неизменно  подразумевается
во всех тех случаях, когда дьявол дарит свою  благосклонность.  Но  и  между
менее существенными условиями были такие, от которых он ни за что  не  хотел
отступиться; от требовал также, чтобы деньги, которыми Том завладеет при его
помощи, были использованы в его видах. Он  предлагал,  например,  чтобы  Том
вложил их в работорговлю, а именно снарядил  корабль  для  перевозки  черных
невольников. От этого, однако. Том  решительно  отказался:  он  и  без  того
достаточно обременял свою совесть,  и  сам  дьявол  не  мог  соблазнить  его
сделаться работорговцем.
     Встретив со стороны Тома столь большую щепетильность в этом вопросе, он
не стал настаивать на своем предложении  и  высказал  пожелание,  чтобы  Том
сделался ростовщиком: дьяволу не терпелось увеличить количество ростовщиков,
ибо он смотрел на них как на исключительно полезный для его целей народ.
     Возражений на этот раз  не  последовало,  ибо  ростовщичество  отвечало
самым сокровенным вкусам и пожеланиям Тома.
     - В следующем месяце ты откроешь в Бостоне меняльную  лавку,  -  сказал
черный человек.
     - Если угодно, я сделаю это хоть завтра, - ответил Том Уокер.
     - Ты будешь ссужать деньги из двух процентов помесячно.
     - Клянусь Богом, я согласен драть все четыре! - воскликнул Том Уокер.
     - Ты будешь  требовать  уплаты  по  векселям,  отказывать  в  продлении
закладных, доводить купцов до банкротства.
     - Я буду доводить их до самого дьявола! - вскричал Том Уокер.
     - Вот это ростовщик по мне! - сказал черный  плут  с  удовольствием.  -
Когда бы ты хотел получить монету?
     - Этой же ночью.
     - Стало быть, все, - сказал дьявол.
     - Стало быть, все, - повторил Том Уокер. И они ударили по  рукам  и  на
этом закончили сделку.
     Через несколько дней Том Уокер  восседал  уже  за  конторкою  меняльной
лавки в Бостоне. Слава о нем как о человеке денежном, к тому  же  готовом  в
любое   время   предложить   ссуду   под   солидное   обеспечение,    быстро
распространилась по городу и за его чертою. Всем памятны,  конечно,  времена
губернатора Бельчера, когда наличных денег  было  особенно  мало.  Это  было
время кредита. Страна была наводнена государственными бумагами; был учрежден
знаменитый Земельный банк; всех обуяла страсть к  спекуляциям;  народ  прямо
рехнулся, носясь с проектами заселения отдаленных областей и постройки новых
городов в медвежьих углах страны; земельные  маклеры  возились  с  чертежами
участков, планами населенных пунктов и бесчисленных  эльдорадо,  находящихся
неведомо где, на которые, однако, было довольно  охотников.  Короче  говоря,
спекулятивная горячка, которая время  от  времени  охватывает  нашу  страну,
приняла опасные формы, и решительно все  мечтали  составить  себе  несметное
состояние из ничего. Как всегда, горячка  в  конце  концов  миновала;  мечты
пошли прахом, и вместе с ними  исчезли,  как  дым,  воображаемые  богатства;
люди, только что перенесшие приступ этой болезни,  очутились  в  бедственном
положении, и вся страна огласилась стенаниями о том, что наступили  "тяжелые
времена".
     В это столь благоприятное для  него  время  общественных  бедствий  Том
Уокер открыл в Бостоне  меняльную  лавку.  Его  контора  вскоре  наполнилась
жаждущими кредита. Сюда  валом  валили  и  впавший  в  нужду,  и  прожженный
авантюрист, и зарвавшийся спекулянт, и строящий  воздушные  замки  земельный
маклер, и расточитель-ремесленник, и купец, кредит  которого  пошатнулся,  -
короче  говоря,  всякий,  кто  любою  ценой  и  любыми  средствами  старался
раздобыть денег.
