Сбоку искоса он видел кровь, обнаженное мясо, и ему стало  страшно.
Тогда он решительно, одним усилием повернул голову.  Он  увидел  большую,  с
рваными краями рану, выходившую на внутренней стороне  ноги.  Прорвав  кожу,
показался небольшой, в полтора  сантиметра,  осколок  кости  бледно-розового
матового цвета с алыми прожилками. Сквозь запекшуюся кору проступала  наружу
крутыми завитками свежая  кровь.  Пальцы  ноги  были  неестественно  белы  и
неподвижны.
     Безайса охватило чувство мгновенной дурноты и слабости, за  которое  он
тотчас возненавидел себя. Закрыв глаза, он стоял,  чувствуя,  что  не  может
смотреть на это. Вид раны вызывал в нем мысль  о  мясной  лавке,  в  которой
лежат на потемневших столах липкие куски говядины.  Но  какая-то  внутренняя
сила заставила его открыть глаза  и  смотреть,  подавляя  ужас,  как  доктор
захватывает щипцами края кожи и выравнивает порванные мускулы.
     Лампа  ярко  освещала  стол,  быстрые  пальцы  доктора,  вату   и   ряд
инструментов. За этим меловой белизны кругом  стояла  полутьма,  из  которой
слабо поблескивало золото переплетов. На спиртовке клокотала вода, пар  таял
под абажуром, покрывая стекло влажным бисером.
     - Сколько? - спросил вдруг доктор.
     Безайс не сразу понял, что это относится к нему.
     - Триста семьдесят один.
     - Что-о? Сколько?
     Безайс повторил.
     - Нельзя же быть таким бестолковым, - сказал доктор,  дергая  щекой.  -
Надо по минутам считать. Сколько в минуту. Поняли?
     Он снова наклонился над  Матвеевым.  Его  руки  были  в  крови.  Пальцы
двигались с непонятной  быстротой.  Илья  Семенович  работал,  как  автомат,
движение направо, движение налево, - не уклоняясь и не спеша.  Безайс  прямо
перед собой видел его спину с  острыми  лопатками.  В  комнате  резко  пахло
спиртом и перегретым воздухом. Горничная бесшумно вынесла  таз,  наполненный
кровавыми комками ваты. В тишине сдержанно шипело синеватое пламя спиртовки.
Илья Семенович однообразно  двигал  руками,  и  все  это  -  холодный  стол,
тикающие часы,  белый  халат  доктора,  пульс,  вздрагивающий  под  пальцами
Безайса, - рождало острую тоску.
     - Сколько? - спросил доктор.
     Безайс тупо молчал. Из-за толстых, блестящих стекол доктор взглянул  на
него с тихой ненавистью. Он ушел в работу с головой, и каждый промах Безайса
принимал как личную обиду. Безайс чувствовал, что, не будь доктор так  занят
операцией, он пырнул бы его тонким блестящим ножом, который держал в руке.
     - На часы надо смотреть, а не на меня, - что вы пялите глаза? -  сказал
доктор. - Говорите вслух каждую минуту, - сколько. Ну!
     Безайс стал глядеть на часы. Стрелка быстро бегала по циферблату. Опять
вошла горничная. По комнате пополз запах - сладковатый, крепкий, оставляющий
на языке какой-то привкус.
     - Семьдесят два, - сказал Безайс.
     Ему стало стыдно. В конце концов, он не баба же. Они вместе работали  и
вместе были под  пулями.  Для  товарища  надо  сделать  все,  -  и  уж  если
приходится кромсать ему ногу, то надо сделать это добросовестно и чисто.
     - Семьдесят три, - сказал он.


