большой знаток рыбы,
но  больно  туг на новое, от времени отстает. А всяких приспособлений на них
сколько!..  Ты  когда-нибудь  видел  "Электор" из Глостера? Красотка, хоть и
"зубочистка".
     - А сколько они стоят, Дэн?
     - Горы  денег.  Тысяч  пятнадцать,  наверно;  может,  больше. И золотая
обшивка  там  есть,  и  все,  что  только  захочешь.  -  А потом мечтательно
добавил: - Я бы назвал ее "Хэтти С."...


                                  Глава V

     То  была первая из многочисленных бесед, во время которой Дэн рассказал
Гарви,  почему  он  перенес  бы  название  своей лодки на судно своей мечты.
Гарви  уже  многое  знал  о настоящей Хэтти из Глостера, даже видел локон ее
волос   -   Дэн,  считая  обычные  слова  неподходящими,  объяснил,  что  он
отчекрыжил  локон у нее зимой в школе, - и ее фотографию. Хэтти, девочка лет
четырнадцати,  терпеть  не могла мальчишек, и всю ту зиму она топтала ногами
сердце  Дэна.  Обо всем этом он под большим секретом рассказывал Гарви то на
освещенной  луной  палубе,  то  в  кромешной тьме, то в густом тумане, когда
позади  них  стонало штурвальное колесо, а впереди вздымалась на беспокойных
и  шумных  волнах  палуба.  Потом,  когда  мальчики  стали  знать друг друга
получше,  не  обошлось  и  без драки, и они гонялись один за другим по всему
судну,  пока Пенн их не разнял и обещал не говорить ничего Диско. Ведь Диско
считал,  что драться во время вахты это еще хуже, чем заснуть. Гарви уступал
Дэну  в  силе, но для его воспитания очень многое значило то, что он признал
свое  поражение  и  не  пытался  расквитаться  с  победителем недозволенными
приемами.
     Это  произошло после того, как ему излечили несколько волдырей на руках
в  том  месте,  где  мокрый  свитер и дождевик вгрызались в тело. От соленой
воды  неприятно  пощипывало,  и когда волдыри созрели, Дэн вскрыл их бритвой
отца   и   сказал,  что  теперь  Гарви  "чистокровный  банкир",  потому  что
болезненные болячки - признак касты, к которой тот принадлежит.
     Поскольку  Гарви был еще мальчиком и к тому же все время его заставляли
работать,  ему  было  не  до  размышлений.  Он очень жалел свою мать и часто
скучал  по  ней, а главное, хотел рассказать ей о своей новой жизни и как он
к  ней успешно привыкает. Но он предпочитал не задумываться над тем, как она
перенесла  известие  о его предполагаемой гибели. Но однажды, когда он стоял
на  носовом  трапе,  подтрунивая над коком, который бранил их с Дэном за то,
что  они  стащили жареные пончики, ему пришло в голову, насколько это лучше,
чем  выслушивать  грубости  от  каких-то  незнакомцев  в  курительном салоне
пассажирского парохода.
