ния в машину по рупору.
Ветер трепал красный с  синим  квадратом  флаг  республики,  вода  кипела  и
взлетала  брызгами  под  ударами  громадных  зеленых  колес,   а   "товарищи
переплетчики", объятые нестерпимым восторгом, носились  по  берегу  и  буйно
размахивали соломенными шляпами на резинках,  стараясь  ободрить  команду  и
пассажиров "Барона Корфа". "Барон Корф"  поворачивался  грузной  кормой,  на
мачту взлетал синий с белым квадратом походный флаг,  на  палубе  колыхались
платки, и пароход уходил, оставляя две  упругих  гладких  волны,  блестевших
радужными пятнами нефти. Папа брал маму под  руку,  "товарищи  переплетчики"
надевали соломенные шляпы, натянув резинки на подбородки, и шли  по  улицам,
засунув руки  в  карманы.  Подражая  папе,  они  степенно  рассуждали,  что,
пожалуй, давно пора сменить этого проклятого,  старого,  жалкого  селезня  -
капитана "Барона Корфа", который того и гляди  посадит  судно  на  мель  под
Сретенском. Когда они переходили к личным делам капитана и начинали порицать
его жену за вставные зубы и за привычку "вилять кормой", Варя обуздывала  их
угрозой заставить чистить крыжовник после  обеда.  С  тех  пор  как  у  Вари
появился жених, "переплетчики" молча извиняли ее  женские  слабости  и  даже
оставили в покое ее полосатого кота, хотя в глубине  души  они  считали  его
самым безответственным явлением природы.
     В прошлом году, на троицын день, она гуляла с женихом  и  встретила  на
бульваре Катю Пескову. Жених угощал их малиновым мороженым,  показывал,  как
надо снимать ключ с веревочки, не  развязывая  узла,  и  провожал  домой  их
обеих. Через  несколько  дней  Варе  принесли  бессвязное  Катино  письмо  с
кляксами и бесчисленными ошибками,  в  котором  она  называла  себя  дрянью,
бессовестной, развратной, а час спустя пришла перепачканная чернилами Катя и
расплакалась у нее в комнате. Она говорила, что жизнь грустная,  прегрустная
штука и что лучше всего умереть.
     - Отдай его мне, - умоляла она, торопливо вытирая слезы. - Ты  его  все
равно не любишь.
     Сначала Варя даже рассердилась.
     - Нет, люблю, - повторяла она настойчиво.
     Но потом, когда Катя открыла ей сумасшедшие любовные бездны, в  которых
были и смерть, и жизнь, и сомнения, и восторги,  -  безумная  смесь  слез  и
восклицательных знаков, - она поняла, что ее любовь обычная, серая, лишенная
горячих радостей. Она колебалась несколько дней, а потом сказала  Кате,  что
согласна. Пусть она берет его себе, если не может жить без него.
     Это смешно - но Катя его взяла. Чем она окрутила  его  простое  сердце,
Варя не знала. Некоторое  время  она  чувствовала  себя  несчастной,  писала
дневник и вечером ходила к скамье над рекой, где они поцеловались  в  первый
раз. А потом как-то само собой все это прошло. И теперь, в Благовещенске, на
свадьбе она спокойно поздравила молодых, закалывала невесте фату и танцевала
с механиком польку под воющий граммофон.


ВСАДНИК

     На дворе стоял серый свет раннего утра. Матвеев  отлежал  ногу,  и  ему
надо было повернуться на другой бок, но двигаться не хотелось.  Он  подождал
еще несколько минут, стараясь снова заснуть, но, когда это  не  удалось,  он
открыл глаза и увидел, что Варя не спит. Она сидела, подвернув край юбки,  и
отскабливала ножом пятна стеарина, которыми был закапан подол. Жуканов  тоже
не спал, - он растирал ноги топленым гусиным салом. Матвеев  оделся  и  стал
будить Безайса, упорно не хотевшего вставать.
