рой  были  нарисованы  море,  солнце,  горы  и
деревья. Снизу доносился грохот музыки. Любопытные, нагибаясь, заглядывали в
мокрые окна. Безайс спустился по избитым ступенькам, открыл запотевшую дверь
и вошел.
     В обычное время "Венеция" возбуждала бы  в  нем  неприязнь,  но  теперь
каждая мелочь этого кабака доставляла ему острое наслаждение. Это зависит от
того, как глядеть на  вещи.  Для  Безайса  "Венеция"  была  первой  в  жизни
конспиративной явкой. С ней у него связывались все представления о настоящей
подпольной работе, и это облагораживало  "Венецию",  -  даже  пиво,  которое
Безайс ненавидел и раньше не мог пить вовсе, теперь казалось ему не таким уж
плохим.
     Он подошел к крайнему столику в углу и заказал себе пару  пива.  Народу
было немного. У стены, выкрашенной масляной краской, стояла фисгармония,  за
которой сидел тапер с длинными волосами, в блузе.  Он  играл  добросовестно,
изо всех сил, и Безайс уставал сам, глядя на него. Он  бил  по  клавишам,  и
жилы вздувались у него на шее. По углам стояли волосатые пальмы. За столиком
посреди комнаты сидели тесно шесть человек и пили пиво. Они были  пьяны,  но
еще больше хотели казаться пьяными, орали что-то, стучали стаканами и  много
курили. За другим столом сидела проститутка с бесцветным лицом, в  платье  с
короткими рукавами и в валенках. Компания ухарски переглядывалась с ней,  но
пригласить не решалась.
     Настоящий пьяный сидел за столом около стойки. Он был готов - его можно
было убить, и он не обратил бы на это внимания. Только когда женщина  встала
и, шаркая валенками, прошла мимо него,  он  вскинул  голову  и  оглушительно
крикнул:
     - Цыпочка!
     - Дурак, - сказала она, не оборачиваясь.
     Над дверью звякнул колокольчик. Вошел пожилой человек в мохнатой шапке,
огляделся и, увидев Безайса, подсел к его столику.
     - Пива, - сказал он половому.
     У него было худое, слегка  косоглазое  лицо.  Это  был  товарищ  Чужой.
Безайсу он нравился, нравился до того,  что  одно  время  Безайс  сам  начал
машинально косить глазами. Чужой казался ему изумительным человеком, умным и
фанатичным. Такими он представлял себе  народовольцев.  Он  связался  с  ним
через доктора. Доктор стоял от всего в стороне, но людей знал, ему доверяли,
иногда прятали у него литературу.
     - Я  вам  дам  адрес  одного  вашего,  -  говорил  он  Безайсу,  желчно
улыбаясь. - Тоже такой же - заладил о пролетариате, о  партии  и  больше  не
знает ничего. У вас, у большевиков, не хватает остроумия - вы все как один.
     Тапер оглушительно ударил по  клавишам,  и  с  пальм  посыпалась  пыль.
Чужой, не глядя на Безайса, спросил:
     - Ну как?
     - Все вышли. Нужно еще.
     - Это кто в Гречихе расклеивал?
     - Симоненко.
     - Мало. Пошли туда двоих-троих. По набережной можно не расклеивать, все
равно там никто не видит. Осипа арестовали.
     - Ну-у?
     - Вот и ну. За тобой никто не ходит?
     - Не видать.
     - Осторожно надо. Квартира у тебя надежная?
     - Чужой, я хотел поговорить с тобой об этом, - сказал Безайс, еще более
понижая голос. - Просто терпенья никакого нет. Ты  знаешь,  -  этот  парень,
который приехал со мной, он уже начинает ходить. Я сейчас отвиливаю от него,
и он не знает, где я бываю. Но в конце концов он узнает и тогда уж  дома  не
усидит. Скучно сидеть так, сложа руки. Я  хотел  тебя  просить,  поговори  с
Николой, может быть, можно у меня на квартире совещание актива провести.  За
хозяев я ручаюсь, они не выболтают.
     - Зачем это?
     - Понимаешь, чтобы он немного встряхнулся. Парень  тоскует  сейчас.  Он
все время был на работе,  -  ему  очень  трудно  ничего  не  делать.  Сейчас
требует, чтобы я ехал с ним дальше, не понимает, что ему  нельзя.  Пусть  он
побудет на совещании, заинтересуется местными делами. Мне кажется, тогда  он
спокойнее будет сидеть дома и лечиться. А квартира близко, и там  совершенно
безопасно. Поговори с Николой.
     - Ну, Николу нелегко будет уломать.
     - Почему?