     Под  конец  Безайс  измучился  и  не  сознавал  почти  ничего.   Тяжело
передвигая ноги, он перетащил вместе с Ильей Семеновичем Матвеева на  диван,
слушал шутки доктора, внезапно подобревшего, когда  перевязка  кончилась,  и
машинально улыбался. Илья Семенович вымыл руки, оделся  и  ушел  в  столовую
пить чай. Толстая повязка белела на ноге Матвеева ниже колена. Безайс стоял,
вспоминая, что надо делать, -  надо  было  одеть  Матвеева.  Опустившись  на
колени, он начал застегивать пуговицы. Доктор снимал халат и плескался водой
около умывальника.
     - Однако  вы  ловко  все  это  сделали,  -  сказал   Безайс,   чувствуя
необходимость сказать ему что-нибудь приятное.
     Доктор вытирал руки мохнатым полотенцем.
     - Да, я немного маракаю в этом. Но он совсем еще мальчик.  Сколько  ему
лет?
     - Н-не знаю... Двадцать - двадцать один.
     - Хм... Странно - не знать, сколько лет брату.
     - Я забыл, - сказал Безайс, подумав.
     Пуговицы никак не застегивались. Матвеев коротко стонал, мотая головой.
Тут Безайс вспомнил, что на улице его ждет Варя. Он совсем забыл о ней,  как
забыл обо всем другом. Что она там делала одна на морозе с чужими лошадьми?
     - Доктор!
     Безайс вскочил, сжав кулаки, готовый драться со  всем  городом.  Доктор
стоял около телефона, держа трубку в руке.
     - Куда вы хотите звонить?
     - В больницу.
     - Зачем?
     - Чтобы приехали за ним.
     - Пожалуйста, не звоните. Я отвезу его домой.
     - Почему?
     - Потому что отвезу. Я не хочу, чтобы он  лежал  в  больнице.  Повесьте
трубку!
     - А если не повешу?
     - А если... Повесьте трубку!
     - Но ему надо лежать в больнице. Так нельзя. Нужен тщательный уход.
     - Уход будет самый тщательный. Не звоните, я вас прошу.
     Доктор повесил трубку и засунул руки в карманы.
     - Так-с, - сказал он неопределенно, выпячивая щетинистые губы.
     Безайс снова опустился на колени и, лихорадочно спеша,  надел  чулок  и
ботинок.
     - Смотрите, - услышал он, - на вас опять могут... - доктор помедлил,  -
хулиганы напасть.
     - Не нападут.
     Он чувствовал на затылке внимательный  взгляд  доктора  и  спешил,  как
только мог. Надо было скорее убираться, становилось что-то очень уж горячо.
     Слышно  было,  как  доктор  шуршал  бумагой  на   столе   и   укладывал
инструменты. Потом он принялся ходить по комнате, кашлять, щелкать пальцами,
сопеть; наконец, подойдя к Безайсу почти вплотную, он остановился у него  за
спиной.
     - Ну, а теперь скажите мне правду, где его ранили? Не обманывайте меня.
     И, понизив голос, сказал:
     - Вы большевик. И он - тоже большевик.
     Безайс медленно поднялся с колен и прямо  перед  собой  увидел  золотые
очки, мясистый нос доктора  и  его  бородку  клинышком.  Опустив  глаза,  он
взглянул на шею в мягком воротничке домашней рубашки; потом, выставив вперед
левое плечо, он твердо уперся ногами в пол.
     - Слушайте, - сказал он, равномерно дыша и распрямляя пальцы. - Бросьте
эти штуки. Это может плохо кончиться для вас.
     - Плохо? - тихо переспросил доктор.
     - Совсем плохо, - так же тихо ответил Безайс.
     И вдруг он  увидел,  как  на  лице  доктора,  около  глаз,  дрогнули  и
разбежались веселые морщинки. Это немного сбило  его  с  толку,  -  но  лицо
доктора было по-прежнему серьезно.
     - Вы меня убьете? Потащите в угол и придушите подушкой?
     - Посмотрим, - ответил Безайс неуверенно.
     - Нет, без шуток?
     - Посмотрим, посмотрим.