     - А мне наплевать, - возражал он сонным голосом и  поворачивался  лицом
вниз.
     Тогда Матвеев поднял его и поставил к стене.
     На дворе было холодно.  Они  не  успели  выехать  за  ворота,  как  уже
замерзли совсем. Дул ветер, поднимая облака мелкого, сухого  снега  и  путая
гривы лошадей. Они выехали  из  деревни,  миновали  две  скрипящие  ветряные
мельницы и поднялись на гору. Дальше шел лес. Здесь ветра  не  было,  и  они
немного согрелись.
     Рассвет окрасил все в мягкий, синеватый цвет. От деревьев падала густая
тень, лесная чаща стала глубже и прозрачней.  Кое-где  по  веткам  взбирался
дикий виноград, и его  засохшие  листья  лежали  красноватыми  декоративными
пятнами. По свежему снегу сани скользили бесшумно и ровно; это располагало к
дремоте.
     Матвеев закрыл глаза и слушал Безайса, который завел с Жукановым спор о
том, что было бы, если бы ученые изобрели способ делать золото. Скупщик  был
упрямый человек.
     - Ничего не было бы, - говорил он. - Их  бы  арестовали  и  посадили  в
кутузку,  чтобы  не  придумывали.  Один  выдумает,  другой  еще  чего-нибудь
выдумает, - что же получится!
     Потом  он  начал  расспрашивать  Безайса  о  Советской  России.  Безайс
рассказывал охотно, и Матвеев слушал его с некоторым удивлением. Все фабрики
работают, закрыты те, которые  не  нужны.  Голод  только  в  Поволжье,  а  в
остальных местах  благополучно.  На  железных  дорогах  образцовый  порядок.
Особенно налег он на электрификацию  и  детские  дома,  в  которых,  по  его
словам, дети пьют какао и одеваются, как ангелы. Он лгал уверенно, и Матвеев
не понимал, зачем это ему нужно. Позже он спросил его об этом.
     - Видишь ли, - ответил Безайс, - цели у меня не было  никакой.  Но  мне
было неприятно рассказывать про свою республику всякую дрянь. Он  все  равно
человек не наш, и у него голова забита всякой чепухой, о трупах,  которые  у
нас выдают по карточкам. Ему это не повредит.
     Жуканов слушал и кивал головой. Когда Безайс кончил, он спросил:
     - А почему у вас на гербе находятся серп и молот?
     - Это значит, - ответил Безайс, - что рабочий класс управляет страной в
союзе с крестьянством.
     - Так,  -  сказал  Жуканов  с  видимым  удовольствием.  -   Рабочий   с
крестьянством? А знаете, чем кончится серп и молот?
     - Чем?
     - Напишите слова: "молот серп" и  прочтите  задом  наперед.  Получится:
"престолом".
     Безайс про себя по буквам прочел слова  задом  наперед.  Действительно,
получилось "престолом".
     - Ну и что же из этого?
     - То, что это неспроста. Почему так получается?
     - Глупо.
     - Нет, не глупо. Тут что-то есть.
     Он видел в этом какой-то особый,  тайный  смысл.  Он  твердо  стоял  на
своем, и его нельзя было убедить  ничем.  Для  него  это  было  важнее  всех
доказательств.
     - Тут что-то  есть,  -  повторял  он  многозначительно,  и  это  бесило
Матвеева.
     Жуканов вымотал из него душу  своими  рассуждениями,  и,  когда  Безайс
начал спорить, Матвеев не выдержал.
     - Замолчи, Безайс, - сказал он.  -  У  меня  резь  в  животе  от  ваших
разговоров. Пускай они кончаются чем угодно.
     Он решительно закрыл глаза.  Чтобы  заснуть,  он  старался  представить
себе, что сани едут в  обратном  направлении.  Жуканов  и  Безайс,  помолчав
немного, начали говорить об образовании, но конца их разговора он не слышал.
