и   чудесного   исцеления   пациентов,   совершенно
безнадежных, по отзыву других докторов; но, разумеется, только в том случае,
если  "болезнь   не   слишком   запущена",   как   они   имеют   обыкновение
предусмотрительно  заявлять.  Библиотека  доктора  также  служила  предметом
толков и изумления соседних кварталов, даже, я  сказал  бы,  всего  городка.
Честной народ смотрел с превеликим почтением на человека, который прочел три
битком набитые книгами полки, причем  некоторые  между  этими  книгами  были
столь  же  увесистые,  как  семейная  библия.  Между  прихожанами  маленькой
лютеранской церковки шли бесконечные споры о том, кто ученее и умнее: доктор
или господин пастор. Иные из поклонников доктора заходили  так  далеко,  что
утверждали,  будто  он  образованнее  самого  губернатора;  короче   говоря,
считалось, что знания его беспредельны.
     Поступив к доктору  на  правах  домочадца,  Дольф  незамедлительно  был
водворен в помещение, принадлежавшее его предшественнику. Это была  комнатка
на чердаке обычного, увенчанного крутою  крышею  голландского  дома,  где  в
непогоду барабанил по гонту дождь, и ослепляла яркими вспышками молния, и  в
щелках завывал ветер; к тому  же  тут  носились  целыми  полчищами  голодные
крысы,  рыскавшие  повсюду  подобно   донским   казакам   {Русские   казаки,
участвовавшие в кампании 1813-1814 годов, произвели сильное  впечатление  на
всю Европу той внезапностью и быстротою, с которой они появлялись  там,  где
их не ожидал неприятель.}, невзирая на отраву и крысоловки.
     Не прошло и нескольких дней, как Дольф по  уши  погрузился  в  изучение
медицины. Утром, в течение дня и ночью трудился он в одном  углу  докторской
лаборатории, изготовляя пилюли, фильтруя  микстуры  и  растирая  пестиком  в
ступке, между тем как доктор, от нечего делать  или  в  ожидании  пациентов,
восседал в противоположном углу и, облачившись в халат и бархатную  ермолку,
рылся в каком-нибудь фолианте. Говоря по правде,  равномерный  стук  пестика
или, быть может, клонящее долу монотонное  жужжание  летних  мух  убаюкивали
порою почтенного доктора, и он начинал клевать носом, но и  в  этих  случаях
очки его бодрствовали и пристально глядели в раскрытую книгу.
     В докторском доме, впрочем, пребывала еще одна владетельная  особа,  по
отношению к коей Дольф был связан вассальной зависимостью. Хотя  доктор  был
холостяк и к тому же человек важный и исполненный собственного  достоинства,
но, следуя примеру многих высокомудрых людей, он покорно сносил тираническое
правление юбки. Он был всецело во власти своей домоправительницы.  Это  была
тощая, с длинной талией, деловитая и  раздражительная  женщина  в  маленьком
Круглом стеганом немецком чепце, с огромною  связкою  дребезжащих  ключей  у
пояса. Фрау Ильзе (или, иначе, фру  Ильзи,  как  обычно  ее  называли)  была
неизменной спутницей доктора в его странствиях из Германии  в  Англию  и  из
Англии в эти края; она пеклась о его хозяйстве и о нем самом и управляла им,
надо признаться, настолько мягко и незаметно, что он этого вовсе не  ощущал,
хотя всем прочим частенько приходилось чувствовать на себе ее тяжелую  руку.
Объяснить, каким образом  добилась  она  столь  значительной  власти,  я  не
берусь. Толкуют, правда, о том... но  о  чем  не  толкуют  с  тех  пор,  как
сотворен мир? Кто вообще в силах ответить, каким способом  женщины  обладают
верховною властью? Женатый еще бывает порою  хозяином  у  себя  в  доме,  но
доводилось ли кому-нибудь встретить холостяка, который не  пребывал  бы  под
башмаком у своей экономки?
     Нужно  отметить  однако,  что  власть  и  могущество   фру   Ильзи   не
ограничивались пределами хозяйства доктора Книпперхаузена. Она  принадлежала
к числу тех всюду сующихся кумушек, которые знают чужие  дела  много  лучше,
чем те, кого эти дела затрагивают непосредственно; их всевидящее око и вечно
трещащие языки внушают соседям ни с чем не сравнимый ужас.
