать пни для освобождения Гватемалы.
Вечерами разводили костры, чтобы отвадить москитов, и сидели
в густом дыму, а часовые ходили с винтовками. Рабочих было
двести человек - по большей части итальянцы, негры, испанцы
и шведы.
   Было три или четыре ирландца.
   Один из них, старик Галлоран, - тот мне все объяснил. Он
работал уже около года. Большинство умирало, не протянув и
шести месяцев. Он высох до хрящей, до костей, и каждую
третью ночь его колотил озноб.
   - Когда только что приедешь сюда, - рассказывал он, -
думаешь: завтра же улепетну. Но в первый месяц у тебя
удерживают жалованье для уплаты за проезд на пароходе, а
потом, конечно, - ты во власти у тропиков... Тебя окружают
сумасшедшие леса и звери с самой дурной репутацией - львы,
павианы, анаконды, - и каждый норовит тебя сожрать. Солнце
жарит немилосердно, даже мозг в костях тает. Становишься
вроде этих пожирателей лотоса, про которых в стихах
написано. Забываешь все возвышенные чувства жизни:
патриотизм, жажду мести, жажду беспорядка и уважение к
чистой рубашке. Делаешь свою работу да глотаешь керосин и
резиновые трубки, которые повар-итальяшка называет едой.
Закуриваешь папироску и говоришь себе: на будущей неделе
уйду непременно, и идешь спать, и зовешь себя лгуном, так
как прекрасно знаешь, что никуда не уйдешь.
   - Кто этот генерал? - говорю я, - который зовет себя де
Вега?
   - Он хочет возможно скорее закончить дорогу, - отвечает
Галлоран. - Вначале этим занималась одна частная компания,
но она лопнула, и тогда за работу взялось правительство.
Этот де Вега - большая фигура в политике и хочет быть
президентом. А народ хочет, чтобы железная дорога была
закончена возможно скорее, потому что с него дерут налоги, и
де Вега двигает работу, чтобы угодить избирателям.
   - Не в моих привычках, - говорю я, - угрожать человеку
местью, но Джеймс О'Дауд Клэнси еще предъявит этому
железнодорожнику счет.
   - Так и я говорил, - отвечает Галлоран с тяжелым вздохом,
- пока не отведал этих лотосов. Во всем виноваты тропики.
Они выжимают из человека все соки. Это такая страна, где,
как сказал поэт, вечно послеобеденный час. Я делаю мою
работу, курю мою трубку и сплю. Ведь в жизни ничего другого
и нет. Скоро ты и сам это поймешь. Не питай никаких
сентиментов, Клэнси.
   - Нет, нет, - говорю я. - Моя грудь полна сентиментами.
Я записался в революционную армию этой богомерзкой страны,
чтобы сражаться за ее свободу. Вместо этого меня заставляют
уродовать ее пейзаж и подрывать ее корни. За это заплатит
мне мой генерал!
   Два месяца я работал на этой дороге, и только тогда
выдался случай бежать.
   Как-то раз нескольких человек из нашей партии послали
назад, к конечному пункту проложенного пути, чтобы мы
привезли в лагерь заступы, которые были отданы в
Порт-Барриос к точильщику. Они были доставлены нам на
дрезине, и я заметил, что дрезина осталась на рельсах.
   В ту ночь, около двенадцати часов, я разбудил Галлорана и
сообщил ему свой план побега.
   - Убежать? - говорит Галлоран. - Господи боже, Клэнси,
неужели ты и вправду затеял бежать? У меня не хватает духу.
Очень холодно, и я не выспался. Убежать? Говорю тебе,
Клэнси, я объелся этого самого лотоса. А все тропики. Как
там у поэта - "Забыл я всех друзей, никто не помнит обо мне;
буду жить и покоиться в этой сонной стране". Лучше
отправляйся один, Клэнси. А я, пожалуй, останусь. Так
рано, и холодно, и мне хочется спать.
   Пришлось оставить старика и бежать одному. Я тихонько
оделся и выскользнул из палатки. Проходя мимо часового, я
сбил его, как кеглю, неспелым кокосовым орехом и кинулся к
железной дороге. Вскакиваю на дрезину, пускаю ее в ход и
лечу. Еще до рассвета я увидел огни Порт-Барриоса -
приблизительно за милю от меня. Я остановил дрезину и
направился к городу. Признаюсь, не без робости я шагал по
улицам этого города. Войска Гватемалы не страшили меня, а
вот при мысли о рукопашной схватке с конторой по найму
рабочих сердце замирало. Да, здесь, раз уж попался в лапы,
- держись. Так и представляется, что миссис Америка и
миссис Гватемала как-нибудь вечерком сплетничают через горы.