Несколько раз он просыпался, чтобы  поправить  сползавшую  набок  шапку.  На
мгновение он видел мелькающие деревья, слышал голоса и снова погружался, как
в теплую воду, в сон. Ему приснилось что-то без начала и без конца  -  будто
он плывет в лодке по реке, и  его  несет  к  плотине,  где  тяжело  вертится
громадное мельничное колесо. А что было дальше, он не помнил.
     Он проснулся оттого, что сани остановились. Жуканов  говорил  с  кем-то
быстро, пониженным голосом. Сквозь  полуоткрытые  веки  Матвеев  видел,  что
рядом с санями стоит  всадник  в  солдатской  шинели  и  в  папахе,  глубоко
надвинутой на голову.
     Матвеев  медленно,  еще  не  совсем  проснувшись,  разглядывал   фигуру
всадника. Это был высокий, с  татарским  обветренным  лицом  человек.  Из-за
спины торчал короткий кавалерийский карабин. Он показывал куда-то плеткой  и
вглядывался, щуря слегка косые глаза. Матвеев сонно смотрел на  него,  ни  о
чем не думая. Ему хотелось спать, и он закрыл глаза. Когда он  снова  открыл
их, всадник повернул лошадь, поднялся на стременах  и  взмахнул  плеткой.  В
этот момент Матвеев отчетливо увидел то, чего он сначала не  заметил,  -  на
плече, там, где проходил ремень карабина, был синий с двумя полосками погон.
     Матвеев сначала даже не удивился. Несколько минут он лежал, разглядывая
спину удалявшегося всадника. Тот скрылся за поворотом дороги. Матвеев устало
закрыл глаза и вдруг ясно представил синий, немного смятый погон,  папаху  и
скуластое лицо. По телу Матвеева прошла мелкая колючая  дрожь.  Он  медленно
поднялся и повернулся к Безайсу.
     Сани стояли на дороге. По обеим сторонам поднимался высокий темный лес.
Безайс широко раскрытыми глазами смотрел в ту сторону, куда  уехал  всадник.
Жуканов и Варя казались скорее удивленными, чем испуганными. Матвеев  глядел
на них, ничего не понимая.
     - Что же это такое? - спросил он строго.
     - Это казак, - ответил Безайс без всякого одушевления.
     - Откуда он взялся?
     - Он ехал по дороге. Подъехал к саням. Остановил нас и спросил,  далеко
ли деревня и как называется.
     - Ну?
     - Вот и все. А потом поехал дальше.
     Матвеев почесал мизинцем глаз и задумался.
     - Значит, - сказал он, - Хабаровск занят белыми.
     Он снова задумался. Надо было что-то немедленно сделать, но ему  ничего
не приходило в голову.
     - Ну? - спросил Безайс.
     - Это  чертовски  неприятная  история,  -  ответил  Матвеев,  бесцельно
вытаскивая карандаш  и  вертя  его  в  руках.  -  Честное  слово,  чертовски
неприятная. Надо ехать дальше, - продолжал он. - Сейчас мы на положении мух,
попавших в суп. Идти назад все равно нельзя, потому что придется  переходить
через фронт, а мы даже не знаем, где он находится. Надо ехать в Хабаровск  и
либо ждать там, когда придут наши, либо ехать дальше, в Приморье.
     - Ехать нельзя, - сказал Безайс, - нельзя потому, что легче  попасться.
В фронтовой полосе не так-то легко разъезжать взад и вперед.
     - Я все равно назад не поеду, - сказал вдруг Жуканов.
     - Вот и хорошо, - сказал Безайс. - Мы тоже поедем дальше.
     - Я и дальше не поеду.
     Это было совсем неожиданно.
     - Почему? - спросил Безайс.
     - Потому что потому.
     - То есть как?
     - Да так. Я хозяин, лошади мои. Чего хочу, то и делаю.