     Том таким образом сделался другом всех нуждающихся, и он вел себя  так,
как подобает истинному "другу в нужде", то есть, говоря  по-иному,  требовал
хороших  комиссионных  и  достаточного  обеспечения.  Чем  бедственнее  было
положение просителя, тем жестче были его  условия.  Он  скупал  их  долговые
письма и закладные и, постепенно высасывая своих должников, в  конце  концов
выставлял их сухими, как губка, которую тщательно выжали, за двери конторы.
     Он  пригоршнями  загребал  деньги,  сделался  богатым   и   влиятельным
человеком, задавал тон на бирже и все выше и  выше  задирал  свою  голову  в
треуголке. Побуждаемый тщеславием, он выстроил  для  себя,  как  полагается,
большой каменный дом, но, будучи скаредом, значительную  часть  его  оставил
недоделанной и необставленной. Кичась своим богатством, он  обзавелся  также
каретой, но предназначенных для нее лошадей  держал  на  голодном  пайке,  и
когда ее немазаные колеса визжали и стонали на деревянных  осях,  вам  могло
показаться, будто вы слышите души его  обездоленных  должников,  которых  он
пустил по миру.
     С годами, однако, Том начал задумываться над своим  будущим.  Обеспечив
себе блага этого мира, он стал  беспокоиться  о  благах  мира  грядущего.  С
сожалением вспоминал он о сделке, которую некогда заключил со  своим  черным
приятелем, и измышлял всевозможные ухищрения, чтобы как-нибудь увильнуть  от
своих  обязательств.  Неожиданно  для  всех  он  принялся  усердно  посещать
церковь. Он молился громко и истово,  точно  благоволение  Неба  может  быть
завоевано с помощью сильных легких. И по степени его воскресного пыла всякий
имел возможность судить о тяжести прегрешений,  совершенных  им  за  неделю.
Скромные христиане, которые медленно и упорно  подымались  вверх  по  стезе,
ведущей в горний Сион, увидев, что этот новообращенный обогнал  их  в  пути,
осыпали себя горестными упреками. В делах  религии  Том  проявлял  такую  же
непреклонность, как и в делах денежных; он сурово судил своих ближних и  был
столь же суровым блюстителем нравов; он считал, казалось,  что  любой  грех,
записанный  на  их  счет,  попадает  в  столбик  кредита  на  странице   его
собственной жизни. Он толковал даже о том, что нужно возобновить гонения  на
квакеров и анабаптистов. Короче говоря, религиозный пыл и рвение Тома вскоре
приобрели столь же значительную известность, как и его богатства.
     Впрочем, несмотря на строгое соблюдение всех  внешних  форм  и  обрядов
религии, в глубине души Тома одолевал и преследовал мучительный  страх,  что
дьявол все-таки потребует от  него  уплаты  по  долгу.  Чтобы  не  попасться
врасплох, он не расставался,  как  говорят,  с  маленькой  библией,  которую
постоянно носил в кармане своего сюртука. У него была, кроме того, еще  одна
Библия - целый фолиант, - которую он держал у себя на конторке и за  чтением
которой нередко заставали его  посетители.  В  этих  случаях  он  выкладывал
зелеными  очками  страницу  и  поворачивался  к  клиенту,  чтобы   заключить
какую-нибудь кабальную сделку.
     Некоторые передают, что на старости лет он слегка спятил и,  вообразив,
будто конец его  близок,  велел  перековать  своего  коня  наново,  а  также
оседлать, взнуздать и закопать его вверх ногами, ибо он вбил себе в  голову,
что в день светопреставления мир, конечно, перевернется,  и  в  этом  случае
конь будет у него наготове; надо  сказать,  что  он  решил  на  худой  конец
улизнуть от своего давнего друга. Возможно, впрочем, что это не больше,  чем
старушечьи россказни.
     Если  он  и  впрямь  принял  подобные  меры  предосторожности,  то  они
нисколько не оправдали себя - так  утверждает,  по  крайней  мере,  наиболее
достоверная  версия  этой  старинной  легенды,  которая  следующим   образом
досказывает историю Тома.
