напечатать их в губернском "Коммунисте". На другой же день его  встретили  в
райкоме  пением  стихов,  переложенных  на  мотив  "Ах,  попалась,   птичка,
стой...".
     Его нагнал Безайс.
     - Не беги так, - сказал он. - Она не может поспеть за нами.
     Матвеев  оглянулся.  Варя  отстала.  Она  шла,  согнувшись,  засыпанная
снегом. Почувствовав на себе его взгляд, она подняла голову и улыбнулась, но
Матвеев отвернулся.
     - Эх, черт, - сказал он. - Вот еще горе! Нечего сказать,  убили  бобра.
Ну что мы с ней будем делать?
     - Да чем она тебе мешает?
     - Вот она устанет, сядет и скажет: "У меня ботинки жмут. Вы сходите  за
дровами и разведите костер, я озябла. А мне хочется хлеба с изюмом". Знаю  я
их.
     - Ну, так слушай, я тебе скажу. Она мне нравится, эта девочка.  Я  хочу
попробовать. Не всем везет, как тебе, -  ты  получил  свою  задаром,  а  мне
придется добывать ее в поте лица. Я буду трудиться, как  вол:  говорить  ей,
что я одинок, что люди меня не понимают и что у нее глаза,  как,  скажем,  у
газели. А потом и закручусь в водовороте страстей.
     Матвеев взглянул на него с любопытством.
     - Ах, какой вы проказник, - сказал он. - Легкий разврат, а?
     - О нет, несколько поцелуев. Так - чай без сахара. Я  уже  отвык  после
Москвы от этого.
     - А у тебя в Москве было что-нибудь?
     - Одна брюнетка, - ответил Безайс  таким  тоном,  как  будто  это  была
правда. - Но ведь и эта ничего, как ты находишь?
     Матвеев оглянулся.
     - Румяная и белокурая.  Я  не  люблю  пшеничных  булок.  И  потом  она,
наверное, мещаночка.
     - Не всем же передовые и умные. А мне нравится эта тетка.
     Некоторое время они шли молча.
     - Но у тебя мало времени, - сказал Матвеев. - В  Хабаровске  мы  будем,
наверное, завтра. Ну, дня три пробудем в городе, а потом поедем  дальше.  Ты
ведь не думаешь брать ее с собой? Всего пять дней.
     - Этого довольно. Потом неизвестно, найдем ли мы на этой станции поезд.
А идти до Хабаровска пешком - хватит времени.
     Матвеев задумался. В самом деле, поезда могло и не быть.
     - Жизнь собачья, - сказал он. - Хоть бы социализм скорей наступал,  что
ли. Что мы в обкоме будем говорить? Рассказывай там, почему опоздал.
     - Я что-то не очень уверен, что в городе наши. Эта стрельба не  выходит
у меня из головы.
     - Какой он нервный.
     - Неправда. Меня это беспокоит, но я не боюсь. Я охотно отдам жизнь  за
революцию и за партию.
     Матвеев поморщился. Отчего-то он не любил употреблять в разговоре такие
слова, как "мировая революция", "власть Советов", "победа пролетариата". Это
были торжественные, праздничные слова, и они портились в разговоре.
     - Для этого не надо большого  уменья.  Смерть  очень  несложная  штука.
Умирают все, это врожденная способность. А вот сесть  на  поезд  и  приехать
вовремя - это надо уметь.
     - Ну, я пойду к  ней,  -  сказал  Безайс.  -  Прежде  всего  работа,  а
удовольствия потом. Буду сейчас рассказывать, что я почувствовал,  когда  ее
увидел.
     - Держись крепче, старик!
