но  было заснять, как Дюма будет
набрасывать петлю на хвост кита. Мы прыгнули в воду. Дюма увидел здоровенную
акулу,  но она исчезла раньше, чем я  успел оглянуться на его оклик. Проплыв
под килем  судна, мы  разыскали гарпунный  трос.  И  тут мы  оба  увидели на
глубине пятнадцати футов восьмифутовую  акулу совершенно  не  знакомого  нам
вида.  Удивительно  изящная, со светло-серой  блестящей  кожей, она казалась
произведением  искусства.  Чуть  позади плыла  небольшая  полосатая  рыбка -
знаменитый лоцман. Мы  отважно двинулись в сторону акулы, уверенные, что она
бросится  наутек, подобно всем своим  родственницам. Однако она не отступила
ни  на  шаг. Мы  подплыли  на расстояние  десяти футов и увидели весь акулий
эскорт - стаю маленьких, трех-четырехдюймовых, полосатых лоцманов.
     Лоцманы не сопровождали акулу: они, казалось, срослись с нею. Крохотная
рыбешка торчала перед самым ее носом, каким-то чудом сохраняя свое положение
относительно  акулы  при всех ее движениях.  Можно было подумать, что малыша
увлекает за собой слой  уплотненной воды; стоило ему очутиться  за пределами
этого  слоя, и он  безнадежно  отстал  бы  от хозяина. Пришлось  нам в конце
концов примириться с мыслью, что ни акула, ни ее придворные ничуть не боятся
нас.
     Существует  поверие,  согласно  которому  рыба-лоцман  указывает слабой
глазами акуле  путь  к  добыче,  надеясь получить  крошки  со  стола  своего
владыки.  Однако ученые  склонны относиться  с  презрением к  предположению,
будто   лоцман  выступает  в  роли  собаки-поводыря.   Хотя  исследования  и
подтвердили, что у акулы зрение ослаблено, мы имели возможность убедиться на
собственном опыте, что она видит, во всяком случае, не хуже нас самих.
     Итак, серая красавица не обнаруживала никаких признаков страха.  Я  был
просто счастлив представившемуся случаю  заснять акулу, хотя после того, как
прошло  удивление  первой  минуты,  в наши души  закралось сознание  близкой
опасности.  Акула медленно кружила вокруг  нас  вместе  со своей  свитой.  Я
оказался в  роли  режиссера, подавая знаки  Дюма,  который послушно  проплыл
перед  носом у бестии и затем вдоль нее  к хвосту. Здесь он протянул руку  и
ухватился  за  конец хвостового плавника, обуреваемый соблазном как  следует
дернуть  акулу за хвост. Это могло внести оживление в ленивое движение акулы
и дать мне несколько хороших кадров, но могло  случиться  и так, что хищница
захочет цапнуть Дюма  зубами. Дюма отпустил хвост и продолжал плавать вокруг
акулы. Я  суетился  тут же рядом,  деловито  отдавая ему  распоряжения.  Ему
приходилось  напрягать все силы, чтобы не отстать  от кажущейся  неподвижной
бестии. Акула  не проявляла никаких враждебных намерений, но и не убегала от
нас; однако ее маленькие злобные глазки неотступно следили за нами.
     Я  попытался  определить,  к  какому  виду  она  относится.  Совершенно
асимметричный  хвост  с  необычайно  длинным  верхним  плавником,  громадные
грудные  плавники, спинной плавник  округленный, с  большим белым пятном. По
своим очертаниям и  расцветке наш  новый знакомец отличался от всех виденных
или изученных нами ранее акул.
     Постепенно  мы опустились  на  глубину  шестидесяти футов. Дюма  указал
вниз.  Там  из пучины  поднимались в  нашу сторону  еще две  акулы, стройные
пятнадцатифутовые  рыбы,  отливающие  голубой  сталью  и  значительно  более
энергичные  по сравнению  с  первой.  Они  пристроились  к  нашей  компании;
лоцманов с ними не было.
     Наша  серая приятельница приблизилась, плавая по  все  более сужающейся
окружности.  Все  же  она продолжала сохранять покладистый вид.  Ее круговое
движение совершалось  с  неизменной скоростью,  и лоцманы оставались  все на
своих местах. Голубая пара из  пучины несколько  поотстала, соблюдая принцип
приоритета.  Мы  кружились  внутри  кольца,  описываемого  серой  акулой,  и
старались не упустить из поля  зрения  ни ее, ни голубую пару.  Это было  не
так-то просто, потому что они ни на минуту не задерживались на одном месте.