     - Ни почему. Скажет - нельзя, и все.
     - Поговори все-таки.
     - Я поговорю.
     Пьяный беспомощно пошевелил ногой и еще ниже нагнулся над  кружкой.  За
столом шумно расплачивалась компания. Чужой глазами указал Безайсу на них.
     - Выходи вместе с ними, так незаметней. Я  выйду  позже.  Подожди  меня
около часового магазина, если увидишь, что никто не следит.
     Безайс кивнул головой. Начиналось самое необычайное, самое лучшее,  что
было у него в жизни. По вечерам он ходил с Чужим на работу -  мыл  паспорта,
расклеивал воззвания, таскал какие-то вещи и оружие.  Поймать  могли  каждую
минуту - поймать и убить. Это придавало его жизни какой-то новый вкус.
     Он встал, замешался в толпу и пошел к двери.  Они  толкались  и  грузно
наступали на ноги. На улице Безайс огляделся, - не  было  никого.  Тогда  он
отошел  к  часовой  лавке,  остановился  под  большими   жестяными   часами,
скрипевшими на ветру, и стал ждать Чужого.


НЕБОЛЬШАЯ ПРОСЬБА

     С того времени  как  Дмитрий  Петрович  перешел  на  береговую  службу,
воскресные дни сделались для него просто наказанием. Он  не  знал,  что  ему
делать со свободным временем.  По  дому  он  не  нес  никаких  обязанностей.
Александра Васильевна и Варя вели все хозяйство, и он не знал даже, где  что
лежит. Такой порядок установился с того времени, когда он плавал по  реке  и
по неделям не  бывал  дома.  Он  привык  к  холодным,  росистым  вахтам  над
дымящейся в утреннем полумраке рекой, к шуму воды, кипящей  под  колесом,  к
грохоту якорных цепей. С переходом  на  берег  жизнь  опустела.  Его  голос,
привыкший к громкой команде,  казался  странным  и  незнакомым  в  маленькой
гостиной, оклеенной розовыми обоями. Он слонялся по комнатам, не зная,  куда
девать себя. Ему поручали вбить гвоздь на вешалке или поставить мышеловку  в
чулане, потому что мать боялась крыс.
     Иногда  он  решал  учить   мальчиков   математике,   и   "переплетчики"
чувствовали себя, как грешники в страшный Судный день.
     - Ну-с, приступим, - говорил папа, и это звучало, как труба архангела.
     Они садились, покорные, грустные, с тоской глядя в клетчатые тетради, и
погружались в четыре действия арифметики.
     Но по воскресеньям, когда не надо  было  идти  на  работу,  становилось
совсем плохо. Сажать мальчиков за арифметику в праздник нельзя -  эта  наука
придумана для будней. Он шел  на  кухню,  смотрел,  как  Варя  и  Александра
Васильевна месят тесто или чистят  картофель,  говорил,  что  надо  замазать
окна, или рассказывал сон, который приснился в эту ночь, и брел  дальше.  Он
хватался за всякий предлог - придвигал диван к стене или  подкладывал  щепку
под ножку стола, чтобы он не качался. Когда все было  исчерпано  и  безделье
надвигалось на него, он шел к кошке и заводил с ней нескончаемый разговор.
     - Ну, что ты, кошка, а? - говорил  он,  когда  она  лениво  и  небрежно
терлась об его ногу. - Ну, чего тебе надо, а? Ты что же это мышей не ловишь?
Кошка,  кошка...  Ну,  чего  тебе?  Колбасы  небось  захотелось?  -  Так  он
разговаривал с ней, пока утомленная кошка не уходила на кухню.
     Но с того времени, как в доме  появились  Матвеев  и  Безайс,  его  дни
наполнились новым содержанием. Одно то, что у  него  скрываются  большевики,
опасные люди, которых могут поймать, доставило ему  много  дела.  Надо  было
ходить в аптеку, приносить и уносить самовар и драть мальчиков за уши, чтобы
они не лезли к Матвееву. Сам Матвеев возбуждал в нем жгучее любопытство.  Он
расспрашивал Матвеева о его жизни и никак не хотел верить, что он такой  же,
как все.
     Когда Матвеев начал поправляться, Дмитрий Петрович заявил, что он будет
занимать его и не даст ему  скучать.  Матвеев  сначала  вежливо  слушал  его
длинные истории и ветхие шутки, а потом начал уставать.  Тогда  он  выучился
лежать с внимательным выражением на лице, думая о своих делах,  и  время  от
времени в нужных местах произносить ничего не значащие слова:
     - Ишь ты... Так, так...