     Безайс отстал, и Матвеев пошел один. У себя на  родине  он  никогда  не
видел, чтобы снег шел так густо.  Рельсы  занесло  совсем,  и  нога  глубоко
погружалась  в  сугроб.  Он  покачал  головой.  Безайс,  животное!   Матвеев
догадывался, что Безайс за всю жизнь не поцеловал еще  ни  одной  женщины  и
только  мечтает  об  этом,  как  мальчишка  о  настоящем  ружье.  Он   хотел
посмотреть, как Безайс ухаживает за ней, но было лень оборачиваться,  -  при
малейшем движении головы снег сыпался за воротник и  отвратительно  таял  на
спине.


ПОЖИЛОЙ ЧЕЛОВЕК

     Под вечер, когда  уже  темнело,  Матвеев  за  поворотом  дороги  увидел
идущего им навстречу человека.
     - Станция близко, -  сказал  Безайс.  -  Какой-нибудь  дорожный  мастер
осматривает участок. Теперь я  скорее  дам  себя  убить,  чем  выбросить  из
вагона. Мне даже петь хочется.
     Они подошли ближе. Это был пожилой человек с висящими усами, в пальто и
беличьей шапке. Он шел, глубоко засунув руки в карманы.
     - Здравствуйте, - сказал Матвеев, когда они поравнялись. -  Далеко  тут
до станции?
     - До какой? - спросил он, разглядывая их. - Станций много.
     - До самой ближней.
     - Верст, может быть, десять. А то и все пятнадцать.
     Матвеев смотрел на него с недоумением.
     - Сегодня-то вам не дойти по такому снегу. Ночевать придется.
     - А вы как же? Со станции идете?
     - Нет, я так...
     Они помолчали. Встречный снял шапку и отряхнул  ее  от  снега,  обнажив
лысеющую голову.
     - Помогите мне, молодые люди, - сказал он  внезапно.  -  Я  вам,  может
быть, заплачу. Шутя заработаете по полтиннику на брата и человека  выручите.
Такой выдающийся случай - лошади у меня понесли, накажи их бог.
     - Отчего же они понесли?
     - Шут их знает, что с ними сделалось. Должно быть, зверя испугались.  А
может, и не зверя, так чего-нибудь. Лошадь - животное пугливое,  ручное,  ей
чего-нибудь взбредет в голову, она и пошла скакать. Лес - она в  лес  бежит.
Вода - она в воду полезет. От страху.
     Матвеев смотрел на него с сомнением.
     - Ну что ж - лошадей искать? Они, может быть, за десять верст убежали.
     - Зачем их искать, - лошади тут. Да вы  подите,  посмотрите  сами,  это
недалеко. Сначала как бросятся в сторону, да все по пням, по кочкам, а потом
выехали на линию и ухнули в ров. Сани перевернули,  товар  вывалили.  Я  вам
заплачу, пожалуйста, не беспокойтесь. Я такой человек, что если скажу, - это
как отрезано.
     Матвеев взглянул на Безайса.
     - Ну как?
     - Пойдем посмотрим.
     Они прошли несколько саженей и увидели лошадей. Под откосом  лежали  на
взрытом снегу широкие, обшитые рогожей сани.  Боком,  наступив  на  вожжи  и
провалившись в снег почти по брюхо, стояли две лошади. Одна повернула голову
и равнодушно смотрела на людей немигающими глазами. На  снегу  в  беспорядке
валялись большие, перетянутые веревкой тюки, широкая овчинная шуба и  пустая
бутылка из-под молока.
     - Ну, и что надо с этим делать? - угрюмо спросил Матвеев.
     Дорога шла по той стороне насыпи, за лесом. Надо было выпрячь  лошадей,
перетащить сани через насыпь и перенести груз.
     - Уж вы, пожалуйста, помогите, - просил он.
     Матвеев сел на рельс и закурил. В левом ботинке вылез гвоздь, и Матвеев
растер себе большой палец.  Он  мысленно  поклялся,  что  больше  не  пойдет
пешком - пятнадцать верст! - и теперь смотрел на  встречного,  как  на  свою
добычу. Глупо было выпускать его из рук.
     - Может быть, мы и поможем, - сказал он осторожно. - Куда вы едете?