     Он отошел на несколько шагов, не спуская с Безайса удивленных глаз.
     - А сколько вам лет?
     - Девятнадцать, - угрюмо солгал Безайс.
     Доктор минуту смотрел на него  с  непонятным  выражением  лица,  что-то
обдумывая, потом спросил:
     - Вы не обедали сегодня, правда?
     - Не обедал.
     - Сумасшедшие, - сказал он, качая головой. - Ну не делайте такого лица,
я знаю, что вы  вооружены  до  зубов.  Зачем  вы  так  рано  вмешиваетесь  в
политику? Что это вам дает? Ведь сейчас  вам  надо  было  бы  выпить  стакан
молока и ложиться спать. Вы изводите себя. Сначала надо вырасти,  окрепнуть,
а потом делайтесь белыми или красными. У вас совершенно больной вид.  Здесь,
под лопатками, не колет?
     - Нет.
     - Общество, коммунизм, идеалы, - надо и о себе немного подумать. Так вы
уморите себя. Отдыхайте, дышите  свежим  воздухом  и  лучше  питайтесь.  Вы,
конечно, скажете, что это меньшевистская программа. Но я уверен, что если бы
ваш Ленин был здесь, он уложил бы вас в постель. Да вы не слушаете меня?
     Безайс был измучен и сознавал только, что доктора бояться нечего.
     - Слушаю, - ответил он. - Если бы Ленин был здесь, он уложил бы меня  в
постель. У вас профессиональный подход к делу. Есть много  вещей  на  свете,
которых вы не сумеете понять.
     - Стар?
     - Может быть.
     - И глуп?
     - Нет. Просто вы чужой человек.
     - Чужой? А вы мальчишка!
     Безайс с удивлением заметил вдруг, что доктор волнуется.
     - Чужой... говорите  прямо:  кровосос.  Еще  и  выдаст,  чего  доброго,
правда?
     Он оборвал себя самого.
     - Я пошутил. Конечно, чужой. Знаете что? Пойдемте поешьте  чего-нибудь.
У вас совершенно заморенное лицо.
     - Спасибо, не могу. На улице меня дожидается одна девушка.
     - Тоже сестра какая-нибудь? Ну, как хотите.
     - Сколько я вам должен за работу?
     - Какие у вас деньги? Купите себе на них леденцов.
     Он отошел к столу, написал несколько рецептов и долго объяснял Безайсу,
что надо делать. Он настаивал на том, чтобы Безайс на другой же день  привел
его к Матвееву.
     - Политика политикой, а гангрена сама собой.
     Безайс машинально кивал головой. Он был оглушен событиями этого  дня  и
чувствовал себя невыносимо скверно.
     - Хорошо, - сказал он безрадостно.
     Он кое-как одел Матвеева, заложил его руку за шею и приподнял с дивана.
Матвеев все время невнятно мычал, и Безайсу это  напоминало,  как  на  бойне
мычит сваленный последним ударом бык. Нести было тяжело, но Безайс отказался
от помощи доктора.
     - Я сам.
     Он вынес его на улицу и бережно уложил в сани, укрыв  пальто.  Подумав,
он снял шинель и тоже положил ее на Матвеева, оставшись в куртке.
     - Что с ним? - спросила Варя. - Ты простудишься.
     - Ничего. Ну, поедем.
     Он оглянулся. Доктор стоял в дверях, ветер трепал его редкие  волосы  и
полы пиджака. На его лице отражалось волнение, и глаза за толстыми  стеклами
казались большими и темными. Точно вспомнив что-то, Безайс вылез из саней  и
подал ему руку.
     - До свидания. Я и мои товарищи - мы вас благодарим.
     - Ладно, - сказал доктор. - Какое вам дело до меня? Конечно, вы  правы:
у вас слишком много дел, чтобы обращать внимание на  стариков.  Из  стариков
надо варить мыло, правда?
     Он захлопнул дверь и снова открыл ее.