     В глубине под  голубыми акулами показались здоровенные тунцы с длинными
плавниками. Вполне возможно, что они были там все  время, но мы заметили  их
только  сейчас.  Над нами  резвились  летучие  рыбки,  и  их  веселье  резко
диссонировало  с нарастающим  драматизмом  положения.  Мы с Дюма лихорадочно
рылись  в  памяти,  пытаясь  найти   средство  отогнать  акул.  "Надо  бурно
жестикулировать",  -  советовал один  деятель службы  спасания  на водах. Мы
замахали руками. Серая и бровью не повела. "Их можно напугать, пуская пузыри
воздуха",  -  наставлял  нас  знакомый  водолаз. Дюма  выждал,  когда  акула
окажется совсем близко,  и сделал  энергичный  выдох. Никакого  впечатления.
"Кричите во всю глотку",  -  поучал  Ганс Хасс([31 - Ганс  Хасс -  известный
немецкий  спортсмен,  автор книги "Фотоохота на  морском дне"]). Мы орали до
хрипоты. Акула, казалось, оглохла. "Стоит акуле глотнуть уксуснокислой меди,
и  она поспешит  удалиться на почтительное  расстояние",  -  утверждал  один
офицер  военно-воздушных  сил.  Наша  приятельница,  не сморгнув, пересекала
отравленную воду  и смотрела на нас холодным, спокойным, оценивающим взором.
Похоже было, что она знает, чего хочет, и отнюдь не спешит.
     И тут случилась весьма неприятная вещь.  Малюсенький лоцман, дежуривший
у носа акулы,  оставил свой  пост и  заюлил в сторону Дюма.  Это было весьма
серьезное  путешествие  для  такого  малыша,  и у  нас  оказалось достаточно
времени, чтобы поразмыслить,  что  это значит. Вот  малютка  запорхал  перед
маской Дюма. Мой товарищ замотал головой, словно отгоняя назойливого комара.
Крошка лоцман продолжал весело резвиться, стукаясь о маску перед самым носом
окосевшего от волнения Дюма.
     Я ощутил,  как Диди придвинулся вплотную ко мне, и увидел его вытянутую
руку со  стиснутым в кулаке  ножом.  Серая акула  немного  отступила,  затем
повернулась и заскользила прямо на нас.
     Мы сильно сомневались  в том,  что акулу можно заколоть ножом, однако в
тот  момент нож,  да  еще  киноаппарат,  составляли все наше  вооружение.  Я
автоматически   нажал  спуск  аппарата,  не  сознавая  даже,  что  кинолента
запечатлевает наплывающее на нас чудовище. Плоский нос надвигался  все ближе
и ближе,  вот уже все поле зрения заняла огромная акулья голова.  Вдруг мною
овладела неистовая ярость. Я замахнулся киноаппаратом и  изо всех сил ударил
им в морду акулы. В следующее мгновение я ощутил прикосновение тяжелой туши,
и... акула очутилась  футах в двенадцати от нас, после чего как  ни в чем не
бывало  возобновила свое  круговое движение.  "Какого черта она не  плывет к
киту? - думал я. - К чудесному вкусному киту? И что мы ей такого сделали?"
     Голубые прибавили ходу и снова присоединились  к нашей компании.  Мы  с
Дюма решили попытать счастья на поверхности, вынырнули из  воды и обнаружили
"Эли Монье" на расстоянии трехсот ярдов с подветренной стороны. Мы принялись
отчаянно размахивать  руками, но нам никто не ответил. Вместе с  тем  мы  не
сомневались, что, плывя  вот  так на поверхности, находимся в позе, наиболее
устраивающей   прожорливых  акул.  Ноги  свисали   в  воде,  словно  бананы,
оставалось только сорвать их. Я глянул вниз. Все три акулы рванулись кверху,
начиная согласованную атаку.
     Мы нырнули им навстречу. Акулы возобновили круговое движение. Покуда мы
находились на глубине  одной-двух  саженей, они воздерживались от нападения.
Лучшим выходом для нас было бы двинуться в сторону судна. Но не имея никаких
ориентиров, не имея даже компаса, мы не могли определить нужное направление.
