есятком  рук,  вылетел  из  вагона
наружу, перевернувшись в воздухе. Его подхватила тьма, режущий ветер, и  все
пропало в одном страшном толчке.
     Рыча и размахивая руками, Матвеев вылез из снега, готовый на  убийство.
Последний вагон мелькнул перед ним, свистя колесами,  поднятый  ветром  снег
летел, как белый дым. Он побежал за ними и тотчас  остановился,  поняв,  что
невозможно их догнать, - уже  далеко  впереди  раскачивался  красный  фонарь
последнего вагона.
     Тогда Матвеев стал и огляделся. Он не искал объяснений, потому что  они
были невозможны. Случилось что-то невероятное, - таких вещей  не  бывает,  -
можно сойти с ума, придумывая им объяснение, и все-таки ничего не  выдумать.
Несомненно было только одно, - что он стоит в поле,  на  морозе,  наполовину
мокрый от снега, и наверху, в черном небе, светят неясные звезды. Он сел  на
снег, потом снова встал и вдруг разразился длинным, неестественно вывернутым
ругательством, - но оно не облегчило его.
     Далеко  впереди  поезд  стучал  по  рельсам,  потом  внезапно  смолк  -
наступила внимательная тишина, как бывает на больших открытых пространствах.
Матвеев засунул руки в карманы и выбросил оттуда пригоршни снега.
     - Да что же это? - спросил он с обидой в голосе.
     Он залез на сугроб, но тотчас провалился по пояс  и  выбрался  обратно.
Потом он услышал, что его зовут; оглянувшись, он в нескольких саженях увидел
на снегу темную фигуру. Матвеев подошел - это был Безайс. Он сидел, глядя на
Матвеева снизу вверх, и слабо улыбался.
     - И тебя тоже? - спросил он.
     - Что?
     - Вышибли?
     - Я найду их в Хабаровске, - сказал Матвеев, опускаясь  на  снег,  -  и
сделаю с ними что-нибудь. Сволочи! Они перепились, что ли?
     - Они приставали к ней, - сказал Безайс,  закрывая  глаза.  -  Чем  это
съездили меня по голове?
     - Я этого так не  оставлю!  -  сказал  Матвеев,  утешаясь  бесполезными
угрозами. - Но что же мы теперь будем делать?
     Он вдруг заметил, что Безайс держит в правой руке револьвер.
     - А это зачем? - спросил он с внезапной догадкой. - Ты?..
     - Да, - ответил Безайс, бессмысленно улыбаясь. - Я не мог этого видеть.
     - Ты стрелял?
     - Нет, не успел. Они так двинули меня  по  голове,  что  чуть  было  не
отшибли ее совсем.
     - Из-за этой девчонки?
     Безайс спрятал револьвер в карман и виновато опустил глаза.
     - Не ругайся, - сказал он просительно. - Это надо было видеть. Кажется,
они хотели ее изнасиловать.
     - "Кажется"? А тебе какое дело?
     Матвеев поднялся на четвереньки, дрожа от ярости.
     - Идиот! -  крикнул  он  с  каким-то  воплем.  -  Романтику  разводишь?
Защитник невинности? Вот я тебя убью сейчас!
     Безайс почувствовал себя нехорошо. Его мутило.
     - Я тебя... сам убью, - пробормотал он, тяжело справляясь с  охватившей
его слабостью. - Молодая дезушка... очень хорошенькая. Ты  хочешь,  чтобы  я
спокойно смотрел, как ее будут насиловать? Эта каналья Майба потащил  ее  на
нары.
     - Да ведь тебе партийное дело поручено, дураку. Понимаешь?  Ломай  себе
голову, если ты свободен. А сейчас тебя это не касается, все  эти  девицы  и
благородство.
     Безайс хотел что-то ответить, но не успел.  Последнее,  что  он  видел,
было испуганное лицо Матвеева и темное небо  с  неясными  звездами...  Потом
исчезло все.