"Ах, знаете, - говорит миссис Америка, - так мне трудно
доставать рабочих, сеньора, мэм" просто ужас". - "Да что
вы, мэм, - говорит миссис Гватемала, - не может быть! А
моим, мэм, так и в голову не приходит уйти от меня, хи-хи".
   Я раздумывал, как мне выбраться из этих тропиков, не
угодив на новые работы. Хотя было еще темно, я увидел, что
в гавани стоит пароход. Дым валил у него из труб. Я
свернул в переулок, заросший травой, и вышел на берег. На
берегу я увидел негра, который сидел в челноке и собирался
отчалить.
   - Стой, Самбо! - крикнул я. - По-английски понимаешь?
   - Целую кучу... очень много... да! - сказал он с самой
любезной улыбкой.
   - Что это за корабль и куда он идет? - спрашиваю я у
него. - И что нового? И который час?
   - Это корабль "Кончита", - отвечает черный человек
добродушно, свертывая папироску. - Он приходил за бананы из
Новый Орлеан. Прошедшая ночь нагрузился. Через час или
через два он снимается с якорь. Теперь будет погода
хороший. Вы слыхали, в городе, говорят, была большая
сражения. Как, по-вашему, генерала де Вега поймана? Да?
Нет?
   - Что ты болтаешь, Самбо? - говорю я. - Большое
сражение? Какое сражение? Кому нужен генерал де Вега? Я
был далеко отсюда, на моих собственных золотых рудниках, и
вот уже два месяца не слыхал никаких новостей.
   - О, - тараторит негр, гордясь своим английским языком, -
очень большая революция... в Гватемале... одна неделя
назад Генерала де Вега, она пробовала быть президент... Она
собрала армию - одна, пять, десять тысяч солдат. А
правительство послало пять, сорок, сто тысяч солдат, чтобы
разбить революцию. Вчера была большая сражения в Ломагранде
- отсюда девятнадцать или пятьдесят миль Солдаты
правительства так отхлестали генералу де Вегу, - очень,
очень Пятьсот, девятьсот, две тысячи солдат генералы де Веги
убито. Революция чик - и нет. Генерала де Вега села на
большого-большого мула и удрала. Да, caramba! Генерала
удрала, и все солдаты генералы убиты. А солдаты
правительства ищут генералу де Вегу. Генерала им нужно
очень, очень Они хочет ее застрелить. Как, по-вашему,
сеньор, поймают они генералу де Вегу?
   - Дай бог! - говорю я - Это была бы ему господняя кара
за то, что он использовал мой революционный талант для
ковыряния в вонючем болоте. Но сейчас, мой милый, меня
увлекает не столько вопрос о восстании, сколько стремление
спастись из кабалы. Важнее всего для меня сейчас отказаться
от высокоответственной должности в департаменте
благоустройства вашей великой и униженной родины. Отвези
меня в твоем челноке вон на тот пароход, и я дам тебе пять
долларов, синка пасе, синка пасе, - говорю я, снисходя к
пониманию негра и переводя свои слова на тропический жаргон.
   - Cinco pesos, - повторяет черный - Пять долла?
   В конце концов он оказался далеко не плохим человеком.
Вначале он, конечно, колебался, говорил, что всякий,
покидающий эту страну, должен иметь паспорт и бумаги, но
потом взялся за весла и повез меня в своем челноке к
пароходу.
   Когда мы подъехали, стал только-только заниматься
рассвет. На борту парохода - ни души. Море было очень
тихое. Негр подсадил меня, и я взобрался на нижнюю палубу,
там, где выемка для ссыпки фруктов. Люки в трюм были
открыты. Я глянул вниз и увидел бананы, почти до самого
верха наполнявшие трюм. Я сказал себе: "Клэнси! Ты уж
лучше поезжай зайцем Безопаснее. А то как бы пароходное
начальство не вернуло тебя в контору по найму. Попадешься
ты тропикам, если не будешь глядеть в оба".
   После чего я прыгаю тихонько на бананы, выкапываю в них
ямку и прячусь. Через час, слышу, загудела машина, пароход
закачался, и я чувствую, что мы вышли в открытое море. Люки
были открыты у них для вентиляции; скоро в трюме стало
довольно светло, и я мог оглядеться. Я почувствовал голод и
думаю - почему бы мне не подкрепиться легкой вегетарианской
закуской? Я выкарабкался из своей берлоги и приподнял
голову. Вижу ползет человек, в десяти шагах от меня, в руке
у него банан. Он сдирает с банана шкуру и пихает его себе в
рот. Грязный человек, темнолицый, вида гнусного и очень
потрепанного - прямо карикатура из юмористического журнала.