     - В Хабаровск.
     - Так. Довезите нас до следующей станции, и мы вытащим ваше барахло.
     - Не могу. Всей бы душой, но не могу.
     - Почему?
     - Если б я по своей воле ездил, тогда  конечно.  А  я  на  службе,  мне
нельзя такой крюк давать. Я  скупщик,  езжу  от  торгового  дома  Чурина  по
деревням за пушниной. Станции все  остаются  от  дороги  в  стороне.  А  мне
некогда.
     Матвеев пошевелил пальцами в карманах.  Мысленно  он  прикинул:  насыпь
вышиной в сажень, груза пудов десять. Это была игра наверняка.
     - А когда будете в Хабаровске?
     - Думаю, завтра к вечеру.
     - Ладно, идет. Мы поедем с вами. Довезите нас  до  Хабаровска.  Что  ты
скажешь, Безайс?
     Безайса перебил скупщик:
     - Лошаденки-то заморенные. А вас трое. Знаете, какое  теперь  время,  к
овсу подступиться нельзя. Я уж лучше заплачу, чтоб все  было  хорошо  и  без
всякой обиды.
     Матвеев встал и потушил папиросу о каблук.
     - Нам некогда, - сказал  он.  -  Подождите  других.  Может,  кто-нибудь
захочет заработать.
     - Куда же вы?
     - Дальше пойдем. В Хабаровск.
     Они отошли на несколько шагов.
     - Погодите! - гаркнул скупщик. - Странный у вас характер!  За  двадцать
рублей, извольте, свезу.
     Матвеев остановился.
     - Пять рублей, больше не дам.
     - Странно. Кто же повезет вас за пять-то рублей?
     - Вы и повезете. Больше не дам ни копейки.
     - За пятнадцать?
     - Пять рублей. И говорить нечего.
     - Странно. Золотом - пять рублей?
     - Золотом.
     - Ну, хорошо, поедемте.
     Сначала отчего-то казалось, что будет  легко  вытащить  наверх  сани  и
груз, но когда Матвеев слез вниз и потрогал массивный тюк, он понял, что тут
придется поработать. Лошади безнадежно запутались в  упряжи,  и  приходилось
раскапывать под ними снег, чтобы найти концы вожжей. Когда наконец  выпрягли
лошадей, началась мука с санями. Они были дьявольски тяжелы и  проваливались
в рыхлый снег почти целиком. Скупщик и Безайс залезли  наверх  и  тянули  за
привязанные  к  передку  веревки.  Матвеев  толкал  снизу,  переругиваясь  с
Безайсом. Потом Матвеев залез на насыпь, а они спустились  вниз  и  возились
там, пока не выбились из сил.
     - Надо утоптать снег, - сказал Матвеев, бросая веревку.
     Они закричали, что это чепуха и что из этого ничего не выйдет. Так  они
препирались несколько минут,  а  потом  все-таки  взялись  утаптывать  снег.
Матвеев оказался прав: вершок за вершком сани поднялись кверху и ухнули вниз
по другую сторону насыпи.
     Было уже совсем темно, когда вытащили рогожные  тюки  и  уложили  их  в
сани. Скупщик запряг лошадей, а потом пошел искать бутылку из-под  молока  и
ходил по снегу, зажигая спички. Бутылка так и не нашлась.
     Отряхнувшись от снега, они уселись в сани. Матвеев  сел  было  рядом  с
Безайсом, но потом передумал и отодвинулся ближе к передку.  Было  тесно,  и
они старались разместиться так, чтобы занимать меньше места. Сани тронулись,
но скупщик вдруг остановил лошадей.
     - Память проклятая, - сказал он. - Придется вам опять  вылезти.  Совсем
было забыл пилюлю принять.
     - После примете, - возразил Матвеев. - Успеется. Что у вас такое?
     - Нет, надо сейчас принять. Три раза в день, за два  часа  до  пищи.  У
меня вялость кишечника.