ЭТО ШЕСТИДЮЙМОВКА

     После Безайс часто и подолгу объяснял, как это вышло, но его самого  не
удовлетворяли  эти  объяснения.  Конечно,  это  было  нелепостью,  внезапным
порывом, который заставляет человека делать самые странные  вещи.  Он  вынул
револьвер непроизвольно, ни о чем не думая. Но он был настолько  молод,  что
еще не научился глядеть на людей как на материал, не умел заставлять себя не
думать и не видеть, когда это нужно.
     - Я сделал глупость, - говорил он много позже, вспоминая об этом, -  но
тем не менее должен сказать...
     - Замолчи, замолчи, - говорил Матвеев.
     Он объяснил Безайсу свою точку зрения. Один  человек  дешево  стоит,  и
заботиться о каждом в отдельности нельзя. Иначе невозможно было бы воевать и
вообще делать что-нибудь. Людей надо считать взводами, ротами и думать не об
отдельном человеке,  а  о  массе.  И  это  не  только  целесообразно,  но  и
справедливо, потому что ты сам подставляешь свой лоб под удар, - если ты  не
думаешь о себе, то имеешь право не думать о других.  Какое  тебе  дело,  что
одного застрелили, другого ограбили, а третью изнасиловали?  Надо  думать  о
своем классе, а люди найдутся всегда.
     - Быть большевиком, - сказал Матвеев, - это значит прежде всего не быть
бабой.
     Но Безайс с ним не соглашался.
     Открыв  глаза,  он  увидел   Матвеева,   наклонившегося   над   ним   и
нащупывавшего сердце.
     - Вынь  руку,  Матвеев,  -  сказал  он,  поднимаясь  и  стыдясь   своей
слабости. - Пальцы холодные.
     - Можешь ты встать?
     - Попробую. А ты как?
     Он  повернул  голову  и  почувствовал,  что  у   него   замерзли   уши.
Оглядевшись, он увидел над головой темное, усеянное звездами  небо.  Матвеев
стоял на коленях и поддерживал его за плечи.
     - Я совершенно замерз, Матвеев, - сказал Безайс, трогая уши  и  пытаясь
встать. - Ты цел?
     - Я-то ничего.
     Безайс тер уши и медленно собирался с мыслями.  Он  осторожно  потрогал
голову. Слева кожа на темени была рассечена, и кровь  медленно  сочилась  по
щеке.
     - Здорово они меня отделали, - сказал он виновато.
     - Это все в твоем  вкусе,  -  желчно  ответил  Матвеев.  -  Ну,  скажи,
пожалуйста, кто просил тебя лезть? Зачем это нужно?
     - Да я тут ни при чем, - капризно возразил Безайс, прикладывая  снег  к
рассеченной голове и морщась. - Во всем виновата  эта  дура.  Не  мог  же  я
спокойно смотреть, как ее насилуют!
     - Легче, - сказал Матвеев. - Она сидит позади тебя.
     Безайс оглянулся и смутился. Девушка стояла позади него, как и Матвеев,
на коленях, и молча грела руки дыханием.
     - Если вы считаете меня дурой, - сказала она обиженно, - то  сидели  бы
спокойно. Я сама выпрыгнула.
     Положение было неловкое, и Безайс придумывал, что  ему  сказать,  когда
снова почувствовал себя  нехорошо.  Прошло  несколько  пустых  мгновений,  в
которые он видел, не сознавая, лицо Матвеева, снег, небо. Минутами он слышал
звуки голосов. Он чувствовал только, что замерзает совсем.
     - Нет, - услышал он голос Матвеева. - Поезд делает в  среднем  двадцать
верст в час. Нельзя же так.
     - Я ничего не понимаю, - устало ответила она. - Мне все равно.
