олстыми усами и  лапами,  сидевшую
на небольшом, унылого вида цветке. Бабочка смахивала на паука, и  Матвеев  с
трудом привыкал к ней. Его особенно сердили бессмысленные  глаза  бабочки  и
неестественно толстые лапы.
     - Знаю, - сказал он. - Нельзя ли убрать отсюда эту мазню?
     Безайс встал и снял рисунок, потом снова сел на кровать.
     - Я знаю, - повторил Матвеев, что-то вспоминая. - Это для меня  костыли
там?
     А потом он вдруг увидел, что Безайса нет, а на его месте сидит  военком
23-й бригады, товарищ Брагин, с которым он прошел  насквозь  Область  Войска
Донского и Украину, и Кавказ - в Батуме они купались в море и ели золотистые
апельсины. Такая  же  была  борода  кустами  и  жестоко  потрепанный  френч.
Голубоглазая гипсовая собака спрыгнула с  комода,  подошла,  стуча  неживыми
ногами, и стала нюхать рыжие брагинские сапоги.
     Но иногда  по  ночам  он  вдруг  просыпался  с  ясной  головой,  лежал,
прислушиваясь к тихим ночным шорохам, и думал, пока не засыпал снова. Многое
теперь было кончено для него - и лошади  и  футбол,  -  уже  не  бегать  ему
больше, обгоняя других. Все это было уничтожено шальным выстрелом на большой
дороге около чужого города. Ему было жаль  свое  сильное,  хорошо  сложенное
тело, и он с медленной тоской  вспоминал  ясный  июльский  день,  когда  они
побили седельскую команду.
     Но ко всему этому примешивалось небольшое тщеславие, на которое  всегда
имеет право человек, сделавший больше других. Это  была  честная  солдатская
рана. В конце концов, не каждый может сказать о себе то же самое.
     Понемногу им овладела одна мысль - встать с постели.  Иногда  ему  даже
снилось, как он надевает на правую ногу ботинок, берет костыли и  необычайно
быстро ходит по комнате.  Ощущение  во  сне  было  до  того  реальное,  что,
просыпаясь, он чувствовал под мышками легкое давление  от  костылей.  Но  он
знал, что вставать пока еще нельзя, и потому терпеливо  ждал,  когда  придет
его время.  Тут,  в  постели,  он  приобрел  внимательность  к  мелочам.  Он
пересчитал, сколько прутьев в спинке кровати и половиц  в  комнате,  следил,
как на окне нарастают новые узоры  льда.  Сначала  он  замечал  вещи  -  они
неподвижно стояли на  местах,  их  было  легче  запоминать.  Людей  он  стал
замечать потом.
     Это было утром, в  пятницу.  Он  чувствовал  сильный  голод.  За  окном
густыми хлопьями падал снег. Голова не болела, но во всем теле были слабость
и лень. Он оглянулся и  увидел,  что  у  дверей  стоит  маленький  стриженый
мальчик в брюках на помочах и с любопытством смотрит на него.  Заметив,  что
Матвеев проснулся, он сконфузился и начал царапать ногтем пятно на двери.
     В ноге был такой зуд, что Матвееву хотелось снять повязку. Он с  трудом
подавил в себе это желание.
     Дверь приоткрылась, и в комнату просунулась еще одна стриженая  голова,
но тотчас спряталась.
     - Молодой человек, - сказал Матвеев, удивляясь, что  его  голос  звучит
так слабо, - вы принесли бы мне чего-нибудь поесть. Какую-нибудь котлету или
булку.
     Мальчик сконфузился еще больше. Он, видимо, не ждал такого  внимания  к
себе, и это угнетало его.
     - Котлет сегодня нет, - раздался за дверью несмелый голос.  -  А  булки
мама заперла в буфет.
     - А что есть?
     - Есть пирог с рисом и яйцами.
     - Давайте.