     Пилюли были в корзине, под сиденьем.  Все  вылезли  и  ждали,  пока  он
доставал корзину и искал пилюли. Надо было вынуть  несколько  рубах,  чашку,
мыло,  сахар  и  вареную  курицу.  Матвеев  начал  зябнуть   и   нетерпеливо
переступать с ноги на ногу. Скупщик зажег свечу и шуршал бумагой в корзине.
     - Ничего не понимаю, - говорил он.  -  Перед  обедом  положил  сюда,  а
теперь их тут нет. Странно. Или, кажется, я их в  желтый  баульчик  засунул?
Память у меня, как худой карман. Когда еще мальчиком  был,  ничего  наизусть
затвердить не мог. Сколько я муки из-за буквы ять принял!  "Звезды,  гнезда,
седла, цвел, надеван, прибрел". Обязательно что-нибудь пропущу. Учитель  был
такой сукин сын. "Где, кричит, у  тебя  "седла"?  Повтори  сначала.  Жуканов
Филипп!" Повторю, а он опять орет:  "А  куда  ты  девал  "надеван"?  Жуканов
Филипп, пошел в угол!"
     Безайс с тоской зевнул.
     - Ищите вы, ради бога! Помереть хочется. Нашли время пилюли принимать!
     Он нашел их в корзине, в рукаве рубахи. Когда  он  проглотил  пилюлю  и
уложил корзину, все снова уселись в сани. Молодой месяц, похожий  на  нежный
ноготок, поднялся над  деревьями.  Лес  стоял  по  обеим  сторонам  большими
черными стенами.
     Матвеев лежал, отдаваясь ощущению езды. Он отдыхал, чувствуя,  как  его
кожу кусок за куском заливает слегка колющая теплота.  На  его  ногах  сидел
Безайс и рассказывал Варе разные истории. Теперь, когда Безайс сообщил ему о
своих  планах,  Матвеев  смотрел  на  девушку  с   некоторым   любопытством.
"Недурна, - решил он про себя, - но это  самое  большее".  Он  не  завидовал
Безайсу.  Почти  в  каждом  мещанском  семействе   растут   такие   девушки,
благоразумные, с румянцем и косами. Она говорила  мало,  больше  отвечая  на
вопросы. Днем он слышал, как она рассказывала Безайсу, какие животные  самые
умные. Она думала, что самые умные - слоны, и даже читала в  календаре,  как
слон ухаживал за ребенком. Это поражало ее несложную душу, -  она  несколько
раз возвращалась к слону, хохотала, и Безайс угодливо смеялся вместе с  ней.
Потом они завели томительный разговор о том, кто что любит.
     - Вы любите Лермонтова? - спрашивала она. - Царицу Тамару?
     - Люблю,  -  отвечал  Безайс  и  через  минуту,  без  всякой  связи   с
Лермонтовым, спрашивал ее, любит ли она хоровое пение, а  потом  они  вдвоем
приставали к Матвееву с Лермонтовым, и с хоровым пением,  и  с  катаньем  на
лодке, и с котятами, и с брюнетами,  и  еще  с  какой-то  ерундой.  О  самых
общеизвестных  вещах   она   говорила   с   смешной   горячностью:   "музыка
облагораживает душу", "женщина должна быть  подругой  мужчины",  -  говорила
так, точно сама додумалась до этого.
     Месяц поднялся высоко над черными  деревьями.  От  лошадей  шел  теплый
запах  пота  и  сена,  напоминавший  стойло,  скрип  колодезных  журавлей  и
соломенные крыши деревни. Матвеев перевел взгляд  на  Жуканова  и  стал  его
разглядывать со счастливым сознанием, что можно сидеть  так  и  глядеть,  не
двигаясь, на лица, на звезды, на лошадей. Лень держала его за плечи  теплыми
руками, и он снисходительно разглядывал понурые усы Жуканова, его незаметные
глаза и сухой нос. Он простил ему  большую  волосатую  родинку  над  верхней
губой и крошки сухарей, запутавшиеся в усах. Он не хотел думать о нем плохо,
об этом человеке с родинкой и крошками, встретившемся на его  большом  пути.