     Он  был  полноправным членом экипажа "Мы здесь", у него было свое место
за  столом  и  своя  койка;  в  штормовую погоду вся команда с удовольствием
слушала  небылицы  о  его жизни на берегу. Ему потребовалось всего два дня с
четвертью,  чтобы  сообразить,  что  если  бы  он рассказал о себе самом, то
никто,  кроме Дэна (да и он не больно ему верил), не поверил бы ему. Поэтому
он  выдумал  себе приятеля - мальчика, у которого, говорят, есть собственная
маленькая  коляска  с  четырьмя  пони,  в  которой он разъезжает по Толедо в
штате  Огайо,  которому  в  один  раз  заказывают по пять костюмов и который
устраивает  приемы  для  своих  сверстников,  мальчиков  и девочек не старше
пятнадцати  лет,  где  еда  подается  на чистом серебре. Солтерс протестовал
против   этих  совершенно  безнравственных,  даже  откровенно  кощунственных
небылиц,  но  сам  слушал их так же жадно, как и все остальные. А их издевки
над  героем  рассказов  Гарви  совершенно  не меняли его отношения к одежде,
сигаретам  с  золочеными  наконечниками,  кольцам,  часам,  духам,  приемам,
шампанскому,  игре  в  карты  и жизни в отелях. Мало-помалу он стал в другом
тоне   говорить   о   своем   "приятеле",  которого  Длинный  Джек  окрестил
"ненормальным   мальцом",   "позолоченным   ребенком"  и  другими  столь  же
приятными  именами;  и  чтобы опорочить своего "приятеля", Гарви, закинув на
стол  ноги,  обутые  в  резиновые  сапоги,  стал  сочинять  всякие истории о
шелковых пижамах и заказываемых за границей галстуках и воротничках.
     Гарви  очень  легко привыкал к новой обстановке, у него был острый глаз
и чуткое ухо ко всему, что его касалось.
     Очень  скоро  он  узнал,  что  у  себя  под  матрасом Диско хранит свой
старый,  позеленевший  квадрант,  который  рыбаки  называли  "бычьим ярмом".
Когда  Диско  по  солнцу  и  с  помощью "Справочника для фермеров" определял
широту,  Гарви  забирался  в  рубку  и  на  ржавой  печной трубе выцарапывал
гвоздем  местонахождение  шхуны  и  дату.  Так  вот, ни один старший механик
пассажирского  лайнера  не  мог  бы  сделать  большего,  и ни один механик с
тридцатилетним  стажем  не  мог  бы  с  таким видом бывалого моряка объявить
команде  местонахождение шхуны на сегодняшний день, с каким делал это Гарви,
перед  тем  небрежно  сплевывающий за борт и потом, только потом принимавший
от Диско квадрант. Во всем этом деле есть свой ритуал.
     "Бычье  ярмо",  "Справочник  для  фермеров"  и  еще  одна-две  книги по
мореходству  -  это  все,  чем  пользовался  Диско во время плавания, да еще
глубоководным  лотом,  который  служил ему дополнительным глазом. Гарви едва
не  покалечил  им  Пенна,  когда  Том Плэтт обучал его "запускать сизаря"; и
хотя  силенок  у  него  было  маловато,  чтобы несколько раз подряд замерять
глубину   в   штормовую  погоду,  Диско  часто  позволял  Гарви  забрасывать
семифунтовый  лот на мелководье и при спокойном море. "Отцу вовсе не глубина
нужна,  -  говаривал  Дэн. - Ему нужны образцы. Ну-ка смажь его как следует,
Гарв".  Гарви  тщательно смазывал жиром чашку на конце лота и все, что в ней
потом  оказывалось  -  песок,  ракушки,  грязь,  -  тут  же показывал Диско,
который  брал  содержимое чашки в руки, нюхал его и принимал решение. Как мы
уже  говорили,  когда  Диско  думал  о  треске,  он  думал,  как  треска, и,
пользуясь  своим  многолетним  опытом  и особым инстинктом, он переводил "Мы
здесь"  с  одного  полного  рыбы  места  на  другое,  подобно  шахматисту  с
завязанными глазами, который передвигает фигуры по невидимой доске.
     Но  доской  Диско  служили  Большие  Отмели - треугольник со стороной в
двести   пятьдесят  миль,  -  безбрежье  кочующих  волн,  окутанных  влажным
туманом,   изводимых   штормовым   ветром,   раздираемых  плавучими  льдами,
разрезаемых безжалостными пароходами и испещренных парусами рыбачьих шхун.