     Потом он почувствовал, что Матвеев трясет его за плечи. Сделав  усилие,
он сел и попросил папироску. При свете спички он увидел ее лицо,  полное,  с
веснушками на розовых щеках. Хлопья снега белыми  искрами  запутались  в  ее
светлых волосах.  По  щеке  до  подбородка  алела  царапина.  В  вагоне  ему
отчего-то казалось, что у нее черные глаза и худое, нервное лицо.  Он  снова
зажег спичку, но она отвернулась, и Безайс увидел только оцарапанную щеку  и
шею, на которой курчавились мелкие завитки волос.
     От папиросы у него закружилась голова, и тело начало цепенеть в  зябкой
дремоте.
     - Как она называлась, эта станция? - спросил Матвеев. - Вы  не  знаете,
Варя?
     - Не знаю. Может быть, нам лучше вернуться...
     - Нет, пойдем вперед, - ответил он, бесцельно копая  каблуком  снег.  -
Ах, черт, какая глупая штука! Вот еще не было печали!..
     - Это все из-за меня.
     - Да бросьте вы, - оборвал он ее. - Ну, из-за вас. Что из этого?
     "Скотина", - подумал Безайс. И вслух сказал:
     - Она тут ни при чем. Это я виноват.
     - Вот-вот. Ты... - начал Матвеев, но замолчал и махнул рукой. -  Как  у
тебя дела? - прибавил он спокойнее. - Можешь ты идти?
     - Могу. Но только лучше развести костер и остаться здесь до утра.
     - Нет, нет, никаких  костров.  Так  скорей  можно  замерзнуть.  Идемте,
пожалуйста.
     Ему казалось все это невыносимо глупым.
     - Холодно, - сказала она, ежась. - Вы в ботинках? Как же вы пойдете?
     - Как-нибудь, - ответил он сухо.
     Он оглядел ее согнутую, осыпанную снегом фигуру, и ему стало жалко  ее.
"Чего это я в самом деле? - подумал он. - Она-то при чем тут?"
     - Безайс, не спи, пожалуйста, - сказал он.
     - Я не сплю, - ответил Безайс. - Я есть хочу.
     - Потерпи немного.
     Они встали. Безайс пошатнулся и снова  сел  на  снег.  Матвеев  и  Варя
подняли его, положили его руки на плечи и повели. Безайс с трудом передвигал
ноги, чувствуя непреодолимое  желание  заснуть.  Кровь  с  шумом  стучала  в
висках,  перед  глазами  расплывались  радужные  круги.  Его  тянуло   лечь,
расправить немеющие руки и закрыть глаза. Но надо было идти, и он шел, обняв
Варю за шею, может быть, несколько крепче, чем это было нужно,  чувствуя  на
щеке ее теплое дыхание. Они шли по шпалам, ища  впереди  огней  станции.  Но
вокруг был густой снежный мрак.
     Сначала идти было невыносимо трудно. Хуже всего было  ногам,  появилось
особое ощущение в коленях, будто кость трется в чашечке и скрипит. Это  было
страшно неприятно, и Безайс старался отогнать эту мысль. Чтобы избавиться от
этого ощущения, он представил себе, как  длинная  вереница  лошадей  прыгает
через канаву, и стал их считать. Сначала он никак не мог  сосредоточиться  и
все время отвлекался. Досчитав до пятидесяти, он заметил вдруг, что  девушка
идет с трудом и тяжело дышит. Он снял руку с ее плеча.
     - Теперь не надо, - сказал он. - Мне гораздо лучше.
     И он пошел сзади них, путаясь и увязая в снегу.  Иногда  ему  казалось,
что он сейчас упадет. Тогда он останавливался, глубоко вбирал воздух  и  шел
дальше. Постепенно он перестал чувствовать ноги ниже колен и шел машинально,
как в бреду, он не ощущал даже усталости. Перед  ним  мелькали  лошади,  они
подходили к канаве и прыгали, однообразно взмахивая  хвостом  и  гривой.  Он
считал их шепотом, пока не пересохло во рту.