     Но иногда старик наседал на него всерьез, и с ним  ничего  нельзя  было
поделать.  За  тридцать  лет  плавания  в   нем   скопилось   много   всяких
воспоминаний, и они искали выхода. Матвеев был для него прямо-таки находкой.
     Иногда заходила  Александра  Васильевна,  приносила  горячие  пышки  со
сметаной, ватрушки, сладкие пирожки. Матвееву она смутно  нравилась,  но  он
почти не замечал ее. Ему не хотелось думать ни о Варе, ни о ее родителях;  у
него были свои мысли, которые были больше всех этих пустяков.
     В это воскресенье в его комнате вымыли пол, принесли  длинный  фикус  в
обернутом цветной  бумагой  горшке.  Матвеев  достал  себе  глупейшую  книгу
"Лорд-каторжник" и скучал  над  ее  истерзанными  листами.  Книге  было  лет
пятьдесят, от нее пахло мышами и плесенью.  Дмитрий  Петрович  пришел  после
обеда улыбающийся, объятый нетерпением. Матвеев, глядя на его  бесхитростное
лицо, покорно закрыл книгу и  принял  болтовню  молча,  как  мужчина.  Потом
пришел Безайс и выручил его.
     - Он, конечно, славный старик, - сказал Матвеев, - но я от него  устал.
Это очень тяжелая штука: слушать  избитый,  знакомый  с  детства  анекдот  и
делать вид, что тебе очень интересно и смешно. "А  вы  знаете  историю,  как
барыня нанимала лакея?" Он подмигивает и стонет  от  хохота,  и  у  меня  не
хватает духа сказать ему, что я слышал об этой барыне лет десять назад и что
теперь она мне немного надоела. У меня есть к тебе одна просьба,  Безайс,  -
неожиданно закончил он.
     - Какая?
     - О, это пустяки, - сказал он, закладывая  руки  за  голову.  -  Ничего
особенного. Ты помнишь, я рассказывал тебе эту историю.
     Безайс посмотрел на него вопросительно.
     - О той?
     - Да, о той.
     - Так, - сказал Безайс. - Ну, и что же?
     Матвеев медлил. Ему трудно было начать.
     Он повернулся на спину и, глядя в потолок, сказал, что страсти, любовь,
женщины - все это только мешает и стесняет человека, когда он занят  борьбой
или работой. Эти женщины! Они вертятся и болтают и путают голову.
     Он помнит один случай, как одного члена губкома высадили из  партии  по
бабьему делу. Это было в восемнадцатом...  нет,  не  в  восемнадцатом,  а  в
девятнадцатом году. А фамилия его была Теркин. А как была ее  фамилия  -  он
забыл. Зяблова, кажется.
     Но, впрочем, фамилия здесь ни при чем.
     Он хочет только сказать, что в наше время женщины и разная там любовная
чепуха - поцелуи, объятия, записки и всякое тому подобное - сбивают человека
с толку. Когда работник влюблен, его  мысли  принимают  другое  направление.
Надо ехать на фронт, а ему не хочется. Посылают его на  партийную  работу  в
другую губернию, а ему жалко оставлять свою  бабу.  Потом  от  любви  бывает
ревность, а это уже черт знает что такое.
     Безайс слушал что-то очень уж внимательно, и это смущало Матвеева. "Что
ж это я несу?" - подумал он, но остановиться или свернуть разговор на другую
тему уже было нельзя.
     Так вот. Но, с другой стороны, разные  бывают  женщины.  Женщина  может
быть другом, товарищем, она не связывает мужчину и  не  мешает  его  работе.
Даже наоборот. Эта самая... Лиза Воронцова...
     Он снова запнулся, удивленный одной мыслью. "Я как  будто  оправдываюсь
перед Безайсом в том, что влюбился в Лизу, - подумал он. - Точно я  совершил
какой-то неблаговидный поступок. И Безайс слушает, как следователь".
     - Ну, - сказал Безайс. - Дальше-то что же?
     - Дальше ничего, -  сердито  ответил  Матвеев,  стыдясь  того,  что  он
наговорил. -  Мне  очень  скучно  здесь  лежать.  Хотелось  бы  ее  повидать
все-таки.
     Безайс встал, угрюмый и задумчивый.
     - Вон куда ты гнешь! - сказал он. - Нет,  об  этом  лучше  не  будем  и
говорить. Я тебя на улицу не пущу. Да ты и сам не дойдешь.
     Матвеев сел на кровати. Он немного нервничал.
     - Я знаю. До сих пор я не заговаривал о ней. Мне хотелось стать на ноги
и пойти к ней самому. Но теперь я вижу, что это долгая музыка. А  мне  очень
хочется увидеть ее, понимаешь? Очень.