     Несколько  дней подряд они работали в тумане. Все это время Гарви стоял
у  колокола.  Наконец  и он вышел в море с Томом Плэттом, хоть сердце у него
ушло  в  пятки.  Туман  все  не рассеивался, клев был хороший, и шесть часов
кряду  невозможно испытывать чувство безнадежного страха. Гарви был поглощен
своими  лесками  и выполнял все приказания Тома Плэтта. А потом они погребли
на  звук  колокола  шхуны, полагаясь больше на инстинкт Тома и вслушиваясь в
тонкий  и  слабый  голос  раковины  Мануэля.  Впечатление  было  неземное, и
впервые  за  месяц  Гарви  приснились волнующийся и дымящийся водяной настил
вокруг  лодки,  пучок  лесок, уходящих в ничто, а над лодкой воздух, таявший
на  воде,  в  десяти  футах от его напряженных глаз. Через несколько дней он
вышел  с  Мануэлем  на место глубиной в сорок саженей, но якорь так и не мог
достать  дна,  и  Гарви  смертельно  перепугался, потому что был потерян его
последний  контакт  с  землей.  "Китовая  дыра, - заметил Мануэль, вытягивая
якорь.  -  Диско  просчитался,  пошли!" И он погреб к шхуне. Том Плэтт и его
товарищи  посмеивались  над своим капитаном, который на сей раз привел их на
край  пустынной  Китовой  впадины,  никчемной  ямы  Больших  Отмелей.  Шхуна
перешла  в  тумане  на  другое место, и когда в этот раз Гарви снова вышел с
Мануэлем  на лодке, волосы у него встали дыбом. Что-то белое двигалось к ним
в  белизне  тумана,  на  них  пахнуло  холодом, словно из могилы, послышался
грохот  разбивающихся  волн,  и  лодку  закачало  и обдало брызгами. То было
первое  знакомство  Гарви  со страшными летними айсбергами Отмелей, и он под
смех  Мануэля  от  ужаса  бросился  на дно лодки. Однако бывали дни ясные, и
мягкие,  и теплые, когда, казалось, сам бог велел лениво поглядывать на лесу
и  шлепать веслом по солнечным зайчикам; бывали дни, когда воздух был чист и
когда Гарви учили, как управлять шхуной при переходе с места на место.
     Его  охватил  восторг,  когда,  послушная  его  руке, лежащей на спицах
штурвала,  шхуна  скользила  над глубоководьем, а фок стал описывать плавные
круги  на  фоне голубого неба. Это было прекрасно, хотя Диско заметил, что и
змея  свернула  бы  себе  хребет,  следуй  она  его  курсом. Но, как всегда,
гордыня  до  добра  не  доводит. Они шли по ветру под стакселем - к счастью,
старым,  -  и  Гарви  тут  же  попал  в  беду,  желая  показать  Дэну, каким
прекрасным  рулевым  он  стал.  Фок  со  стуком  развернулся,  гик  прорезал
насквозь  стаксель,  который  не свалился только лишь благодаря фок-мачте. В
ужасном  молчании  они  спустили  изорванный  парус,  и в течение нескольких
следующих  дней  все  свое свободное время Гарви под наблюдением Тома Плэтта
учился  пользоваться  швейной иглой. Дэн был вне себя от радости, так как он
сам, по его словам, когда-то давно совершил ту же ошибку.
     Как  положено  мальчишке,  Гарви  старался  подражать  всем мужчинам по
очереди  и  наконец  стал,  как Диско, сутулиться над штурвалом; как Длинный
Джек,  размашистым  движением  вытаскивал из воды лесу; как Мануэль, ловко и
быстро  греб  в  лодке  и,  как  Том  Плэтт,  широким шагом, будто по палубе
"Огайо", научился расхаживать по шхуне.
     - Здорово  смотреть,  как  он  все перенимает, - сказал как-то туманным
утром  Длинный  Джек, когда Гарви выглядывал за борт возле брашпиля. - Готов
заложить  свое  жалованье  и  долю,  что  для  него  это вроде как игра и он
изображает  из  себя  храброго  и бывалого морехода. Посмотри только, как он
держится!