     Наступила тяжелая пауза.
     - Эти лошади, - наставительно сказал Безайс, -  не  ваши,  а  торгового
дома Чурина.
     - Да уж и не ваши, будьте спокойны.
     - А куда же вы поедете?
     - Вернусь в ту деревню, к старику, у которого ночевали.
     - А мы?
     - А вы как хотите.
     Они растерянно переглянулись.
     - Очень это красиво с вашей стороны, - сказал Безайс. - Мы вам помогли,
а вы нас бросаете. Это свинство.
     Жуканов концом кнута поправил шапку.
     - Конечно, свинство, - спокойно ответил он. - Только  ведь  и  мне  нет
охоты шею подставлять. Жить  каждому  хочется.  Вы  молодые  люди,  вам  это
смешно, а я больной человек. Если меня арестуют, я умереть могу.
     Безайс взволнованно снял и снова надел перчатку.
     - Не умрете, - сказал он. - Поймите, что нам надо ехать.
     - Всем надо, - возразил Жуканов рассудительно. - Странно. Если я  из-за
своего добродушия согласился вас везти, так вы  уж  хотите  на  меня  верхом
сесть.
     - Оставьте, Жуканов!
     - Сказал - нельзя.
     Варя переводила взгляд с Безайса на Матвеева.
     - Придется вам выйти, - сказал Жуканов. -  Ничего  не  поделаешь.  Всей
душой был бы рад, да не могу.
     Матвеев вылез из саней.
     - Безайс, поди сюда, - сказал он. - Жуканов, подождите  немного,  минут
пять.
     - Пять минут - могу.
     Они отошли на несколько шагов и остановились.
     - Ну?
     Безайс оглядел ровную, уходящую вперед дорогу и вздохнул.
     - Чего же разговаривать? - сказал он пониженным голосом. -  Мы  влипли,
старик.
     - Влипли?
     - Конечно. Все равно, вперед или назад. Пойдем?
     - Мы не пойдем, а поедем, - решительно возразил Матвеев. - Нельзя  идти
по снегу в такой мороз. До Хабаровска  еще  тридцать  верст.  Когда  мы  там
будем? Надо скорей кончать с этой дорогой. Я возьму его за шиворот и вытрясу
из него душу, если он не поедет.
     - А что делать с документами? Порвать?
     - Рвать их нельзя, потому что, когда попадем к своим, как  мы  докажем,
кто мы такие?
     - Куда же их прятать?
     - В ботинки. В сани, наконец.
     Они вернулись к саням.
     - Мы поедем дальше, - сказал Матвеев, глядя поверх  Жуканова.  -  А  вы
можете ехать с нами или вернуться в деревню. Мы вас не держим.
     Жуканов растерянно глядел на них.
     - Товарищ Безайс, - сказал он, прижимая руки к  груди.  -  И  вы  тоже,
товарищ Матвеев. Не шутите со мной. Я больной человек. У меня от таких шуток
душа переворачивается.
     - Знаю,  знаю,  -  оборвал  его  Безайс,  садясь   в   сани.   -   Душа
переворачивается, и в глазах бегают такие муравчики. Слышали.
     Легко,  почти  без  усилия,  Матвеев  взял  Жуканова  за  борт  пальто,
оттолкнул в сторону и отобрал вожжи. Сани тронулись. Жуканов был ошеломлен и
смотрел на Матвеева, соображая, что произошло.
     - Да это разбой, - сказал он вдруг. - Дай сюда вожжи. Слышишь, дай!
     Он схватил вожжи и рванул к себе с истерическим  всхлипыванием.  Лошади
метнулись в сторону, топчась на месте. Матвеев оторвал его руки от вожжей, а
Безайс придавил его в угол саней и держал изо  всех  сил.  Длинные  уши  его
шапки волочились за санями и взметали снег.
     - Пустите, - сказал Жуканов, тяжело дыша.