     Мы заняли такое положение, чтобы все время наблюдать за ножными ластами
друг друга, исходя  из  все той же теории, что акулы предпочитают хватать за
ноги. Дюма то и дело  выскакивал  на  поверхность и  махал  руками. Потом мы
стали поочередно подниматься наверх, в то время как второй поджимал колени к
подбородку и  следил за  акулами. В  очередной  заход  Дюма одна  из голубых
метнулась к его  ногам.  Я  закричал.  Дюма  круто  обернулся  и  решительно
двинулся ей навстречу.  Хищница отскочила на свое  старое место в  кольце. У
нас  уже  кружилась  голова от всей  этой  карусели, а  тут еще  каждый  раз
приходилось вертеть ею во все стороны, чтобы  обнаружить "Эли  Монье". Между
тем ничто не говорило о том, чтобы нас заметили с судна.
     Мы были на  грани изнеможения и  начинали коченеть  от  холода. По моим
подсчетам  мы находились в воде  уже  около получаса.  Каждую секунду  могли
начаться перебои в подаче воздуха - признак того, что наши запасы на исходе.
После этого  мы  сможем  еще включить аварийные резервуары,  рассчитанные на
пять  минут. А затем придется  расстаться с  мундштуками и  нырять, обходясь
лишь тем  воздухом,  какой  мы  сможем набрать в легкие на  поверхности. Нам
придется больше двигаться, что удвоит нагрузку  на  наши  иссякающие силы, а
внизу нас подстерегают  неутомимые беспощадные  хищницы, чувствующие себя  в
воде так же хорошо, как мы на суше.
     Движения  акул стали  более  порывистыми.  Усиленно  взмахивая  мощными
плавниками, они сделали еще один круг, потом метнулись вниз и... исчезли. Мы
не верили своим глазам. Вдруг на нас упала большая тень; мы подняли головы и
увидели  дно шлюпки. На "Эли  Монье" все же заметили наши сигналы и отыскали
нас по пузырям. Акулы бросились наутек, завидев шлюпку.
     Мы   ввалились   в   лодку,   измученные    и   обессилевшие.   Матросы
переволновались не менее нас. Они потеряли из виду наши пузыри, и судно ушло
в сторону. Мы узнали,  к нашему величайшему  удивлению,  что  пробыли в воде
всего двадцать минут. Киноаппарат сплющился от столкновения с носом акулы...
     Едва  очутившись  на борту "Эли Монье", Дюма схватил винтовку  и  снова
прыгнул в шлюпку - проведать кита.  Тот все еще подавал признаки  жизни.  Мы
увидели, как какая-то бурая тень отделилась от туши бутылконоса  и рванулась
прочь.  Акула!  Дюма  подгреб к голове великана и  нанес ему coup  de grace,
выстрелив в упор разрывной пулей. Голова с разинутой пастью стала тонуть; из
дыхала поднимались  кверху пузырьки воздуха. Акулы  носились  в порозовевшей
воде,  яростно налетая на кита. Дюма окунул руки  в красную пену  и набросил
петлю на хвост, завершив то дело, в котором нам помешала серая красавица.
     Вытащив  кита  на палубу,  мы увидели на его  туше зияющие раны - следы
акульих зубов. Громадные  куски  мяса  весом в десять-пятнадцать фунтов были
словно срезаны ножом вместе  с покрывавшей  их кожей  в  дюйм  толщиной: как
только нас выручила шлюпка, акулы немедленно набросились на легкую добычу.
     Судовой врач Лонже впервые в  жизни орудовал  своими  инструментами над
такой тушей. Он вскрыл скальпелем брюхо кита, и на палубу хлынул целый поток
непереваренных  слизистых кальмаров  весом около трех  фунтов  каждый, среди
которых  было  немало  совершенно неповрежденных и даже  живых.  В  складках
желудка бутылконоса лежали тысячи черных кальмаровых клювов.
     Я невольно подумал о загадочном слое в глубине. Обед кита и - черточки,
нарисованные  эхолотом...   Конечно,   это  могло   быть   чисто   случайным
совпадением,  о  каких-либо  достоверных   доказательствах  и   говорить  не
приходилось.  Однако я никак не  мог  отогнать от себя мысленное  видение, в
котором  киты,  погрузившись  в мрачную  бездну, до  таинственного  слоя  на
глубине  тысячи  двухсот  футов,  паслись   на  невиданном   лугу,  поросшем
миллионами кальмаровых щупалец.
     По пути в Дакар нам попалось стадо дельфинов. Дюма угодил одному из них
в спину  гарпуном.  Дельфин  заметался, словно  собака  на  цепи, окруженный
своими друзьями, которые проявили отчетливо выраженное чувство солидарности.