     - Да  все  мы  так  начинали,  - ответил Том Плэтт. - Мальчишки, те все
время  играют  да так незаметно и становятся взрослыми и до конца своих дней
все  играют  да  играют.  И я точно таким же был на старом "Огайо". На своей
первой  вахте  -  в  гавани  -  я воображал себя храбрее Фаррагута. И у Дэна
голова  забита тем же. Только погляди на них: выступают, словно просмаленные
морские  волки: каждый волос из веревочной пеньки, а кровь - чистая смола. -
И  он  крикнул  по  направлению  к  рубке:  - А ты на сей раз ошибся, Диско!
Какого лешего ты сказал, что мальчишка ненормальный?
     - А  он  таким  и был, - ответил Диско. - Чудной, как лунатик. Но с тех
пор он малость поправился. Я его вылечил.
     - Сочиняет  он  здорово,  -  заметил Том Плэтт. - Недавно рассказал нам
про  парнишку своих лет, который вроде бы ездит на упряжке из четырех пони в
Толедо,  штат  Огайо,  кажется,  и  устраивает  приемы для таких же, как он,
мальцов.  Любопытная  басня, но чертовски интересная. И он много таких басен
знает.
     - Похоже,  он  сам  их и выдумывает, - отозвался Диско из рубки, где он
возился  с  вахтенным журналом. - Совершенно ясно, что это все выдумки. Один
Дэн  этому  верит,  да  и  то посмеивается. Я слышал, как он хихикал за моей
спиной.
     - А  ты знаешь, что сказал Питер Саймон Кэлхаун, когда его сестра Хитти
была  помолвлена  с  Лореном  Джеральдом  и  ребята  придумали  эту шутку? -
протянул  дядюшка  Солтерс, мирно скрывавшийся от брызг под прикрытием лодок
у правого борта.
     Том  Плэтт пыхтел своей трубкой в скорбном молчании: он ведь был с мыса
Код  и  не меньше двадцати лет назад слышал эту историю. - А дядюшка Солтерс
издал дребезжащий смешок и продолжал:
     - Так  вот,  этот  Саймон Питер Кэлхаун совершенно справедливо сказал о
Лорене:  "Наполовину, говорит, светский щеголь, а наполовину полный дурак; а
люди  твердят,  что  она выходит замуж за богача". У Саймона Питера Кэлхауна
язык без костей, вот он и болтал без конца.
     - А  вот  на голландском, как говорят у нас в Пенсильвании, он ни слова
не  знал,  - вставил Том Плэтт. - Ты уж лучше дай жителю мыса Код рассказать
эту историю. Эти Кэлхауны по происхождению цыгане.
     - А  я  вовсе  не  оратор  какой,  - сказал Солтерс. - Я хочу сказать о
морали  этой  истории.  Наш Гарви точь-в-точь такой же: наполовину городской
паренек,  наполовину набитый дурак; а кое-кто принимает его за богача. Вот и
все!
     - Вам  приходило в голову, как было бы здорово, если бы весь наш экипаж
состоял  из  одних  Солтерсов?  -  сказал  Длинный  Джек.  - Наполовину он в
борозде,  наполовину  в  навозе  -  этого-то  Кэлхаун  не  говорил,  - а еще
воображает себя рыбаком!
     Все посмеялись над дядюшкой Солтерсом.
     Диско  с  высунутым  языком трудился над вахтенным журналом, который он
держал  в  своей  большой,  как  лопата,  квадратной  ладони;  вот  что было
написано на замусоленных страницах:
     "17  июля.  Сегодня  густой  туман и мало рыбы. Бросили якорь севернее.
День закончился.
     18 июля. День начался густым туманом. Рыбы поймали мало.
     19  июля.  С  утра  легкий с-з бриз, погода установилась. Бросили якорь
восточнее. Поймали много рыбы.