     - Но завтра обязательно приходите за мной.


НОГА

     Матвеев  открыл  глаза  и   вдруг   разом   почувствовал,   что   жизнь
переменилась, - будто и земля и воздух стали другими. Сбоку он увидел  окно,
тюлевую занавеску и ветку сосны, качавшуюся  за  стеклом.  Кто-то  осторожно
ходил по комнате.
     - Можно,  -  услышал  он  голос  Безайса.  -  Но  только  тише,   тише,
пожалуйста. Скажи, чтоб затворили дверь из кухни. Кажется, их  надо  держать
пять минут. Крутых он не любит, надо в мешочек.
     Ему ответили шепотом. Матвеев снова стал дремать, но его вдруг  поразил
звук, от которого  он  давно  отвык.  Где-то  мяукала  кошка  -  и  он  живо
представил себе, как она ходит, выгибая спину, и трется об ноги. Он повернул
голову, и голоса смолкли. Безайс присел на край кровати.
     - Как дела, старина? - спросил он, широко  улыбаясь.  -  Дышишь?  Лежи,
лежи. Привыкай к мысли, что тебе придется порядочно полежать.
     - Жарко, - ответил Матвеев. - Сними с меня эту штуку.
     Он почувствовал боль в левом плече и поморщился.
     - Больно?  -  спросил  Безайс,  стряхивая  термометр.  -  Дай,  я  тебе
поставлю. -  Он  приложил  руку  к  его  лбу.  -  Жар.  Тебя  лихорадит.  Не
раскрывайся.
     - Где это мы сейчас?
     - У Вари. Ты разве не помнишь, какой здесь вчера был  переполох,  когда
мы ввалились?
     Он  ничего  не  помнил  -  голова  была  как  пустая.  Все  его   мысли
сосредоточились вокруг тюлевой занавески, окна и мохнатой ветки, однообразно
качавшейся перед глазами. Тело болело ноющей болью  -  это  было  совершенно
новое ощущение. Он  обрезал  себе  пальцы,  падал,  в  драке  ему  разбивали
голову, - но такой странной боли он не испытывал никогда.
     Тут  он  вдруг  вспомнил  давнишний,  забытый  им  случай  с  колбасой,
происшедший несколько лет назад. По карточкам  выдавали  колбасу,  и  он  на
рассвете стал в длинную, на несколько улиц  растянувшуюся  очередь.  Очередь
двигалась медленно - наступило утро, по улицам с песнями прошел отряд  ЧОНа,
в учреждении напротив красноармеец долбил на машинке  одним  пальцем.  После
обеда пришли рабочие строить  на  площади  арку  к  какому-то  празднику.  К
прилавку он дошел уже вечером, и тут, когда приказчик отвесил  ему  полфунта
ярко-пунцовой колбасы, оказалось, что  Матвеев  взял  с  собой  карточки  на
керосин. И теперь ему вдруг стало неприятно и обидно на  свою  рассеянность.
"Те были синие и с каемкой по бокам, а эти розовые и без каемки", -  подумал
он.
     Но он опять забыл об этом случае и вспомнил,  что  рядом  с  ним  сидит
Безайс.
     - А что со мной, Безайс? Почему я лежу?
     Безайс уронил ложку и долго искал ее.
     - Тебя хватило в ногу, - ответил он, вертя ложку в руках. -  Но  теперь
опасности нет, не беспокойся. Мы тебя выходим.
     Какая-то новая мысль беспокоила Матвеева. Она не давала ему покоя, и он
беспомощно старался вспомнить, в чем дело. Но он знал, что дело важное и что
вспомнить он обязан непременно.
     Безайс тихо спросил:
     - Ты какие любишь яйца больше: всмятку или в мешочке?
     - Я люблю... - начал он и вдруг вспомнил. - А деньги? А документы? Целы
они?
     - Не беспокойся. Все цело.
     - Безайс, это правда? Они у тебя?