     - ...на таком  расстоянии.  Но  ведь  это  не  самое  главное,  правда,
Безайс? - услышал он голос Матвеева.
     - Правда, - устало ответил Безайс. - Мне есть очень хочется.
     Но тотчас же забыл об  этом.  Голос  Матвеева  доносился  глухо,  точно
издали. После от  этой  ночи  у  него  осталось  воспоминание,  что  он  шел
бесконечно долго, один, по громадному снежному полю, шел вперед,  ничего  не
думая и не зная.
     Под утро стало теплей. Проснувшись,  Безайс  увидел  лес,  взбиравшийся
высоко на гору, - смутно он помнил,  что  ночью  они  ходили  туда  собирать
хворост и  потом  долго  разводили  костер  смятой  газетой.  Небо  затянуло
облаками, и шел густой,  крупный  снег.  По  другую  сторону  рельсов  круто
возвышался голый утес.  Сквозь  падающий  снег  впереди  виднелась  глубокая
лощина, на дне которой рыжим пятном лежало болото.
     Он сидел на подстилке  из  хвойных  веток  и,  опершись  на  локоть,  с
нетерпением наблюдал за чайником. Матвеев лежал с другой  стороны  костра  и
заботливо разглядывал царапину на руке, зажившую  уже  около  недели  назад.
Варя сидела рядом, отскабливая ножом хлебные крошки и сор с куска ветчины.
     Матвеев носил мешок на спине,  и  из  вагона  его  выбросили  вместе  с
мешком. В мешке был сахар,  фунт  ветчины,  хлеб  и  чай.  Это  было  совсем
немного, и Матвеев предлагал разделить еду на три дня. Безайс  после  ночной
дороги  чувствовал  волчий  аппетит  и  с  легкомыслием  здорового  человека
настаивал на увеличении порции.
     - Очень это хорошо, - говорил он, - морить человека голодом.
     Но Матвеев уперся и не соглашался никак:
     - Не валяй дурака, ты не маленький.
     - Ну, хорошо, тогда я умру, - возразил Безайс.
     Эта мысль ему понравилась, и он говорил о своей смерти с  самого  утра.
Он показывал в лицах, как он холодеет на снегу и прощает их за  все,  а  они
ломают над ним руки и проклинают эту подлую мысль  кормить  его  впроголодь.
Потом он рассказал, как Матвеева мучит его черная совесть, а Варя  рыдает  и
говорит, что никогда не сможет забыть этого молодого симпатичного блондина.
     - Перестаньте, - сказала Варя. -  Что  это  вы  все  время  говорите  о
смерти? Я очень не люблю таких разговоров, мне становится  немного  страшно.
Мне начинает казаться, что кто-нибудь и в самом деле умрет. Пойдите лучше за
дровами. Они подходят к концу.
     Идти за дровами мог бы, собственно, один  из  них,  но  они,  точно  по
молчаливому уговору, поднялись и пошли вместе.
     - Я отлежал ногу, - сказал Матвеев.
     Они вошли в сумрак громадных деревьев,  широко  раскинувших  в  стороны
тяжелые лапы. Вверху, сбивая снежную пыль, мелькнула рыжим комочком белка. В
лесу было тихо. Безайс оглянулся на Варю и толкнул Матвеева.
     - Какова? - спросил он.
     - Да, - неопределенно ответил Матвеев. - Действительно.
     - Ничего себе, а?
     - Вот именно.
     - Все на месте, - сказал Безайс,  отламывая  сухую  ветку.  -  Заметил,
какие у нее глаза? Глаза в женщине - это, брат, самое главное.  Веснушки  ее
ничуть не портят, скорее наоборот. И тут, спереди, эта выставка.
     - Ну, тут у нее немного.
     - И очень хорошо, что немного. А тебе сколько нужно?
     - Мне ничего не нужно. У меня свое есть.
     Безайс снял шапку и отряхнул ее от снега.