     - Любовь зла, - плоско пошутил Безайс.
     - Я хочу, чтобы ты или Варя зашли к ней  и  сказали,  что  я  здесь,  -
только и всего.
     Безайс рассмеялся.
     - Варя? - воскликнул он. - Чтобы она пошла к ней?
     - Ну, пойди ты. А Варя почему не может?
     - Потому... потому... - ответил Безайс, потирая лоб, -  потому  что  ты
осел.


НЕ НАДО ВОЛНОВАТЬСЯ

     Он обещал Матвееву, что пойдет утром, после  чая.  Но,  напившись  чаю,
Безайс начал оттягивать уход и выдумывать предлоги, которые задерживали  его
дома. После чая надо покурить, а он не  любит  курить  на  улице.  Потом  он
помогал искать веник. Когда веник был найден, Безайс  начал  подумывать,  не
наколоть ли ему дров, но Александра Васильевна заявила, что дров ей не надо.
Тогда он со стесненным сердцем оделся, повертелся несколько минут у Матвеева
и вышел на улицу.
     Его  пугало  это  поручение.  С  некоторого  времени   женщины   начали
возбуждать в нем острое любопытство и непонятную робость. Все, что  выходило
за пределы обычного разговора, внушало  ему  страх  -  настоящий,  позорный,
мучительный  страх,  которого  он  стыдился  сам,  но  от  которого  не  мог
отделаться. Особенно он боялся сцены. А в этом  случае,  казалось  ему,  без
сцены не обойтись.
     Большое красное солнце стояло в туманном воздухе. Он шел по обрывистому
берегу реки, машинально насвистывая. "Веселенькая история",  -  вертелось  в
голове.
     Идти было далеко. Низкие,  зарытые  в  снег  дома  предместий  остались
позади. Он спустился по крутой лестнице вниз, перешел через овраг и повернул
в улицу. Было еще рано, и прохожие  встречались  редко.  Кое-где  счищали  с
тротуаров выпавший за ночь снег. Безайс вышел на  гору,  и  Хабаровск  встал
перед ним.
     Далеко за горизонт уходила ровная  белая  гладь  реки.  Слева  виднелся
бульвар, над которым  высился  чей-то  памятник.  Деревья,  покрытые  инеем,
стояли неподвижно, как белые облака.
     Безайс постоял, разглядывая город, потом  вздохнул  и  стал  спускаться
вниз. На перекрестке он увидел голенастый  поджарый  пулемет  и  около  него
несколько солдат в серо-зеленых шинелях  с  измятыми  погонами.  Они  грызли
кедровые орехи и переговаривались. Безайс свернул в переулок, но  там  стоял
целый обоз. Военные двуколки тянулись непрерывной вереницей. От лошадей  шел
пар, на дороге валялись клочки сена. Около походной кухни стояла очередь,  и
солдаты несли дымящиеся котелки. Он прошел мимо, заставляя себя не  ускорять
шагов. Теперь он относился к белым спокойно. Их дело было кончено.  Что  они
значили здесь, у края земли, когда вся страна была в  других  руках?  Безайс
шел мимо них, как хозяин.
     Он вышел на длинную пустую улицу и остановился перед каменным  домом  с
мезонином. Во дворе дряхлая собака обнюхала  его  ноги  и  пошла  прочь.  Он
прошел через веранду  с  выбитыми  стеклами  и  постучал.  Неряшливо  одетая
женщина впустила его в полутемный коридор, где резко пахло стираным  бельем.
Она смотрела на него испуганно и выжидающе.
     - Здесь живет Елизавета Федоровна Воронцова? - спросил  Безайс.  В  нем
внезапно вспыхнула надежда, что ее нет дома.
     - Здесь, - ответила она, напряженно глядя на него.
     - Мне надо ее видеть.
     Она ушла, но тотчас вернулась.
     - Может быть, вам Катерина Павловна нужна? - спросила она.
     - Нет, - ответил он. - Мне нужна Елизавета Федоровна.
     Она ввела его в небольшую комнату, выходившую окнами в сад.  У  Безайса
началось сердцебиение, и он жестоко ругал себя за такую подлую трусость. Это
была ее комната, все было строго и просто, точно здесь жил мужчина.  У  окна
стоял небольшой, закапанный чернилами стол, рядом - узкая железная  кровать,
покрытая  стеганым  одеялом.   Особенно   поразил   Безайса   беспорядок   и
разбросанные на полу окурки. На столе стояла  лампа  с  обгоревшим  бумажным
абажуром и валялись растрепанные книги. "Аналитическая геометрия", -  прочел
он на раскрытой странице. С полки скалил зубы медный китайский божок.