Пройдет еще день, и он  потеряется  где-то  позади,  этот  скупщик  пушнины,
оставив в памяти легкий след.
     Поздно вечером  они  приехали  в  деревню  и  остановились  у  знакомых
Жуканова. Долго стучали в  высокие  ворота,  потом  в  калитке  приоткрылось
небольшое оконце, чей-то густой голос спрашивал, кто такие,  и  невидимые  в
темноте люди гремели засовом. Во дворе бесновались на цепях  громадные  псы,
кидаясь на лошадей. К высокой,  в  два  яруса  избе,  сложенной  из  толстых
бревен, примыкали низкие пристройки, вокруг всего двора  шел  крытый  навес.
Нижний ярус избы служил амбаром, в жилое помещение  вело  крутое  крыльцо  с
точеными  балясинами.  На  стене  висела  прибитая  гвоздями  волчья  шкура,
растянутая кожей наружу.
     Лошадей распрягал высокий старик. Он мельком взглянул на Варю и пошел в
избу, но снова вернулся.
     - Только вот что, - сказал он, строго разделяя слова. - Чтобы никто  не
курил табаку. Это уж пожалуйста. Чтоб этого не было. У меня этого  в  заводе
нет. И чтоб в шапках в избе не сидеть, - это уж пожалуйста.
     - Мы некурящие, - сказал Безайс.
     - Да, уж пожалуйста, - повторил старик.
     Он повернулся и ушел, твердо ступая обутыми в меховые сапоги ногами.
     - Сердится, - тихо сказал скупщик.
     - Чего же он сердится?
     - Да что я вас к нему привез. Он, видите ли, раскольник,  старообрядец.
Тут их вся деревня старообрядческая. Я-то у него всякий раз  останавливаюсь,
пушнину покупаю. Так что ко мне он привык.
     - Ну а мы что же?
     - Старой веры человек. Вот и боится, что вы его избу испортите.
     - Как это - испортим?
     - Плюнете на пол или из его кружки  выпьете.  Вы  уж,  будьте  любезны,
держите себя осторожно.
     В просторных сенях стоял  запах  кожи  и  сушеных  трав.  Они  отворили
темную, из кедровых плах дверь и вошли.
     Дом  был  старинный,  дедовской  работы.  Стены  из  толстых,  тронутых
временем бревен были  прорезаны  приземистыми  окнами  зеленого  стекла.  На
стенах висело несколько густо смазанных охотничьих ружей, в  простенке  были
прибиты большие оленьи рога. Один  угол  был  сплошь  завешан  позеленевшими
иконами, на которых едва можно было разглядеть строгие, носатые, с  круглыми
глазами лица угодников. Под иконами, на треугольном столе, лежали лестовки и
оправленная в кожу книга с медными застежками.
     Семья сидела за столом. Старик, встретивший их на дворе, положил  ложку
и долго смотрел на Безайса, пока тот не догадался снять  шапку.  За  столом,
кроме старика, сидели двое высоких,  хорошо  сложенных  парней  и  маленькая
девочка. Молодая полная женщина доставала из печки горшки и шумно ставила их
на стол, сердито двигая локтями.
     Для них накрыли отдельный стол. Был какой-то  пост,  и  им  дали  миску
кислой капусты. Безайсу хотелось горячих щей,  но  об  этом  нечего  было  и
думать.
     - Еда для коров, - ворчал он вполголоса,  ковыряя  ложкой  в  миске.  -
Трава. Мне уже хочется замычать и почесаться боком о стенку.
     Было поздно, в  окно  глядел  высокий  месяц,  и  хозяева  ушли  спать.