     20  июля.  Сегодня в субботу туман и легкий ветер. Так день закончился.
Всего за неделю наловили рыбы 3478 штук".
     По  воскресеньям  они  никогда не работали, а брились и умывались, если
погода  была  хорошая,  а  пенсильванец  пел псалмы. А однажды или дважды он
скромно  предложил  прочитать  короткую проповедь. У дядюшки Солтерса аж дух
захватило  от  негодования,  и  он  напомнил  ему,  что  он не проповедник и
нечего,  мол,  и  помышлять  ни  о  чем  подобном.  "Он, чего доброго, так и
Джонстаун  вспомнит,  -  объяснял Солтерс, - а к чему это приведет?" Поэтому
порешили,  что Пенн прочтет вслух отрывок из книги под заглавием "Иосиф". То
был  старый,  в кожаном переплете том с запахом тысячи путешествий, толстый,
и  очень  похожий  на Библию, только поживее: в нем было много рассказов про
битвы  и  осады.  И  они  прочитали его от корки до корки. А вообще Пенна не
было  ни  видно,  ни  слышно.  Иной  раз  он по три дня кряду не промолвит и
словечка,  хоть  и  играет  в  шашки, слушает песни и смеется над шутками. А
когда его пытаются расшевелить, он отвечает:
     "Я  бы  не  хотел,  чтобы  меня  считали  нелюдимым.  Просто мне нечего
сказать.  У  меня,  кажется,  в  голове  совсем пусто. Я и имя-то свое почти
позабыл". И он с вопросительной улыбкой поворачивается к дядюшке Солтерсу.
     "Ну  и  ну,  Прэтт.  Так,  чего  доброго,  ты  и  меня  позабудешь!"  -
возмущался Солтерс.
     "Нет,  никогда, - отвечает тогда Пенн и плотно сжимает губы. - Конечно,
конечно,  Прэтт  из  Пенсильвании..." - повторяет он несколько раз. А иногда
сам  дядюшка  Солтерс  забывает  и говорит, что того зовут Гаскинс, или Рич,
или Макуитти; и Пенн всему этому одинаково рад - до следующего раза.
     Он  всегда  очень  нежно  обращался с Гарви и жалел его, потому что его
потеряли  родители  и  потому,  что считал его ненормальным. И когда Солтерс
увидел,  что мальчик нравится Пенну, у него немного отлегло от души. Солтерс
был  не  очень  любезным  человеком  (он  считал  нужным держать мальчишек в
узде),  поэтому в тот первый раз, когда Гарви, весь дрожа от страха, сумел в
штилевую  погоду  взобраться на клотик (Дэн был рядом, готовый прийти ему на
помощь),  он счел своим долгом подвесить на верхушке мачты большие резиновые
сапоги  Солтерса  - на потеху всем окружающим. По отношению к Диско Гарви не
допускал  никаких  вольностей,  не делал этого, даже когда старый моряк стал
относиться  к  нему  как  к  рядовому  члену  экипажа, то и дело приказывая:
"Сделай-ка  то-то  и  то-то" или "Займись тем-то и тем-то". В чисто выбритых
щеках  и  морщинистых  уголках  глаз  Диско было нечто такое, что немедленно
остужало молодую, горячую кровь.
     Диско  научил  Гарви понимать замусоленную и измятую карту, которая, по
его  словам,  была лучшим из всего, что когда-либо издавало правительство; с
карандашом  в  руке  он  провел его от стоянки к стоянке по всем отмелям: Ле
Хейв,  Уэстерн,  Банкеро, Сент-ер, Грин и Грэнд, говоря все время на "языке"
трески.
     Он объяснял ему также, как пользоваться "бычьим ярмом".