     Безайс отпустил его.
     - Поймите, будьте любезны, - сказал скупщик довольно  спокойно,  -  мое
положение. Вы партийные. Поймают меня с вами, что мне сделают?  Убьют  ведь!
Вы сами собой, а я за что должен страдать? За какую идею?
     - Отдайте лошадей нам, а сами вернитесь в деревню.
     - Отдай жену дяде. Они не мои, лошади.
     - Поправьте шапку. Упадет.
     Машинальным движением он подобрал  волочившиеся  уши,  отряхнул  их  от
снега и обернул вокруг шеи. Он потер  переносицу,  поднял  голову,  и  вдруг
глаза его вспыхнули.
     - Не поеду я! - вскричал он таким неожиданно громким голосом,  что  все
вздрогнули. - Не поеду, - ну! Чего хотите делайте, мне все равно. Где у  вас
такие права, человека силком везти? Убивайте меня - все равно  не  поеду!  -
Голос Жуканова сорвался почти на крике. - Ну  -  убивайте!  -  повторил  он,
нагибаясь вперед и тяжело дыша. - Забирайте лошадей, шкурки. Сымите  с  меня
пальто. Может быть, вам и сапоги мои нужны? Берите и сапоги! Грабьте кругом,
начисто!
     - Не кричите так, - нервно сказала Варя. - Могут услышать.
     - Пускай слышат, - ответил он. - Какое мне дело?
     И вдруг, топорща усы и покраснев от натуги, он пронзительно крикнул:
     - Грабют!
     - Это черт знает что, - растерянно  произнес  Безайс.  -  Вы,  Жуканов,
и-ди-от, дурак. Проклятый старый дурак.
     - Вы сами дурак, - сварливо ответил Жуканов.
     Они глядели друг на друга выжидательно и  враждебно.  Матвеев  медленно
расстегнул куртку и сунул руку в карман.
     - Если вы еще раз крикнете, я вас убью, - сказал он. - А  потом  возьму
за ноги и оттащу в сторону.
     Этого Жуканов не ждал.
     - А вы знаете, - сказал он вызывающе, - что вам за  такие  слова  может
быть?
     - Я сильнее вас, и нас двое. Если вы не поедете, то потеряете  лошадей,
мы их все равно заберем. А если поедете - и лошади у вас  останутся,  да  мы
еще приплатим. Решайте скорей, времени нет.
     Он мог бы свернуть ему голову одной рукой - лысеющую, с висящими  усами
голову. Но он предпочел не делать  этого.  Жуканов  вынул  платок  и  громко
высморкался.
     - Хорошо, - сказал он с достоинством. - Я уступаю физической силе. Но я
буду жаловаться.
     Он нашел в этом какое-то удовлетворение.
     - Я буду жаловаться, - повторил он.
     Матвеев беспечно улыбнулся. Он достал нож  и  отодрал  снаружи  обшивку
саней. Потом он вынул документы и деньги, пересчитал их, сунул за обшивку  и
снова прибил рогожу гвоздями.
     - Едемте, - сказал он. - Изо всех сил!


ТЫСЯЧА РУБЛЕЙ

     Матвеев старался придумать какой-нибудь план. Надо было что-то  делать.
Но он ничего не мог из себя выдавить, кроме того,  что  в  минуту  опасности
надо сохранять  благоразумие  и  не  волноваться.  Он  вертел  эту  мысль  и
осматривал ее со всех сторон, пока не заметил,  что  шевелит  губами  и  что
Безайс вопросительно смотрит на него.
     - О чем ты? - спросил Безайс.
     - Так. Думаю о нашем собачьем счастье.
     - Что же ты придумал?
     Этот вопрос поставил Матвеева в тупик. Он был старший, и это  обязывало
его к точному ответу.
     - Прежде всего, - сказал он, -  не  надо  волноваться.  Это,  по-моему,
самое важное.