     - У тебя - да. Ты живешь как на полном пансионе. Мы только еще едем,  а
тебя там уже ждет, плачет и думает, что ты  попал  под  поезд.  Ты  баловень
судьбы. А я? Мне нигде ничего не отломится.
     Он сделал снежок, бросил в Матвеева, но промахнулся.
     - Скучает - может быть, но не плачет, - сказал Матвеев.  -  Она  не  из
таких. Я видел, как она в  общежитии  вынула  руками  из  мышеловки  мышь  и
бросила ее коту. Сам я не боюсь мышей, это пустяки, но  для  женщины  -  это
редкость. В ней нет ничего этого бабьего.  О  самых  рискованных  вещах  она
говорит  спокойно  и  просто.  "Я,  говорит,  знаю,  почему  мальчики  любят
девочек".
     Он остановился и прищурил глаз, показывая, как она говорит.
     - Да. "К чему, говорит, нам этот условный язык? Будем говорить  прямо".
О брат, ты сам увидишь!
     - Ты готов, - сказал Безайс. - Она тебя пришила к себе.  У  тебя  будет
такой ангелочек, он будет кричать "уа-уа" и звать тебя папой.
     - Как "пришила"?
     - Да так. Ты женишься на ней. И так далее, и тому подобное.
     - Ты ничего не понимаешь, Безайс. Это потому, что ты ее не  видел.  Она
сделана из другого. Ты представляешь себе, что такое товарищеские  отношения
между мужчиной и женщиной?
     - Представляю.  Это  для  некурящих.  Когда  мужчина   делает   гнусное
предложение честной женщине и получает отказ, он говорит: "Между нами  будут
товарищеские отношения". О, я знаю эту механику!
     - Эх ты! Много ты знаешь! Можешь быть  уверен,  я  отказа  не  получил.
Товарищеские отношения означают, что мы не будем  друг  друга  стеснять.  Мы
сходимся и живем, пока это не мешает нам, нашей работе, нашим вкусам. А если
мешает, - то очень просто: "Вам направо? Ага. А мне налево". Только и всего.
     - Сколько же лет ты думаешь с ней прожить?
     - Не знаю. Может быть - сто.
     - Это кто же заговорил о таких отношениях?
     - Заговорила она. Но я с ней согласился.
     - Меня, - сказал Безайс, -  удивляет  эта  штука.  Мне  кажется,  я  бы
обиделся. Только вы успели объясниться, поцеловаться и все такое, как  сразу
заговорили о том, что будете друг друга связывать,  стеснять,  надоедать.  И
начали придумывать, как бы, в случае чего, разойтись  потихоньку.  Тебе  это
нравится?
     - Это просто сознательное отношение к вещам. И я и она - мы знаем,  что
такое любовь и для чего она. Мы сходимся, как  разумные  люди,  и  обсуждаем
наше будущее. А тебе хотелось бы этакую восторженную бабищу  со  слезами,  с
клятвами, с локонами на память и весь этот уездный роман?
     Безайс помолчал.
     - Черт его знает, чего мне хочется, - сказал  он  нерешительно.  -  Но,
кажется, я был бы не прочь, чтобы она немного - самую малость - поплакала  и
назвала меня ангелом. Но вот на чем я настаиваю, так это на том, что когда я
ей признался бы в любви, то чтобы она  покраснела.  Пусть  она  относится  к
любви сознательно и все знает. Но мне было бы обидно, если б я ей объяснялся
в любви, а она ковыряла бы спичкой в зубах и болтала ногами. "Ладно, Безайс,
милый, я тебя тоже люблю". Словом, пусть девушки будут передовые, умные, без
предрассудков, но пусть они не теряют способности краснеть.
     - Было темно, - сказал Матвеев, снова рассматривая  царапину.  -  Может
быть, она и покраснела. Но вообще-то - это дурацкое  требование.  Зачем  это
тебе?