     Оба мальчика убежали. Через несколько  минут  они  вернулись,  красные,
тяжело дыша, и, оспаривая друг у друга честь  накормить  Матвеева,  принесли
ему большой кусок пирога. Они робели перед ним, но костыли  делали  Матвеева
неотразимым, и они не нашли в себе сил оторваться от этого зрелища. Они были
почти одного роста, одинаково одеты  и  так  походили  друг  на  друга,  что
Матвеев путал бы их, если бы один не был отмечен большой  красной  царапиной
через подбородок и клетчатой заплатой на брюках. Они очень походили на  Варю
круглыми лицами и большими серыми глазами. С трогательным вниманием  следили
они за каждым движением Матвеева, и  он  чувствовал  себя  ответственным  за
выражение лица и каждый свой жест. Вошел Безайс. Он поймал  обоих  мальчиков
за уши и вывел их из комнаты. Они покорно последовали за ним.
     - У меня с ними свои счеты, - сказал  Безайс,  раздеваясь.  -  Вчера  я
поймал их за тем, что  они  лежали  на  полу  и  выкалывали  глаза  семейным
фотографиям. А это что такое?
     - Это пирог с рисом и яйцами.
     - Их придется все-таки высечь, этих мальчишек. Папаша говорит,  что  он
поседел из-за них, и я начинаю ему верить. Ты не смотри,  что  у  них  такой
скромный вид, - они свирепствуют в доме, как чума. Сегодня  они  успели  уже
высадить окно на кухне, и я заклеивал его газетой. А тебе полагается сегодня
манная каша и слабый чай с молоком и сухарями.  Пирогов  тебе  есть  нельзя.
Пироги сейчас для тебя опаснее яда, - это все равно, что есть битое  стекло.
Брось сейчас же, слышишь?
     Но Матвеев знал его привычку  преувеличивать  и  спокойно  кончил  свой
пирог.
     - Ну что ж, я умываю руки. Ты знаешь,  что  ты  разделывал?  Ты  выл  и
царапался. А помнишь, как ты опрокинул мне на брюки полный  стакан  отчаянно
горячего чая? Я зашипел и теперь не могу спокойно глядеть на  чай.  Тогда  я
промолчал, но теперь я обязан сказать, что это было подлостью.
     Матвеев облизнул губы.
     - Ладно, давай манную  кашу.  Я  очень  хочу  есть.  Кто  это  такая  -
Александра Васильевна?
     - Это ее мать. Очень толстая и добрая  женщина.  Между  прочим,  ты  ей
страшно понравился. Она говорит, что ты очень похож на ее двоюродного брата,
который был  умен  и  замечательно  красив.  Но  ты,  впрочем,  не  очень-то
задавайся - ты похож на него только глазами и подбородком.
     - У нее есть родинка на щеке?
     - Ты разве ее видел? А я знаешь на кого похож?
     - Безайс, я есть хочу.
     Безайс вышел и долго  не  возвращался.  За  дверями  слышались  шаги  и
отрывистый разговор. Матвеев начал уже терять терпение,  когда  вошла  Варя,
неся поднос с дымящимися тарелками и стаканами.
     - Доброе утро! - сказала она, ставя поднос на табурет около кровати.  -
Это Котька принес тебе пирог?
     - Их было тут двое.
     - Ты сумасшедший. Пирог сейчас слишком тяжел для тебя.
     - А это что такое?
     - А это манная каша.
     Варя села около кровати, придвинула стул и посыпала  сахаром  дымящуюся
тарелку манной каши. В дороге Варя почти  не  снимала  пальто  и  платка,  и
теперь он в первый раз  видел  ее  в  домашней  одежде.  Она  была  в  сером
клетчатом платье и белом переднике. Волосы были  гладко  зачесаны,  и  сбоку
около левого уха повязан  кокетливый  бантик,  который  ей  очень  шел.  Она
выглядела очень миловидной и, казалось, сама догадывалась об этом.