     Не  успеет,  бывало,  случиться  в  городке   сколько-нибудь   занятное
скандальное происшествие, как все уже досконально  известно  вездесущей  фру
Ильзи. У нее была куча приятельниц, которые бесконечною чередою спешили в ее
крошечную гостиную,  принося  с  собой  короба  новостей.  Больше  того,  ей
случалось повергать подробнейшему разбору целые ворохи секретнейших  сплетен
у полуоткрытой на улицу двери, где она часами судачила с одной из  болтливых
подружек, несмотря на обжигающий холодом резкий декабрьский ветер.
     Нетрудно  догадаться,  что,  находясь  в   подчинении   у   доктора   и
одновременно у его экономки, Дольф жил в общем несладко. Поскольку фру Ильзи
распоряжалась ключами и поскольку  все  плясало  под  ее  дудку,  задеть  ее
означало бы обречь себя на вечное голодание; в то же время  проникновение  в
тайны ее характера было  для  Дольфа  задачей  гораздо  более  сложной,  чем
изучение медицинской премудрости. Когда  он  бывал  свободен  от  занятий  в
лаборатории,  ему  приходилось  носиться  взад  и  вперед  по  городу  с  ее
поручениями; по воскресеньям  он  должен  был  сопровождать  ее  в  церковь,
возвращаться обратно с нею и нести  ее  библию.  Много,  много  раз  бедняге
Дольфу выпадало на долю подолгу простаивать на церковном дворе,  дрожать  от
холода, дуть на окоченевшие пальцы и растирать отмороженный  нос,  терпеливо
дожидаясь фру Ильзи, которая, собрав вокруг себя кучку приятельниц,  болтала
без умолку, и они покачивали головами  и  разрывали  в  клочья  какую-нибудь
несчастную жертву, попавшуюся им на язык.
     Несмотря на способности, Дольф  весьма  медленно  подвигался  по  стезе
знания. В этом не было, разумеется,  вины  доктора,  ибо,  не  жалея  сил  и
стараний, он заставлял  своего  нерадивого  ученика  денно  и  нощно  толочь
пестиком в ступке или гонял его по городу со склянками и коробочками пилюль;
если обнаруживалось, что Дольф  начинает  лениться  -  к  чему,  сказать  по
правде, он питал неодолимую склонность, - доктор приходил в ярость и до  тех
пор донимал его допросами, намерен  ли  он  вообще  изучать  медицину,  пока
Дольфа не охватывало былое усердие. Впрочем, он был так же склонен к озорным
выходкам и разного рода забавам, как и в детстве; мало  того,  эти  вкусы  с
годами усилились и окрепли, ибо их долгое время стесняли и сдерживали, и они
не находили для себя выхода. С  каждым  днем  он  делался  своенравнее,  все
больше и больше утрачивая расположение доктора и его экономки.
     Между тем доктор преуспевал: богатство его и слава  ширились  и  росли.
Последняя зиждилась на лечении  таких  случаев,  которые  не  описаны  и  не
предусмотрены в книгах. Он избавил нескольких старух и девиц от  ведьмовства
- страшного недуга, некогда столь же распространенного  в  этих  краях,  как
ныне водобоязнь; он поставил на ноги одну дюжую деревенскую девушку, болезнь
которой дошла до того, что ее рвало загнувшимися  иголками  и  булавками,  а
это, как знает всякий, - безнадежная форма заболевания. Шептались  еще  и  о
том, что он владеет искусством  изготовления  любовного  зелья,  и  по  этой
причине к нему обращалось великое множество пациентов обоего пола, сгорающих
от любви. Но все эти случаи относятся к той стороне  его  практики,  которая
закрыта непроницаемою завесой, ибо,  как  гласит  профессиональное  правило,
"врач обязан блюсти честь и тайну  своего  пациента".  Поэтому  всякий  раз,
когда имели место консультации подобного рода, Дольф принужден был удаляться
из кабинета, хотя, как поговаривали, замочная  скважина  познакомила  его  в
большей мере с секретами врачевания, чем все прочие занятия с доктором.