Я всмотрелся в него и увидел, что это мой генерал - великий
революционер, наездник на мулах, поставщик лопат, знаменитый
генерал де Вега.
   Когда он увидел меня, банан застрял у него в горле, а
глаза стали величиною с кокосовые орехи.
   - Тсс... - говорю я. - Ни слова! А то нас вытащат
отсюда и заставят прогуляться пешком. Вив ля либерте! -
шепчу я, запихивая себе в рот банан. Я был уверен, что
генерал не узнает меня. Зловредная работа в тропиках
изменила мой наружный вид. Лицо мое было покрыто
саврасо-рыжеватой щетиной, а костюм состоял из синих штанов
да красной рубашки.
   - Как вы попали на судно, сеньор? - заговорил генерал,
едва к нему вернулся дар речи.
   - Вошел с черного хода, вот как, - говорю я. - Мы
доблестно сражались за свободу, - продолжал я, - но
численностью мы уступали врагу. Примем же наше поражение,
как мужчины, и скушаем еще по банану.
   - Вы тоже бились за свободу, сеньор? - говорит генерал,
поливая бананы слезами.
   - До самой последней минуты, - говорю я. - Это я вел
последнюю отчаянную атаку против наемников тирана. Но враг
обезумел от ярости, и нам пришлось отступить. Это я,
генерал, достал вам того мула, на котором вам удалось
убежать... Будьте добры, передайте мне ту ветку бананов,
она отлично созрела... Мне ее не достать. Спасибо!
   - Так вот в чем дело, храбрый патриот, - говорит генерал
и пуще заливается слезами. - Ah, dios! И я ничем не могу
отблагодарить вас за вашу верность и преданность. Мне
еле-еле удалось спастись. Caramba! ваш мул оказался
истинным дьяволом. Он швырял меня, как буря швыряет
корабль. Вся моя кожа исцарапана терновником и жесткими
лианами. Эта чертова скотина терлась о тысячу пней и тем
причинила ногам моим немалые бедствия. Ночью приезжаю я в
Порт-Барриос. Отделываюсь от подлеца-мула и спешу к морю.
На берегу челнок. Отвязываю его и плыву к пароходу. На
пароходе никого. Карабкаюсь по веревке, которая спускается
с палубы, и зарываюсь в бананах. Если бы капитан корабля
увидал меня, он швырнул бы меня назад в Гватемалу. Это было
бы очень плохо Гватемала застрелила бы генерала де Вега
Поэтому я спрятался, сижу и молчу. Жизнь сама по себе
восхитительна. Свобода тоже хороша, никто не спорит, но
жизнь, по-моему, еще лучше.
   До Нового Орлеана пароход идет три дня. Мы с генералом
стали за это время закадычными друзьями. Бананов мы съели
столько, что глазам было тошно смотреть на них и глотке было
больно их есть. Но все наше меню заключалось в бананах. По
ночам я осторожненько выползал на нижнюю палубу и добывал
ведерко пресной воды.
   Этот генерал де Вега был мужчина, обожравшийся словами и
фразами. Своими разговорами он еще увеличивал скуку пути.
Он думал, что я революционер, принадлежащий к его
собственной партии, в которой, как он говорил, было немало
иностранцев - из Америки и других концов земли. Это был
лукавый хвастунишка и трус, хотя он сам себя считал героем.
Говоря о разгроме своих войск, он жалел одного себя. Ни
слова не сказал этот глупый пузырь о других идиотах, которые
были расстреляны или умерли из-за его революции.
   На второй день он сделался так важен и горд, как будто он
не был несчастный беглец, спасенный от смерти ослом и
крадеными бананами. Он рассказывал мне о великом
железнодорожном пути, который собирался достроить, и тут же
сообщил мне комический случай с одним простофилей-ирландцем,
которого он так хорошо одурачил, что тот покинул Новый
Орлеан и поехал в болото, в мертвецкую гниль, работать
киркой на узкоколейке. Было больно слушать, когда этот
мерзавец рассказывал, как он насыпал соли на хвост
неосмотрительной глупой пичуге Клэнси. Он смеялся искренно
и долго. Весь так и трясся от хохота чернорожий бунтовщик и
бродяга, зарытый по горло в бананы, без родины, без родных и
друзей.
   - Ах, сеньор, - заливался он, - вы сами хохотали бы до
смерти над этим забавным