     Позади скрипнула  дверь.  Безайс  вобрал  голову  в  плечи  и  медленно
повернулся. Перед ним стояла Лиза.
     Безайс думал, что она очень красива, и теперь был немного удивлен.  Это
была невысокая смуглая девушка, черноволосая, с  живыми  глазами.  Она  была
хорошенькая, но Безайс встречал многих лучше ее.
     Она остановилась в дверях и вопросительно смотрела на Безайса.
     - Здравствуйте, - сказала она.
     Матвеев сказал правду - глаза у нее действительно были очень красивые.
     Безайс порывисто встал.
     - Здравствуйте. Я к вам по делу. Ваш...  это  самое...  знакомый...  вы
его, конечно, помните...
     Она подошла к нему, слегка щуря глаза.
     - Простите, как ваша фамилия?
     - Это пустяки. А впрочем, моя фамилия Безайс.
     Ему хотелось скорей свалить с себя это дело, прибежать домой и валяться
в носках на кровати, не думая ни о чем.
     - Он послал меня и очень извиняется,  что  не  может  прийти  сам.  Вам
придется зайти к нему, но это близко, не беспокойтесь. Если хотите,  я  могу
вас проводить сейчас. Если, конечно, вы ничем не заняты.
     Она подошла к  стулу,  на  котором  лежали  какая-то  материя,  бумага,
спички, и стала складывать все это прямо на пол.
     - Ваша фамилия - как вы сказали?
     - Безайс. Я пришел к вам от Матвеева, моего товарища.
     - Матвеев здесь? - спросила она живо.
     - Да, здесь.
     - Отчего же он не пришел сам?
     Он помолчал, собираясь сказать самое важное. Но  она  вдруг  подошла  к
двери и открыла ее.  Безайс  мельком  увидел  впустившую  его  женщину.  Она
стояла, прислонившись к косяку.
     - Мама, - сказала Лиза, - уходи сейчас же! Ну?
     - Так  вы  товарищ  Матвеева?  -  продолжала  она,  закрывая  дверь   и
улыбаясь. - А отчего он сам не пришел?
     - Он нездоров. Хотя, вернее сказать, даже ранен.
     Она широко раскрыла глаза.
     - Ранен?
     Безайс тоже встал.
     - Но не надо волноваться, рана не серьезная, - начал он, торопясь. - Он
уже почти здоров, честное слово! Но самое главное - не надо волноваться. Это
же глупо - волноваться, когда он почти здоров.
     Она смотрела на него ошеломленная, точно ничего не понимая.
     - Куда его ранили? - спросила она.
     - В ногу, - ответил Безайс. - Ему страшно повезло, это такая  рана,  от
которой легко поправиться. Возьмите себя в руки  и  не  расстраивайтесь.  До
свадьбы заживет, - прибавил он с глупым смехом.
     Все  остальное  тянулось,  как  кошмар.  Он  начал  рассказывать  ей  и
несколько раз собирался сказать прямо, что Матвееву отрезали ногу, но всякий
раз хватался за какой-нибудь предлог и рассказывал о другом - о Жуканове,  о
Майбе, о дороге. Она слушала, молча  глядя  ему  прямо  в  глаза,  и  Безайс
смущался от этого взгляда, точно он лгал.  Наконец  он  измучился  от  звука
собственного голоса. Тогда он замолчал, думая несколько минут, и сказал:
     - Ему отрезали ногу ниже колена.
     Она вскочила, как от удара.
     - Отрезали? - крикнула она со всхлипыванием.
     - Да, - сказал Безайс, - отрезали. Ниже колена.
     - Ниже колена?
     Безайс поднял голову. На ее лице был ужас. Она не замечала, как  у  нее
дрожат губы. Некоторое время они стояли молча, тяжело дыша.
     - И теперь он... на одной ноге?
     - На одной.
     - А как же он ходит?
     - На костылях.
     Никогда в жизни он не чувствовал себя так скверно. Она схватила его  за
руку и стиснула до боли.
     - Это он послал тебя?
     - Он. Ему хочется, чтобы вы пришли к нему.
     - Но как же это вышло? Неужели ничего нельзя было сделать? Ты все время
был с ним?
     - Конечно, все время.
     - И ничем нельзя было помочь?
     Это было прямое  обвинение.  Безайса  охватила  мгновенная  ярость.  Он
вырвал свою руку.
     - Началось нагноение, доктор сказал, что без операции он умрет.
     Она села на стул: с