     Итак, доктор наживал денежки; он стал прикупать недвижимость и, подобно
многим великим людям, заглядывать в будущее, предвосхищая те дни,  когда  он
сможет уйти на покой и удалиться куда-нибудь на лоно природы. С этой  мыслью
он приобрел ферму, или,  как  ее  называли  голландцы-колонисты,  -  боувери
{Поместье (голл.)}, расположенную в нескольких милях  от  города.  Это  было
родовое гнездо богатой  семьи,  незадолго  перед  тем  выехавшей  обратно  в
Голландию. В центре усадьбы был расположен просторный дом, который, впрочем,
обветшал и  нуждался  в  ремонте.  Об  этом  доме  ходило  немало  жутких  и
загадочных  слухов,  и  по  этой  причине  он  получил   название   "Дом   с
привидениями".  То  ли  из-за  этих  рассказов,  то  ли  из-за  неприятного,
гнетущего впечатления, которое производила ферма в ее нынешнем состоянии, но
доктору так и не  удалось  найти  арендатора,  и,  дабы  дом  не  разрушился
окончательно, пока он сам водвориться в нем,  он  поселил  в  одном  из  его
крыльев деревенского батрака с семьей, предоставив ему  исполу  обрабатывать
ферму.
     Купив этот участок, доктор почувствовал себя настоящим  помещиком.  Ему
не чужды были свойственные немецким землевладельцам спесь и тщеславие, и  он
стал смотреть на себя почти как на владетельную особу. Он  начал  жаловаться
на усталость от чрезмерных трудов и любил выезжать верхом, чтобы  "взглянуть
на поместье". Его кратковременные отлучки  на  ферму  обставлялись  шумно  и
чрезвычайно торжественно, что порождало сенсацию в целом квартале. Лошадь  с
бельмом на глазу обычно с добрый час простаивала  перед  домом,  рыла  землю
копытом и яростно отмахивалась хвостом от докучливых мух. Затем приносили  и
приторачивали  седельные  сумки,  спустя  некоторое   время   свертывали   и
пристегивали к седлу  дорожный  плащ  доктора,  затем  привязывали  к  плащу
докторский зонтик - все это на глазах у кучки оборванных  мальчуганов,  этих
вечных зевак, толпившихся перед дверью. Наконец появлялся сам доктор: на нем
были высокие, выше колен, сапоги с отворотами и надвинутая на лоб треуголка.
И так как он был мал ростом и толст, то проходило изрядное время,  пока  ему
удавалось влезть на лошадь, после чего проходило тоже изрядное  время,  пока
он  усаживался  в  седле  и  подтягивал  стремена,  наслаждаясь  изумленными
возгласами и восхищением толпы уличных сорванцов. Уже отъехав, он мешкал еще
посреди улицы и потом  по  нескольку  раз  возвращался  назад,  дабы  отдать
последние   распоряжения   и   приказания,   причем   ему   отвечали    либо
домоправительница, стоявшая  у  дверей,  либо  Дольф  из  лаборатории,  либо
кухарка-негритянка из погреба, либо  служанка  из  окна  своего  чердака,  и
вдогонку ему летели их последние  фразы  -  порой  и  тогда,  когда  он  уже
сворачивал за угол.
     Торжественный  церемониал  докторского   отъезда   будоражил   соседей.
Сапожник бросал колодку, цирюльник высовывал  завитую  голову  с  гребенкою,
торчавшею в волосах, у дверей бакалейщика собиралась кучка зевак, и с одного
конца улицы до другого  пролетала  молва  о  том,  что  "доктор  выезжает  в
поместье".
     Это были золотые часы для Дольфа. Не успевал доктор скрыться  из  виду,
как пестик и ступка забрасывались,  лаборатории  предоставлялось  заботиться
самой о себе, и ученик удирал из дому, чтобы отколоть  какое-нибудь  бешеное
коленце.
     И действительно, надо признать, что наш юноша, возмужав, шагал, видимо,
прямиком по пути, предсказанному пожилым джентльменом в бордовом платье.  Он
был вдохновителем и устроителем всех воскресных и  праздничных  забав,  всех
шумных ночных потех; в любой момент он был готов ко всевозможным выходкам  и
отчаянным приключениям.
     Нет ничего беспокойнее, чем герой в малом масштабе, или, вернее,  герой
в  маленьком  городке.  В  глазах  сонных,  хозяйственных  пожилых  горожан,
ненавидевших шум  и  не  имевших  ни  малейшей  склонности  к  шутке,  Дольф
превратился вскоре в какое-то пугало.  Добродетельные  матроны  смотрели  на
него как на самого отъявленного повесу; при его приближении они собирали под
свое крылышко дочерей и указывали на  него  своим  сыновьям  как  на  пример
никчемности и беспутства. Ни в ком, по-видимому,  не  вызывал  он  ни  капли
доброжелательности, разве что в таких же непутевых молодых  лоботрясах,  как
сам, которых подкупали его чистосердечие и отвага, да еще в неграх, видевших
в каждом праздном, ничем не занятом юноше некое  подобие  джентльмена.  Даже
славный Петер де Гроодт, считавший себя  покровителем  Дольфа,  и  тот  стал
отчаиваться  в  своем  питомце;  выслушивая  бесконечные  жалобы  докторской
домоправительницы и смакуя маленькими глотками  ее  малиновую  настойку,  он
задумчиво качал головой.