     Их звала Варя.
     - Где вы про-па-ли? - услышали они.
     - Сейчас! - крикнул Безайс.
     Они  отломили  еще  несколько  веток,  отряхиваясь  от  осыпавшегося  с
деревьев снега, и пошли обратно. Внезапно они разом остановились и взглянули
друг на друга. В неподвижной тишине леса отчетливо прокатился густой басовый
гул, донесшийся издалека. После нескольких минут ожидания послышался слабый,
но отчетливый звук. Безайс опустил дрова на снег  и  молча  глядел  в  глаза
Матвееву.
     - Это может быть только одним, - сказал Безайс.
     - Да, - ответил Матвеев. - Это шестидюймовка. Выстрел и разрыв.
     - Не очень далеко отсюда, верст сорок, я думаю.
     - Может быть, даже дальше.  Сегодня  тепло,  а  в  тумане  звук  слышен
дальше. Ночью можно определить точнее - по времени между вспышкой выстрела и
звуком. Может быть, даже верст пятьдесят отсюда...
     - На этой станции говорили, что до Хабаровска осталось пятьдесят верст.
     - Это ничего еще не значит. Может быть, учебная стрельба.
     Новый гул выстрела прервал  его  слова.  Они  остановились,  напряженно
прислушиваясь. Звук был глухой, и разрыва они не услышали.
     - Учебная стрельба в прифронтовом городе? - сказал Безайс. -  Этого  не
может быть. Ты сам понимаешь. Тут что-нибудь другое.
     - В конце концов удивляться тут нечему. Ведь мы  и  раньше  знали,  что
фронт около Хабаровска. Новость какая! Будто ты никогда стрельбы не слышал.
     - Да, но тут все дело в том, по какую сторону фронт.  Что-то  очень  уж
хорошо слышно.
     - Ну, может быть, мы ближе к Хабаровску, чем думаем.
     Они вышли из леса. Варя, наклонившись над  мешком,  перетирала  кружки,
внося в это занятие столько женской кропотливости и внимания, точно не  было
ни тайги, ни выстрелов.
     - Это бывает, что иногда женщины спокойнее мужчин, - сказал Матвеев.  -
Но у них это происходит просто  от  недостатка  воображения.  Они  не  умеют
думать о завтрашнем дне.
     - Где вы были? -  спросила  она.  -  Я  думала,  вы  заблудились.  Чай,
наверное, остыл уже.
     - Велика важность - чай! - ответил Безайс, рассеянно прислушиваясь.
     Завтрак прошел в молчании.
     - Это немыслимо, - сказал Матвеев, глядя на Варю, укладывавшую мешок. -
Так нельзя. Нам надо спешить изо всех сил, а мы топчемся  в  этом  проклятом
лесу. Мы не имеем никакого права ввязываться в разные  приключения.  С  меня
довольно этой еды. Сейчас мы уже были бы в Хабаровске.
     Они встали, забросали костер снегом и пошли. Выстрелов больше  не  было
слышно. Матвеев хотел было взять  Варю  под  руку,  но  раздумал.  Он  пошел
впереди, стараясь попадать ногами на шпалы. Снег пошел еще гуще -  он  падал
тяжелыми хлопьями величиной в пятак, и воздух был мутный, как  молоко.  Идти
было тяжело, на каблуках быстро  намерзли  ледяные  комки.  Сначала  Матвеев
думал о снежных заносах, потом отчего-то о  футуристах.  В  голове,  в  такт
шагам, вертелись стихи:

                           Довольно жить законом,
                           Данным Адамом и Евой...

     Иногда он сам писал стихи, и это было хуже  всего.  Он  знал,  что  они
выходят у него плохие, но он твердо верил в великого бога упрямых людей и не
терял надежды научиться писать их лучше. Эту слабость он  скрывал  изо  всех
сил и  стыдился  ее.  Однажды  он  рискнул  под  условием  строжайшей  тайны