     Однажды в знойное утро - то  было  в  самый  разгар  лета,  надвигалась
страшная грозовая туча - Том сидел у  себя  в  конторе;  на  нем  был  белый
льняной колпак и утренний халат из  индийского  шелка.  В  руках  он  держал
закладную,  срок  которой  истек  и  которую  он  собирался  предъявить   ко
взысканию,  что  повлекло  бы  за  собой  окончательное   разорение   одного
земельного спекулянта, связанного с ним, как считали, теснейшею дружбой.
     Бедняга-маклер просил об отсрочке платежа на несколько месяцев. Том был
неумолим, раздражителен и наотрез отказал  в  продлении  закладной  даже  на
день.
     -  Но  моя  семья  пойдет   по   миру;   ей   придется   обратиться   к
благотворительности прихода, - взмолился должник.
     - Милосердие начинается дома, - ответил Том, - я  должен  прежде  всего
заботиться о себе - тяжелые времена, ничего не попишешь.
     - Но вы столько нажили на моих делах, - попробовал заикнуться маклер.
     Том потерял терпение и забыл о своем благочестии.
     - Черт меня побери, если я заработал на вас хоть  фартинг!  {Фартинг  -
мелкая медная монета, полушка.}
     Не успел он вымолвить эти слова, как раздался громкий троекратный  стук
в дверь. Том поднялся с места, чтобы, узнать,  кто  стучит.  Черный  человек
держал на поводу вороного коня, который от нетерпения ржал и бил  копытом  о
землю.
     - Том! За мною! - грубо сказал его черный знакомец. Том отпрянул назад,
но уже было поздно; он оставил свою маленькую Библию в сюртуке; его  большая
Библия лежала под просроченной закладной на конторке: никогда  еще  ни  один
грешник не был застигнут настолько  врасплох,  как  это  произошло  с  Томом
Уокером.
     Черный человек вскинул его, точно ребенка, в седло,  хлестнул  коня,  и
конь помчался среди грозы и ненастья, унося на своей спине Тома. Его клерки,
заложив за ухо перья, пялили на него глаза из  окон:  Том  несся  по  улицам
прочь из города, его колпак болтался из стороны в сторону, халат  развевался
по ветру, конь при каждом ударе копыта  высекал  искры  из  мостовой.  Когда
клерки обернулись, чтобы взглянуть на черного человека, его уже не было;  он
бесследно исчез.
     Тому Уокеру так и не удалось предъявить ко взысканию свою закладную: он
не вернулся. Некий фермер, проживавший у края  болота,  рассказывал,  что  в
самый разгар грозы, услышав на дороге бешеный  топот,  ржанье  и  крики,  он
подбежал к окну: перед ним мелькнул всадник совершенно такого же вида, как я
описывал выше; конь, несясь точно безумный по полям и холмам,  устремился  в
поросшую хемлоками  черную  топь  и  махнул  в  сторону  старого  индейского
укрепления, и вскоре после этого в том же  направлении  низверглась  ужасная
молния, и сразу запылал лес.
     Славный бостонский народ лишь пожимал плечами да покачивал головой;  но
еще со времен  первых  переселенцев  он  настолько  привык  ко  всевозможным
призракам, колдунам и выходкам дьявола во всех его  обличьях  и  видах,  что
описанное происшествие произвело на него гораздо менее  жуткое  впечатление,
чем можно было бы  ожидать.  Для  учета  оставшегося  после  Тома  имущества
назначили душеприказчиков, но оказалось, что учитывать,  собственно  говоря,
нечего. Вскрыв его сундуки, обнаружили, что все принадлежавшие ему  векселя,
закладные и другие бумаги  превратились  в  горсточку  пепла.  Его  железная
шкатулка, в которой предполагали найти золото и серебро, заключала в себе  в
действительности лишь щепки да стружки. В  конюшне  вместо  двух  его  тощих
коней нашли два истлевших скелета, и на следующий  день  после  исчезновения
Тома загорелся его большой каменный дом и сгорел дотла.
     Таков был конец Тома Уокера и его нечистым  путем  нажитого  богатства.