События повторялись  с той лишь разницей, что  на месте бутылконоса на  этот
раз  был дельфин. Дюма и Тайе  нырнули в море;  гребцы в шлюпке  не спускали
глаз с их пузырей.
     Я наблюдал, как дельфин плывет на привязи, словно ягненок, выставленный
охотником для приманки львов. Акулы не замедлили явиться. Это было жестоко с
нашей  стороны, но  мы занимались  важным исследованием, которое  нужно было
довести до конца.
     Акулы кружили  вокруг дельфина точно  так  же,  как незадолго  до этого
вокруг нас. Стоя  на палубе, мы обсуждали трусливое  поведение этих  бестий.
Обладая  невероятной силой, совершенно нечувствительные к боли и вооруженные
страшнейшим оружием, они тем не менее никак не могли решиться пойти в атаку.
Впрочем,  какая  там  атака! Умирающий  дельфин  был совершенно  безоружен в
окружении коварных разбойниц.
     Под вечер Дюма добил его. Немедленно одна из акул набросилась на убитое
животное  и  вспорола ему брюхо, подав  тем самым сигнал остальным хищницам;
вода окрасилась кровью. Они не вгрызались в добычу  и не трепали ее - просто
отхватывали на ходу большие куски, словно то  было сливочное масло,  даже не
замедляя движения.
     Акулы  никогда  не развивали решительного наступления  на нас,  если не
считать атакой  маневры серой  красавицы и голубой пары. Не утверждая ничего
окон-,  чательно,  мы вместе  с тем склонны считать, что акулы  предпочитают
атаковать  объекты,  плавающие  на  поверхности моря.  Именно  здесь хищницы
обычно находят себе пищу:  больную или  раненую  рыбу, отбросы с  проходящих
судов.  Те  акулы,  с которыми мы  встречались,  подолгу  присматривались  к
плывущему  под  водой  человеку,  явно видя  в  ныряльщике  какое-то опасное
существо. Известную устрашающую роль играли и выпускаемые нашими аквалангами
воздушные пузырьки.
     Насмотревшись,  как  акулы  продолжают  невозмутимо  плыть  с  пробитой
гарпуном головой, с  зияющими  ранами в теле и даже после сильного взрыва  в
непосредственной  близости   от  головного  мозга,  мы  перестали  возлагать
какие-либо надежды на оборонительные качества ножа. Тогда уж лучше пускать в
ход  "акулью дубинку"  -  прочное  деревянное  копье в  четыре фута  длиной,
усеянное  на конце острыми  шипами. Идея заключается  в том, что шипами надо
упереться в шкуру наступающей  акулы  -  так  дрессировщик отгоняет льва при
помощи  обыкновенного  стула. Шипы  не дадут дубинке соскользнуть;  в то  же
время  они не  вопьются настолько,  чтобы раздразнить хищницу. Таким образом
ныряльщик получает возможность сохранять необходимую дистанцию между собой и
противником.
     Нам проходилось сотни раз нырять с привязанной к кисти руки  дубинкой в
кишащие  акулами  воды Красного моря.  Однако дубинка так  и  не  нашла себе
применения на практике, поэтому легко может оказаться, что это всего-навсего
еще  одно   теоретическое  оборонительное  средство  против   этих  существ,
недоступных человеческому пониманию.


Глава тринадцатая. ПО ТУ СТОРОНУ БАРЬЕРА


     В  большинстве случаев([32  -  Имеется в  виду  поверхность  воды])  мы
ныряли, преследуя специальные цели: осмотр затонувших судов, разминирование,
физиологические  эксперименты.  Однако иногда нам удавалось вырвать часок на
то, чтобы просто побродить под  водой, полюбоваться переливами света и игрой
красок,  послушать  причудливые  подводные   звуки  и  насладиться  ласковым
прикосновением воды. Вот тогда-то мы оказывались  в состоянии  по-настоящему
оценить все  преимущества, связанные с возможностью преодолеть барьер  между
двумя стихиями,  тончайший молекулярный слой, который является, по существу,
подлинной  стеной.  В самом деле,  сколько труда стоило человеку одолеть эту
преграду! А  посмотрите на  рыб! Будучи извлечены из  привычной  среды,  они
своими   широко  раскрытыми  ртами  красноречиво  говорят   нам  о  взаимном
отчуждении воды и воздуха.