     Безайс покорно встал и достал из мешка сверток. Но когда он вернулся  к
кровати, Матвеев спал уже, Безайс пошел к двери. У косяка сидела Варя.
     - Пойдем отсюда, пусть он спит.
     Они вышли в другую комнату. Варя подошла к  окну.  Это  была  столовая,
здесь стоял обеденный стол,  исцарапанный  мальчишками  буфет  и  клеенчатый
диван. На стене висели барометр, карта  и  рыжая  фотография  Вариной  мамы,
снятая, когда мама была еще девушкой и носила жакет с высоким воротником.
     - Это хорошо, что он спит, - сказал Безайс. - Значит, рана его не очень
беспокоит. Но мне прямо страшно вспомнить, как доктор вчера чинил ему  ногу.
Бедняга! Александра Васильевна пришла?
     - Нет.
     - Ты бы не могла смотреть на это.  На  польском  фронте,  в  госпитале,
когда мне вырезали опухоль под правой рукой, я насмотрелся на  жуткие  вещи.
Доктора орудовали ножами направо и  налево.  Они  вошли  во  вкус  и  хотели
начисто оттяпать мне руку. Я едва отвертелся от  них.  Они  привели  меня  в
операционную, раздели и  положили  на  ужасно  холодный  мраморный  стол.  Я
страшно замерз и дрожал так, что стол заскрипел. Докторша потрогала  опухоль
и - р-раз! Два!
     Он выдержал паузу.
     - Они сделали мне под мышкой такую прореху,  что  можно  было  засунуть
кулак!
     Варя молчала, прижавшись  лбом  к  стеклу.  Безайс  подождал,  что  она
скажет. Но у нее не было желания разговаривать.
     Безайс прошелся по комнате, посвистел. Ему стало тоскливо.
     - Сегодня обошлось. Но что я потом скажу ему? К черту, к черту!  -  как
только он встанет, я увезу его из вашего проклятого города! Уедем при первой
возможности. Это худшее место на всей земле!
     Варя обернулась.
     - Вы уедете? Когда?
     - Не знаю когда. Как только смогу его увезти.
     - Безайс, почему? Вы опять попадете в какую-нибудь историю. И тебя тоже
ранят.
     Он махнул рукой.
     - Все равно - пропадать!
     - Но это глупо! Почему не подождать, пока придут красные?
     - А если они через год придут?
     - Нельзя же так ехать - неизвестно куда. Особенно теперь.
     - На это и шли. У тебя психология беспартийного человека:  мама,  папа,
убьют. А я видал всякие вещи.
     День  был  тусклый,  по  комнате  стлался  мутный  свет,   Варя   снова
повернулась к окну. Безайс прошелся по комнате, чувствуя  себя  отчаянным  и
решительным.
     - У нас, в Советской России, настоящие парни, - сказал он,  хмурясь.  -
Мы все рискуем шкурой. Сегодня ему ногу, а завтра мне голову. Это  серьезное
дело. Матвеев сам отлично все понимает, и его не надо уговаривать.
     Он подошел к зеркалу и стал рассматривать свое лицо. Кожа обветрилась и
покраснела, около глаз лежали темные круги. Худым он был всегда,  но  теперь
похудел еще больше. За дорогу он отвык спать в постели и есть за столом.  Но
он никогда не придавал этому значения. "Быть здоровым, - говорил он,  -  это
все равно, что быть брюнетом: кому повезет,  тот  и  здоров.  В  наше  время
только мещане имеют право на здоровье, а нам прямо-таки некогда  лечиться  и
прибавлять в весе".
     Он прислушался - из комнаты Матвеева ничего не было слышно.  Мать  Вари
пошла  к  доктору  -  было  решено,  что  Безайсу  лучше  первое  время   не
показываться на улице. Чтобы заняться чем-нибудь, Безайс нагнулся к  зеркалу
и сделал сердитое лицо. Некоторое время он рассматривал  свое  отражение,  а
потом высоко поднял брови и скосил глаза. В эту минуту ему  показалось,  что
Варя всхлипывает. Он обернулся  и  увидел,  что  она  действительно  плачет.