     В  этом  Гарви  превзошел  Дэна,  так  как  унаследовал  математические
способности,  и  ему  нравилось  с  одного взгляда угадывать, что принесет с
собой  тусклое  солнце  Отмелей. Начни он изучать морское дело лет в десять,
говаривал  Диско,  он  хорошо  бы овладел и всем остальным. Дэн, например, в
полной  темноте  умел  наживлять  перемет  или  мог  найти любую снасть, а в
случае  нужды,  когда,  например,  у  дядюшки  Солтерса  вскакивал на ладони
волдырь,  умел  разделывать  рыбу  на  ощупь.  Он  мог  удерживать шхуну при
сильном  волнении  и  давать "Мы здесь" волю именно тогда, когда ей это было
нужно.  Все  это  он  проделывал  не  задумываясь,  как лазал по снастям или
сливался  со своей лодкой в одно целое. Но передать свои навыки Гарви он был
не в состоянии.
     В  штормовую  погоду, когда рыбаки валялись на койках в носовом кубрике
или  усаживались  на  рундуки  в  рубке,  на шхуне можно было услышать очень
много  интересных  и поучительных историй, звучавших под громыханье запасных
рым-болтов,  лотов  и  рымов.  Диско  рассказывал  о  китобойцах пятидесятых
годов:  как  рядом  со  своими  малышами  погибали  огромные  самки китов; о
предсмертной  агонии на черных и бурых волнах, когда фонтан крови взлетал на
сорок  футов  вверх;  о  том,  как  лодки  разбивало в щепы; о патентованных
ракетах,  которые  почему-то  не хотели подниматься в воздух, а вместо этого
попадали  в  перепуганную  команду;  о столкновениях и тонущих шхунах; о том
ужасном  урагане  -  "японце", - который за три дня оставил без крова больше
тысячи  человек...  Все  это были чудесные истории и, главное, правдивые. Но
еще  более  чудесными  были  рассказы  о рыбах и о том, как они спорят между
собой и улаживают свои личные дела где-то глубоко под килем.
     У  Длинного  Джека  был иной вкус: он предпочитал сверхъестественное. У
всех  дух замирал от его страшных рассказов о привидениях, которые дразнят и
приводят  в  ужас  одиноких собирателей моллюсков; об оборотнях, встающих из
своих  песчаных  могил,  о сокровищах острова Файр Айленд, охраняемых духами
пиратов;  о  парусниках, проплывавших в тумане над городом Труро; о гавани в
Мэйне,  где  никто,  кроме  чужеземца, не бросит дважды якорь в определенном
месте  из-за  экипажа  мертвецов,  которые  подгребают в полночь с якорем на
корме  своей  старомодной лодки и посвистывают - не зовут, а посвистывают, -
чтобы выманить душу нарушившего их покой человека.
     Гарви  всегда  казалось,  что  восточное  побережье  его родины от горы
Дезерт  к  югу  служит  летним  местом  отдыха и развлечений и что там стоят
виллы  с  паркетом  из  ценных пород дерева, а у их входа дежурят портье. Он
смеялся  над  этими историями о привидениях - не так, правда, как смеялся бы
месяц назад, - а кончил тем, что умолк и слушал их с содроганием.
     Том  Плэтт  повествовал  о  своем  нескончаемом путешествии вокруг мыса
Горн  на фрегате "Огайо" в дни, когда еще пороли розгами, когда военные суда
попадались  реже  птицы  дронт  -  суда  военно-морского флота, погибшего во
время  войны.  Он рассказывал, как в пушку закладывается раскаленное ядро, а
между  ним  и  гильзой кладется слой мокрой глины; как ядра кипят и дымятся,
попадая  в  дерево, и как юнги с "Мисс Джим Бак" заливают их водой и дразнят
пушкарей  из  форта.  И  еще  он  рассказывал  о  блокаде:  о долгих неделях
болтания   на  якоре,  когда  единственным  развлечением  были  уходящие  за
топливом  и  возвращающиеся  пароходы  (парусники  все  время  оставались на
месте),  о  ш