     Одна  лишь  мать,  несмотря  на  необузданное  поведение  ее  мальчика,
продолжала по-прежнему страстно любить его, и любовь эту не могли поколебать
бесконечные рассказы о бесчисленных его  злодеяниях,  которыми  так  усердно
потчевали ее друзья и доброжелатели. Ей, правда, не досталось  в  удел  того
удовольствия,  которое  испытывают  богачи,  когда  слышат  со  всех  сторон
похвальные отзывы о своих детях, но она смотрела на всеобщее  нерасположение
к Дольфу как на придирки и любила его по этой  причине  еще  более  пылко  и
нежно. На ее глазах он преобразился в высокого, стройного юношу, и при  виде
его ее материнское сердце наполнялось тайною гордостью.  Она  хотела,  чтобы
Дольф одевался как джентльмен; все деньги, которые ей удавалось сберечь, шли
на пополнение его кармана и гардероба. Она любовалась им из окна,  когда  он
уходил в город, одетый в свое  лучшее  платье,  и  сердце  ее  трепетало  от
счастья; однажды, когда Петер де Гроодт, пораженный в одно  воскресное  утро
изящною внешностью юноши, заявил: "Что там ни говори, а из  Дольфа  все-таки
вышел пригожий парень!", слезы гордости  увлажнили  ее  глаза.  "Ах,  сосед,
сосед, - вскричала она,пусть твердят себе, что им  вздумается,  но  бедняжка
Дольф будет еще так же высоко держать голову, как и лучшие среди них!"
     Прошло несколько лет. Дольфу шел двадцать первый год.  Тем  самым  срок
его обучения истекал: приходится, однако, сознаться, что в области  медицины
он  знал  немногим  больше,  чем  тогда,  когда  впервые  переступил   порог
докторского дома. Это произошло, однако, не по недостатку  способностей  или
сообразительности, ибо  он  обнаруживал  поразительные  таланты  в  усвоении
других отраслей знания, хотя занимался  ими  только  урывками,  в  свободное
время. Так, например, он был отличным стрелком, и все гуси и индюки, которых
раздавали на рождественских состязаниях в качестве  приза,  доставались  ему
одному. Он был также  лихим  наездником,  пользовался  славою  превосходного
прыгуна и борца, недурно играл на скрипке, плавал как рыба, и во всем городе
не было лучшего игрока в кегли, чем он.
     Впрочем, все эти достоинства не  снискали  ему  благоволения  в  глазах
доктора, который становился все раздражительнее и все  придирчивее  по  мере
того, как приближался срок окончания ученичества Дольфа. Фру Ильзи по любому
поводу обрушивала на его голову бурю; редко случалось, чтобы,  встретив  его
возле дома, она не давала воли своему языку, так  что  звон  ключей  при  ее
приближении стал для  Дольфа  в  конце  концов  чем-то  вроде  режиссерского
колокольчика,  подающего  знак  к  театральному  грому  и   молнии.   Только
бесконечное добродушие беспечного юноши позволяло ему безропотно сносить эти
проявления домашнего деспотизма. Было ясно, что доктор и его экономка решили
разделаться с бедным птенчиком и выкинуть его из гнезда, лишь только  придет
срок, обусловленный договором: скорая расправа с нерадивым учеником  была  в
обычае доктора.
     К  тому  же  маленький  человечек  из-за  забот  и  волнений,   которые
доставляло ему поместье,  сделался  с  некоторых  пор  раздражительней,  чем
обычно. Ему неоднократно передавали  досадные  слухи  и  басни,  ходившие  в
народе о старом доме; он с большим трудом убедил крестьянина и его семью  не
покидать фермы и вынужден был ради этого отказаться от  ренты.  Всякий  раз,
как он туда приезжал, ему  надоедали  бесконечными  жалобами  на  загадочные
стуки, а также на призраков, которые якобы  беспокоят  по  ночам  обитателей
дома, и по возвращении доктор рвал и метал, изливая на домашних накопившуюся
в нем желчь и досаду. И в самом деле, постигшие его неприятности были совсем
не пустячные: они ущемляли одновременно и его гордость и  его  кошелек.  Ему
угрожала потеря доходов с имения, и кроме того, - судите-ка  сами!  -  какой
удар по тщеславию! Быть владельцем... "Дома с привидениями"!