Волосы упали ей на лицо, она вздрагивала и вытирала глаза рукой.
     - Варя, что это значит?
     Она не отвечала. Он вынул из кармана носовой платок, но после минутного
размышления сунул его обратно.
     - Что это такое?
     Вопрос был праздный, и Безайс чувствовал это. Женщины всегда  были  для
него сплошным сюрпризом, и он  никогда  не  мог  угадать,  какую  штуку  они
выкинут через минуту. Когда у мужчины неприятности, он курит  и  режет  стол
перочинным ножом. А женщины плачут от  всего  -  от  горя,  от  радости,  от
неожиданности, от испуга, - и что толку спрашивать их об этом?  В  тягостном
настроении он вынул папиросу и закурил.
     - Как тебе не стыдно, - сказал  он,  подбирая  выражения.  -  Взрослая,
передовая, развитая девица ревет ревмя!  Му-у!  Ты  плакала  вчера,  плачешь
сегодня. Это, кажется, переходит у тебя  в  привычку.  Придет  твоя  мать  и
подумает бог знает что. Она подумает, что я... что ты...
     Он замолчал с  полуоткрытым  ртом.  Его  поразила  новая,  неожиданная,
стремительная мысль. Ему показалось, что он  настал,  этот  день,  ожидаемый
давно и упорно, - его праздник. Надо было петь,  орать,  бесноваться,  а  не
болтать эти вялые и пошлые утешения. Он уезжает, - и она плачет! Мяч катится
ему навстречу, и надо было держать его обеими руками.
     - Неужели? - прошептал он взволнованно. - Безайс, старина!..
     Он потрогал ногой половицу и пошел к Варе, обходя каждый стул. В  сером
квадрате окна ее фигура с круглыми опущенными плечами казалась  трогательной
и милой. Волосы светились вокруг головы  тусклым  золотом.  У  Безайса  была
только одна цель, опьяняющая и блестящая, дальше которой он не видел ничего:
обнять ее за талию. Мир раскрывал перед ним самую странную и  прекрасную  из
своих загадок, которую он хранит для каждого человека - даже  когда  у  того
веснушки и розовые уши.
     - Варя!
     Она спрятала свое лицо, и он видел только шею и вздрагивающую грудь.
     - Варя! - повторил он о каким-то воплем, сам пугаясь своего голоса.
     Она оттолкнула его руку.
     - Пусти! Какое тебе дело?
     - Не плачь!
     - Отстань от меня!
     Он постоял, а потом рванулся, точно его держали за воротник,  отбиваясь
от самого себя, и обнял ее за талию. Тут он  успокоился  и  некоторое  время
стоял,  упиваясь  этим  новым  ощущением  и  ободряя  себя   к   дальнейшему
продвижению. Пока можно было действовать  молча,  одними  руками,  было  еще
сносно, но вскоре надо было начать говорить. Он боялся этих  неизбежных  уже
слов и в то же время страстно их желал. "Я тебя люблю".
     - Успокойся... ну, я тебя прошу, - исчерпывал Безайс свой скудный запас
нежных разговоров. - Очень прошу.
     - Я... не скажу... ни одного слова.
     - Ну, пожалуйста, оставь, - тихо сказал он, совершенно иссякая.
     Она словно сопротивлялась, но Безайс охватил  ее  плечи  и  повернул  к
себе. Тогда она отняла руки от лица и подняла на  него  полные  слез  глаза.
"Какая она хорошенькая!" - подумал он возбужденно.
     - Ты понимаешь, Безайс, - заговорила она взволнованно и уже не  стыдясь
своих слез, - он даже не спросил обо мне! Хоть бы одно словечко, Безайс,