     Безайс внезапно обиделся.
     - А кто волнуется? - с горячностью спросил он.  -  Может  быть,  это  я
волнуюсь?
     - Разве я это сказал?
     - Так зачем ты говоришь? Поддерживаешь светский разговор?
     - Ну, ну, оставь, пожалуйста. Придрался к словам.
     Безайс передернул плечами.
     - Мне это не нравится.
     - Ну, хорошо, я про себя говорил. Это я волнуюсь. Теперь ты доволен?
     - Вполне, - ответил Безайс.
     Самое плохое было не то, что их могли поймать  и  убить.  Гораздо  хуже
было ждать этого. Большим циркулем был очерчен круг, за  которым  начиналась
жизнь, где люди лежали в окопах, отступали и наступали.  Матвеев  в  детстве
знал эту игру: один садился на пол, закрыв глаза, а остальные слегка ударяли
его по лбу. Ударяли не сразу, а через несколько минут,  -  и  никто  не  мог
выдержать долго: было невыносимо сидеть с закрытыми глазами и ждать удара. И
Матвеев почувствовал себя легче, когда наконец они снова встретили белых.
     Был уже полдень; каждую минуту они ждали,  что  из-за  поворота  дороги
покажется рота солдат в папахах  с  белыми  лентами.  На  Безайса  нахлынула
нервная болтливость,  и  он  рассказывал  какие-то  истории  о  небывалых  и
вздорных вещах. Варя казалась спокойной, и Матвеев снова подумал, что у  нее
нет воображения: "недалекие люди  редко  волнуются".  Почему  он  считал  ее
недалекой и ограниченной - этого  он  и  сам  не  знал.  Но  потом  ожидание
опасности утомило его, и  он  впал  в  какое-то  безразличие.  Когда  издали
показалась запряженная парой коней военная двуколка, он принял это как факт,
без всяких размышлений.
     - Белые, - сказал Безайс.
     - Ага, - ответил он.
     Это была походная кухня  грязно-зеленого  цвета.  Над  ней  тряслась  и
вздрагивала  прокопченная,  расхлябанная  труба,  высокие  колеса  по  самую
ступицу были покрыты старой  осенней  грязью.  Кухня  катилась  с  грохотом,
внутри бака, звеня, перекатывался  какой-то  железный  предмет.  На  передке
раскачивался солдат в папахе, и штык за  плечами  чертил  круги  при  каждом
толчке. Он махнул рукой, и Жуканов остановил лошадей.
     - Далеко до Жирховки? - спросил солдат.
     - Рукой подать, - отозвался Жуканов. - Так все  прямиком,  прямиком,  а
потом как доедете до камней, тут  дорога  пойдет  вправо  и  влево.  Которая
вправо идет дорога, это и есть на Жирховку.
     - Сколько верст отсюда?
     - Думаю, будет не больше пяти.
     Солдат потер ладонью замерзшие щеки.
     - А может быть, - сказал он, - тут меньше осталось? Может быть,  версты
три?
     - Может быть, и три, - согласился Жуканов. - Кто ж ее  знает  -  дорога
немеряная. Да, пожалуй, что три версты. Конечно, три.
     Матвеев ждал, что солдат поедет дальше, но он слез с  козел  и  помахал
руками, чтобы согреться.
     - Слушай-ка, дядя, - сказал он, - хлеб у тебя есть?
     - Есть.
     - Дай-ка закусить.
     - Да господи! - воскликнул Жуканов. - Пожалуйста, об чем разговор!  Сам
был на действительной, три  года  в  саперном  батальоне  откачал.  Кушайте,
будьте здоровы, разве жаль для  солдата  хлеба?  -  продолжал  он,  открывая
корзину и доставая завернутый в газету хлеб. - Может быть,  ветчины  хотите?
Возьмите уж и ветчины.
     - Давай и ветчину, - сказал солдат, беря  продукты.  -  Может  быть,