     Одним из величайших наслаждений, связанных с  купанием в море, является
-  о чем многие, вероятно, и не задумывались - то,  что вода освобождает нас
от  повседневного бремени  земного  тяготения.  Люди  и другие  позвоночные,
живущие  на  земле,  тратят немало энергии на постоянное  поддержание своего
тела  в  соответствующем положении. Море снимает  с вас эту  обузу. Воздух в
ваших легких обеспечивает  вам  плавучесть,  и  с ваших  членов  сваливается
огромная тяжесть; вы отдыхаете так, как не отдохнете ни в какой постели.
     Широко  распространено  мнение, будто  толстые люди  держатся  на  воде
лучше, чем худые.  В  самом деле,  жировой слой весит несколько меньше,  чем
мышечная  ткань, однако  наблюдения,  проведенные нами  над худыми и полными
людьми,  показали, что вторые далеко не всегда обладают  лучшей плавучестью.
Очевидно,  дело тут  в том, что у  толстых людей обычно меньше объем легких.
Интересно, что новичку  привешивают  на  пояс больший балласт,  чем опытному
ныряльщику   с   тем   же   "водоизмещением".   Новичок,   взволнованный   и
побаивающийся,  невольно   набирает  в   легкие  лишний  воздух,  который  и
приходится   уравновешивать  дополнительным  балластом.   После   нескольких
погружений он привыкает дышать  нормально и обнаруживает, что перегружен. Он
начинает  постигать,  как  важно  уметь использовать вес  воздуха  в легких,
регулируя собственное дыхание, что  фактически  позволяет  ему изменять свое
"водоизмещение" на величину от шести до двенадцати фунтов.
     В  мире,  где  отсутствует  вес,   ныряльщику  приходится  привыкать  к
необычному поведению неодушевленных предметов. Если у него сломался молоток,
то металлическая часть уходит вниз, а ручка всплывает  вверх. Весь подводный
инструмент  необходимо соответственно уравновешивать, чтобы  он не  улетел в
каком-нибудь  направлении. К ножам приделывают  пробковые ручки.  Кинокамера
весом в семьдесят фунтов имеет  достаточно воздуха в кожухе  для того, чтобы
стать  невесомой.  Инструмент надо балансировать особенно тщательно,  потому
что  достаточно  малейшего "довеска", чтобы нарушить  собственное равновесие
ныряльщика.  В  начале погружения  сжатый воздух в  одном  баллоне акваланга
весит три фунта. По мере его потребления ныряльщик с каждым вдохом весит все
меньше.  В  конце концов баллон  приобретает подъемную силу в три фунта. При
правильном расчете ныряльщик уходит под  воду несколько  перегруженным,  что
вполне логично, поскольку ему нужно опускаться вниз. К концу  он уже немного
недогружен - опять вполне естественно, так как ему надо всплыть.
     Перед  погружением  с кинокамерой  я похож  на  вьючное животное, когда
ковыляю в  воду  с сорокапятифунтовым аквалангом на спине и  четырехфунтовым
свинцовым грузилом на поясе, плюс вес ножа, часов, глубиномера,  компаса, да
еще иногда  и четырехфутовой "акульей  дубинки", висящей на ремне  на  кисти
руки. Какое  облегчение переложить все это бремя  на море!  Затем мне подают
сверху   семидесятифунтовую  кинокамеру   "Батиграф",  и   вместе   со  всем
снаряжением мой  вес составляет двести  шестьдесят четыре фунта. В воде же я
вешу  фактически лишь  около  фунта -  намеренная  перегрузка - и плыву вниз
головой, ощущая удивительную легкость в теле.
     Итак,  вес  уничтожен,  но  остается  еще инерция. Требуется  несколько
сильных толчков ластами, чтобы привести всю махину в  движение; зато потом я
скольжу уже с разгона. Было бы неразумно, даже опасно, если  бы столь  плохо
приспособленное  к  подводному  движению  существо,  как  человек,  вздумало
попытаться плыть  быстро под мощным  слоем воды. Лучше предоставить  морской
стихии самой определять твою скорость и плавно,  спокойно скользить вперед в
полной гармонии с окружающей средой.
     По мере погружения  быстро  и равномерно  нарастает  давление. С каждым
метром оно  увеличивается  примерно на сто  граммов на квадратный  сантиметр
поверхности тела. Единственная субъективная реакция организма на это явление
-  "закладывание ушей",  которое  можно  преодолеть  глотанием. Человеческая
ткань  почти  не  поддается  сжатию.  Мы  плавали  без скафандра  при  таком
давлении, которое раздавило  бы корпус подводной лодки,  потому  что  она не
обладает необходимым контрдавлением изнутри.