     Он был очень слаб, его все время клонило ко сну. В разговоре  он  часто
забывал начало фразы и подолгу вспоминал, о чем шла речь.  Одна  вещь  очень
удивляла его. Перед тем как его ранили, в левом ботинке сквозь подошву вылез
гвоздь, и Матвеев оцарапал о него большой палец. Теперь, лежа в кровати,  он
чувствовал, как болит на отрезанной ноге этот палец. Он не понимал, как  это
могло быть, но ощущение было совершенно ясное.
     Родители Вари пришли на другой день. Матвеев видел  их  раньше,  но  не
разговаривал еще с ними, занятый своими, одному ему понятными мыслями.  Мать
Вари была полная, невысокого роста женщина с обильными родинками на  круглом
начинающем стареть лице. Она была в том возрасте,  когда  появляются  первые
морщины, блекнут волосы и платье не сходится на спине.  Она  вошла,  вытирая
руки о фартук, поздоровалась с  Матвеевым  и  села  около  кровати.  Матвеев
подумал, что, встретив ее на улице, он сразу  догадался  бы,  что  она  мать
Вари, - до такой степени они походили друг на друга.
     Через несколько минут пришел отец.  Он  пожал  Матвееву  руку,  коротко
представился:  "Дмитрий  Петрович  Волков",  -  и  сел  на  стул,  прямой  и
смущенный.
     Родители сидели у Матвеева долго. Первое время  они  не  знали,  о  чем
говорить, пока не спросили, как здоровье Матвеева. С  этой  минуты  разговор
попал в верное русло и потек непринужденно. Отец и мать оживились.  Разговор
о здоровье и болезнях был знакомой, испытанной  темой,  которая  никогда  не
дает осечки. Они вспоминали десятки историй о ранах,  простудах  и  вывихах.
Все это клонилось к тому, что хотя его, Матвеева, рана и  серьезна,  но  что
бывает и гораздо хуже, и надо радоваться, что пуля не попала  в  спину  или,
чего избави бог, в голову. Все сходились на том, что в этом  случае  Матвеев
умер бы. Александра Васильевна говорила  о  болезнях  со  знанием  и  опытом
женщины, воспитавшей троих детей. Дмитрий Петрович тоже  знал  толк  в  этих
вещах. Сначала Матвееву было скучно, но потом он увлекся сам. Его  распирало
желание рассказать случай  с  мальчиком,  который  засунул  в  ухо  бумажный
шарик, - он выждал время и вставил в разговор эту историю.


ОСТАВАЙСЯ ЗДЕСЬ

     - Дала бы ты мне лучше чего-нибудь мясного. Манная каша мне опротивела,
я зверею от нее.
     Матвеев лежал, опершись о локоть, и капризно мешал ложкой кашу.
     - Ведь нельзя, Матвеев, - сказала Варя. - Ты же не маленький.
     - Конечно, не маленький. А ты кормишь меня кашей. Хоть небольшой ломтик
мяса, а? Что от него сделается?
     - Нет, нельзя. Если б даже я согласилась, Безайс все равно не позволит.
     Она помогла ему подняться и положила  подушки  за  спину.  Матвееву  не
понравилось, что  она  так  ухаживает  за  ним.  Ему  не  хотелось  казаться
беспомощным.
     - Пусти, - сказал он с досадой. - Тебе,  может  быть,  кажется,  что  я
умираю?
     - Вовсе нет, - ответила она растерянно.
     Матвеев взял тарелку и начал медленно есть.
     - Что слышно? Где сейчас фронт?
     - Я ничего не знаю.
     - Но этого быть не может.
     - Честное слово, не знаю!
     - А я знаю, - сказал Матвеев, беря хлеб. - Это все Безайсовы штуки.  Он
запретил говорить об этом? О, я знаю его. Если он  вздумает  что-нибудь,  то
скорее даст себя убить, чем откажется  от  своих  глупостей.  Он,  наверное,
расхаживает сейчас по дому, рассказывает, как ему на фронте вырезали опухоль
и кричит на всех.