Раскладывая по полу солому, Матвеев увидел, как Варя беспомощно  бьется  над
шнурками своего  ботинка,  намокшими  и  затянувшимися  в  тугой  узел.  Она
трудилась, вкладывая в это всю душу, но у нее ничего не выходило.
     - Давайте я развяжу, - сказал он  под  влиянием  какого-то  непонятного
побуждения.
     - Ах, что вы, - ответила она.
     Он развязал узлы, чувствуя на  себе  завистливый  взгляд  Безайса.  Она
благодарила его с неловкой горячностью, и это вовлекло Матвеева в вежливый и
скучный разговор, из которого он  узнал,  что  в  Благовещенске  на  прошлой
неделе шел дождь.
     - А зачем вы ездили в Благовещенск? - праздно  спросил  он,  накрываясь
шинелью.
     Она молчала долго - минуты две, и, уже засыпая, он услышал ее ответ:
     - У меня там подруга выходила замуж.
     Это был ее небольшой, крошечный секрет, о котором они никогда потом  не
узнали, - может быть потому,  что  не  спрашивали.  Подруга,  Катя  Пескова,
курносая девушка с быстрыми глазами, выходила замуж за ее, Вариного, бывшего
жениха. Они настойчиво зазывали ее на свадьбу, осаждали письмами,  пока  она
наконец не приехала.
     Жених был папин знакомый, тоже механик, служивший  на  пароходе  "Барон
Корф". Он был высокий,  с  черными,  сросшимися  над  переносьем  бровями  и
крутыми завитками курчавых волос на обветренном лбу. Жених  приезжал  только
летом, в навигацию, привозя с собой запах угля и машинного масла. Он  входил
в ограду палисадника, прямой,  степенный,  застегнутый  на  медные  пуговицы
форменного пиджака. Барина мама выходила на крыльцо,  Варин  папа  выпрямлял
грудь и щурил выцветшие в тридцатилетнем плавании голубые глаза,  а  младшие
братья,  которых  папа  почему-то   прозвал   "товарищами   переплетчиками",
врывались в комнату и оглушительно кричали, растерянно глядя на Варю:
     - Жених приехал!
     Варя выходила на крыльцо и целовала его  в  лоб,  прикасаясь  губами  к
красной  полоске,  оставленной  тугой  форменной  фуражкой.  Мама   поспешно
вытирала фартуком носы и рты своему выводку, а папа, солидно оглядываясь  на
соседей, смотревших сквозь палисадник, говорил, покачивая головой и распушив
свои белые, по-морски подстриженные баки:
     - Вот и я был когда-то таким же молодцом! - хотя все  знали,  что  папа
всегда был маленький.
     Потом шли в столовую. Мама снимала со стола альбом в бархатных крышках,
большую рогатую раковину,  стоявшую  вместо  пепельницы,  и  накрывала  стол
блестящей, коробящейся от крахмала  скатертью.  Жениха  сажали  на  диван  с
цветочками, между барометром и  картой  полушарий,  и  папа  заводил  с  ним
длинный  разговор  о  реке,  о  фарватере  и   общих   знакомых.   "Товарищи
переплетчики" стояли в дверях и панически смотрели  голубыми,  как  у  папы,
глазами на жениха. Мама  звенела  у  буфета  стопками  тарелок  и  говорила,
улыбаясь круглым лицом:
     - Да перестань ты, Дмитрий Петрович! Очень им интересно разговоры  твои
слушать!
     А потом жених опять уезжал. Его провожали до пристани.  Громадная  река
блестела быстрыми солнечными зайчиками. Китайские  пароходы  с  пятицветными
флагами бросали в прозрачное небо клочья рыжего  дыма,  оставляя  за  кормой
широкие пенистые пласты. "Барон Корф" оглушительно ревел, лебедка с грохотом
выбирала из воды мокрую якорную цепь, Варин папа  махал  фуражкой  и  кричал
что-то  бесчисленным  пароходным  знакомым,  а  капитан,  будто  притворяясь
спокойным среди этого столпотворения, отдавал приказа