     Было замечено, впрочем, что как-никак, а доктор ни разу  не  ночевал  в
своем пригородном поместье; больше того, никакими силами нельзя было убедить
его остаться в нем  после  наступления  темноты;  он  неизменно  пускался  в
обратный путь в час, когда в  сумерках  начинают  мельтешить  летучие  мыши.
Происходило это  собственно  оттого,  что  втайне  он  верил  в  призраки  и
приведения, ибо начало своей жизни провел в стране, где их  особенно  много:
передавали, что, будучи мальчиком, он будто бы видел однажды в горах  Гарца,
в Германии, самого дьявола.
     В конце концов положение с фермой  стало  просто  критическим.  Однажды
утром, когда он  сидел  у  себя  в  кабинете  и  клевал  носом  над  большим
фолиантом,   его    дремота    была    внезапно    прервана    взволнованной
домоправительницей.
     - Ну и дела! - вскричала она, входя в комнату. - Прибыл Клаус Хоппер со
всеми пожитками. Он клянется и божится, что на ферме ему заживаться  нечего.
Вся семья окончательно рехнулась с перепугу. В старом  доме  такая  возня  и
такой грохот, что они не могут спокойно спать!
     - Dopper und Blitzen! {Гром и молния (нем.).} - нетерпеливо  воскликнул
доктор. - Когда  же  они  прекратят,  наконец,  дурацкую  болтовню!  Что  за
болваны! Несколько крыс и мышей выживают их из отличного помещения!
     - Ну уж нет, - сказала домоправительница,  покачивая  головой  с  таким
видом, точно ей  доподлинно  известно  решительно  все;  она  была  уязвлена
неверием  доктора,  усомнившегося   в   правдивости   чудесной   истории   с
привидениями, - там есть еще кое-что, помимо крыс и мышей. Вся округа только
и толкует о вашем доме; подумать только, чего-чего там не видели!  Петер  де
Гроодт вспоминает, что семья, которая продала вам ферму и укатила обратно  в
Голландию, не раз делала какие-то  загадочные  намеки,  и  бывшие  владельцы
пожелали вам "удачной покупки". Да что говорить - вы и сами отлично  знаете,
что не найдется семьи, которая согласилась бы жить в этом доме.
     - Петер де Гроодт - чурбан и старая баба! - пробурчал доктор.  -  Готов
поручиться, что он-то и набил головы этих людей  своими  нелепыми  бреднями.
Это такая же чепуха, как то привидение на колокольне, которое  он  придумал,
чтоб найти себе оправдание, почему  в  студеную  зимнюю  ночь,  когда  горел
Харманус Бринкерхоф, он не ударил в набат. Прислать сюда Клауса!
     Вошел Клаус Хоппер. Это был неуклюжий деревенский простак; оказавшись в
кабинете самого доктора Книпперхаузена, он оробел и не находил  слов,  чтобы
изъяснить причину своей тревоги и страхов.  Он  стоял,  теребя  одной  рукой
шляпу, переминался с ноги на ногу и то посматривал  на  доктора,  то  бросал
косые испуганные взгляды на оскаленный череп, который,  казалось,  потешался
над ним с высоты платяного шкафа.
     Доктор пытался любыми средствами убедить его вернуться на ферму, но все
было напрасно: в ответ на каждое его  увещание  или  довод  Клаус  неизменно
бросал свое краткое, но решительное "Ich kan nicht mynheer" {Не могу, сударь
(голл.)}.
     Доктор  был,  как  говорится,  "маленький  горшок  -  мигом   кипяток",
постоянные неприятности из-за имения и так  стояли  у  него  поперек  горла.
Упрямство Клауса Хоппера показалось ему чем-то  вроде  открытого  бунта.  Он
внезапно вскипел, и Клаус поспешно  ретировался  радуясь,  что  ему  удалось
улизнуть неошпаренным.
     Когда увалень Клаус попал, наконец, в комнату экономки, он  застал  там
Петера де Гроодта и еще нескольких человек,  готовых  поверить  каждому  его
слову и принять его приветливо и радушно. Здесь он вознагради