     - Это правда, - засмеялась Варя.
     - А он делает что-нибудь? - сказал Матвеев, помолчав.
     - Не знаю. Он ничего мне не говорит.
     - Он ходит куда-нибудь?
     - Его целыми днями нет дома. А что он должен делать?
     - Надо подумать об отъезде. Не целый же год мы будем сидеть здесь.
     - А разве вы не останетесь, пока придут красные?
     - Конечно нет. Кто их знает, когда они придут.
     - А твоя нога?
     - Нога заживет.
     Дверь  неслышно  приоткрылась.  Сначала  осторожно  показалась  нога  в
стоптанном башмаке. Вслед за тем  появилась  круглая  голова  с  оцарапанным
подбородком. Котя, младший из мальчиков, несмело осмотрелся и  уставился  на
Матвеева. Он  внимательно  оглядел  кровать,  табурет,  тарелки  и  стаканы.
Несколько минут он изучал Варю, а затем перешел к повязке  Матвеева.  В  его
широко раскрытых глазах отражалось преклонение и любопытство. Матвеев сделал
сердитое лицо, но мальчик не уходил.
     - Но ты  не  можешь  так  рисковать,  -  сказала  Варя,  теребя  оборку
передника. - Куда вы поедете, не  зная  дороги  и  не  имея  документов?  Вы
попадетесь при первом же случае. Ты не имеешь права ехать на верную смерть.
     - Так уже сразу и смерть!
     - Ты мне ни в чем, совершенно ни в чем  не  веришь,  -  сказала  она  с
каким-то новым оттенком в голосе.
     - Да ничего подобного!
     - Я  не  понимаю:  зачем  так  рисковать?  Ведь  гораздо  лучше  просто
подождать, когда придут красные. Много будет пользы, если вас убьют?
     - Я обо всем подумал, - сказал Матвеев, ставя пустую тарелку и  вытирая
губы. - Пожалуйста, не беспокойся. Я знаю, что делаю.
     - Как хочешь. Это не мое дело, да?
     - Я этого не говорил.
     Она отвернулась и заметила стоявшего у двери мальчика.
     - Ты здесь? Что тебе надо?
     Мальчик перевел глаза на Варю, подумал и стал шаркать ногой по полу.
     - Ну, иди сюда, не бойся. Скажи дяде "здравствуйте". Иди, глупыш, он не
кусается. Где ты оцарапался?
     Она порывисто встала, подошла к мальчику и опустилась на колени.
     - Бедный малыш, тебе  попало  от  папы?  Правда,  Матвеев,  хорошенький
мальчуган? Ты, я  вижу,  даже  не  умывался  сегодня.  Смотри,  какие  лапки
грязные, - бяка! Но ты больше не приноси  ему  пирогов  с  рисом,  -  он  не
слушается твоей сестры. Понимаешь?
     Она нервно рассмеялась.
     - Что же ты молчишь? Дядя подумает, что ты немой. Где мама сейчас?
     Мальчик смотрел вбок,  наклонив  голову,  и  сконфуженно  молчал.  Варя
нахмурилась.
     - Ну, не упрямься, - сказала она резко. - У тебя нет  языка,  маленький
бука? Где мама? На кухне, да?
     Он поднял голову и улыбнулся, не понимая, чего она хочет от него.  Варя
покраснела, схватила его за плечо и вытолкала  за  дверь.  Обернувшись,  она
заметила на себе скучающий взгляд Матвеева, и ее  возбуждение  разом  упало.
Она подошла, смущенная, к его кровати и села.
     - Ты меня считаешь дурой сейчас? - спросила она, нерешительно  поднимая
на него глаза. - Только скажи прямо, как ты думаешь, не скрывай.
     - С чего ты взяла? Разумеется нет.
     Матвеев чувствовал себя тягостно.
     - Ты не думаешь, что я мещанка и что у меня нет интересов?
     Он вздохнул.
     - Я не понимаю, зачем ты это спрашиваешь. Конечно нет.
     Варя встала.
     - А если я попрошу тебя об одной вещи? - сказала  она.  -  В  этом  нет
ничего особенного, честное слово.
     - О чем?
     - Чтобы ты остался здесь,  пока  не  придут  красные.  А  Безайс  может
поехать.
     - Какая ты странная, - сказал Матвеев, криво усмехаясь. - Ведь надо  же
мне ехать. Мы и так потеряли много времени.
     - Я не знаю. Но если я тебя попрошу, понимаешь? Очень попрошу?
     - Ну,  хорошо,  -  ответил  Матвеев,  опуская  глаза.  -  Я  как-нибудь
попробую.
     Они помолчали, не глядя друг на друга. Варя собрала тарелки и вышла  из
комнаты. В дверях она столкнулась с Безайсом.
     Безайс был в  приподнятом  настроении.  У  него  был  вид  человека,  с
аппетитом позавтракавшего, довольного собой и миром.
     - Слушай, старина, - сказал он возбужденно. - Как только  ты  научишься
жевать твердую пищу, я дам тебе попробовать  здешних  битков  с  луком.  Она
делает их отлично. Я почти отвык от горячего мяса и сейчас ел будто впервые.
Нам очень повезло, что мы  наткнулись  на  Варю.  Я  прощаю  Майбе,  что  он
выбросил нас из вагона. Что я делал  бы  с  тобой,  если  бы  не  это  тихое
семейство?
     Матвеев лег и укрылся одеялом.
     - Очень жаль, что тебе здесь так  понравилось.  Мы  должны  уехать  как
можно скорее. Ты предпринимаешь что-нибудь?
     - Куда ехать?
     - Дальше, в Приморье. Это для тебя новость?
     - А твоя нога?
     - Мне это надоело. Что, я умираю, что ли? Скоро я вполне  смогу  ехать.
И, пожалуйста, держи язык за зубами. Не говори Варе ничего об отъезде.  Она,
конечно, хорошая девица, но лучше об этом  помалкивать.  Если  она  спросит,
когда мы едем, то говори, что когда придут красные.
     - Это все? - спросил Безайс.
     - Все.
     - А теперь послушай меня, - сказал Безайс торжественно. - Ровно  неделю
ты не выйдешь из этой комнаты. Сначала ты будешь лежать и есть манную  кашу.
Дня через три ты побалуешься сухарями. А если не будет лихорадки, мы устроим
тебе оргию из куриного бульона, рисовой каши и слабого чая. Не падай духом -
если тебе очень повезет, я позволю тебе пройтись немного по двору.
     - Безайс, не зазнавайся! Сейчас я встану и вышибу из тебя дух.
     - Меня изумляет забавная  наглость  этого  негодяя,  -  сказал  Безайс,
показывая на Матвеева и как бы обращаясь к публике.  -  Ты  встанешь?  А  ты
знаешь, сколько вытекло из тебя крови? У тебя закружится голова  при  первых
шагах. Надо лежать и лежать. Я знаю толк в этих вещах, мне  самому  пришлось
их попробовать.
     - Только не повторяй мне истории о твоей  опухоли,  -  сказал  Матвеев,
смеясь и хмурясь. - У меня хватит силы запустить в тебя ботинком.
     - Я хочу на это посмотреть, - ответил Безайс.


КАФЕ

     Через  несколько  дней  вечером  Безайс  зашел  в  комнату  Матвеева  и
остановился на пороге. Матвеев, совершенно одетый, стоял посреди комнаты  и,
нерешительно улыбаясь, медленно двигался к окну. В первый раз Безайс  увидел
его на костылях и был поражен этим.
     Матвеев поднял голову.
     - Только молчи, - сказал он. - И не подходи близко. Знаю, знаю. Ты  мне
надоел.
     - Кто же помог тебе одеться?
     - Сам. От начала до конца. Это надо уметь. Ботинок был под  кроватью  в
самом углу, я достал его костылем. Самое трудное были брюки.
     Он сделал еще шаг и остановился, с любопытством глядя на костыли.
     - Они стучат страшно, как товарный поезд. Но ничего,  я  привыкаю  уже.
Смотри.
     Он дошел до окна и вернулся обратно.
     - Видел? - сказал он. - Ну, что ты мне скажешь? Безайс, будем  говорить
серьезно: дальше так идти не может.
     - Что?
     - Надо что-то делать. Мне надоело тут до смерти. Еще неделя - и я  буду
ходить свободно. А ты ничего не делаешь, прямо-таки пальцем не шевелишь. Так
нельзя, Безайс.
     - Ну, что же мне делать?
     - Ехать дальше, - вот-что. У меня чешутся руки.  Ты  что-то  говорил  о
романтике, вот теперь она и начинается.  Ты  выяснишь,  можно  ли  ехать  по
железной дороге или нельзя. Если нет,  поедем  на  лошадях.  Там,  наверное,
думают,  что  нас  убили  или  что  мы  испугались.  Это  я  предлагаю  тебе
категорически, и чем меньше ты будешь рассуждать, тем лучше.
     - Ты пойми, что это невозможно.
     - Оставь. Мы обязаны доехать и начать работу.
     - Дурак, да ведь это место черт знает где - в тайге.  Туда  и  здоровым
людям трудно добраться, а как же ты?
     Матвеев подошел к кровати и сел.
     - Это неприятный разговор, Безайс, но обойти его нельзя. Я  замечаю  за
тобой некрасивые вещи. Тебе не хочется уезжать отсюда. Из-за  Вари,  правда?
Как идет твое ухаживание? Тебе, кажется, повезло?
     Безайс опустил голову.
     - Повезло, - сказал он, улыбаясь. - Страшно повезло.
     - И далеко это у вас зашло?
     - Так далеко, - ответил Безайс с расстановкой, - что дальше некуда.
     - Я заметил. Она теперь так кокетливо одевается, что  это  бросается  в
глаза. Недавно она пришла ко  мне  напудренная.  Я  спросил,  для  кого  она
напудрилась, - и она страшно смутилась. Я рад за тебя, но  нельзя  же  из-за
пухленькой дурочки забывать партийную работу. Почему ты по  вечерам  никогда
ко мне не приходишь? С ней небось обнимаешься?
     - Может быть, с ней, - сказал Безайс, страдая от этой вынужденной лжи.
     Матвеев встал и снова прошелся по комнате. Его занимало новое ощущение.
     - Это немного смешно, - сказал он. - Как на ходулях. Ты куда?
     - Мне надо пойти сейчас часа на два.
     - Ты подумай все-таки об этом. Все хорошо в свое время. Некогда  сейчас
волочиться за бабами.
     - Я подумаю, - сказал Безайс, открывая дверь.
     Он вышел на улицу. Плавал легкий, напитанный лунным  светом  туман.  Из
аптеки через большие цветные  шары  на  дорогу  падали  малиновые,  синие  и
зеленые полосы света.  Около  фонарей  воздух  колебался  матовыми  волнами.
Безайс легко поддавался впечатлениям, и теперь эти  залитые  лунным  молоком
улицы чужого города будили в нем странное  чувство.  Ему  казалось,  что  он
точно со стороны видит себя самого, идущего неизвестно на что.
     - Жизнь собачья, - прошептал он.
     Матвеев выматывал из него душу. За эту неделю  Безайс  чувствовал  себя
так, точно пережил большую жизнь. Некоторые вещи легче делать, чем  говорить
о них. Он ругал себя за  это,  но  у  него  не  хватало  духа  поговорить  с
Матвеевым начистоту.
     Он остановился перед дверью подвала. Здесь  было  кафе  "Венеция";  над
входом висела вывеска, на кото