Пусть поэтому все прижимистые ростовщики  и  менялы  примут  эту  историю  к
сведению. Правдивость ее не вызывает ни малейших сомнений. Посудите-ка сами:
яма под дубом, из которой Том извлек  сокровища  Кидда,  существуя  и  ныне,
вполне доступна для обозрения, и, кроме того, на близлежащем болоте и  около
индейского укрепления ненастной  порою  нередко  можно  увидеть  всадника  в
халате и белом льняном колпаке; этот всадник, вне всяких  сомнений,  не  кто
иной, как беспокойный дух злосчастного ростовщика. И  еще  последнее  слово:
эта  история  стала  притчею  во  языцех,  и  от  нее  повела  начало  столь
распространенная в Новой Англии поговорка: "Дьявол и Том Уокер".
     Таково  приблизительно,  сколько  мне  помнится,  содержание   повести,
которую рассказал китолов с мыса Код. Она заключала  в  себе  еще  кое-какие
довольно многочисленные подробности, которые я опустил, хотя,  благодаря  их
обилию, мы приятно и незаметно  провели  утро.  Между  тем  начался  прилив;
удобное для уженья время было упущено, и кто-то из нашей компании  предложил
высадиться на  берег  и  расположиться  в  тени  деревьев,  пока  не  спадет
полуденный зной.
     Это предложение было всеми  с  готовностью  принято.  Мы  оказались  на
острове Манхеттен, в тенистом, укрытом от лучей солнца изумительном  уголке,
который некогда находился во владении древнего рода Гарденбруков. Я  отлично
знал эти места, так как еще в детстве, во время моих бесконечных плаваний по
реке, побывал тут не раз. Поблизости, на обрыве, над самой рекой,  находился
старинный, полуразвалившийся склеп одной  почтенной  голландской  семьи.  Он
внушал страх и мне и коим школьным товарищам и постоянно служил темою  наших
бесед. Во время  одного  из  наших  путешествий  вдоль  берегов  острова  мы
побывали внутри этого склепа,  и  нас  смертельно  испугал  вид  прогнивших,
заросших плесенью гробов и готовых рассыпаться  при  малейшем  прикосновении
истлевших костей. Он казался нам особенно привлекательным  и  вместе  с  тем
жутким и страшным главным  образом  из-за  того,  что  рассказы  и  предания
связывали  его  с  историей  погибшего  пиратского  корабля,  который  мирно
догнивал на рифах Врат Дьявола. С ним были связаны также некоторые истории о
бесстрашных и дерзких контрабандистах, что неизменно относилось ко  времени,
когда это глухое место принадлежало  весьма  известному  бюргеру,  носившему
прозвище "Профос - береги денежки", человеку, о котором шептались, будто  он
вел какие-то весьма оживленные и таинственные дела  с  заморскими  странами.
Все это, впрочем, смешалось в наших мозгах в какую-то кашу из лиц и событий,
как это бывает обычно в детстве с рассказами подобного рода.
     Пока я думал обо  всем  этом,  мои  спутники,  опорожнив  нашу  обильно
снабженную провиантом корзину, успели приготовить основательный завтрак.  Мы
расположились под  огромным  каштаном,  на  мягком  зеленом  дерне,  который
расстилался ковром до самой реки. Здесь, овеваемые прохладой, мы предавались
в знойный полуденный час безмятежной, ленивой неге. Растянувшись на траве  и
погрузившись в столь любимое мною мечтательное раздумье, я попытался собрать
туманные воспоминания моего детства, имевшие  отношение  к  этому  месту,  и
потом расплывчато и нечетко, точно обрывки сновидений, пересказал  их  своим
приятелям.  Я  окончил.  Воцарилось  молчание.  Первым  нарушил   его   один
достойнейший пожилой бюргер по имени  Джон  Джоссе  Вандермоер,  тот  самый,
который поведал мне в свое время о приключениях Дольфа Хейлигера. Он сказал,
что припомнил старинную историю  об  одном  кладоискателе  -  речь  идет  об
истинном происшествии, случившемся в этих местах,  -  которая,  быть  может,
некоторым образом сможет восполнить предания, слышанные мною в дни  детства.
Вандермоер пользовался в  наших  местах  славою  одного  из  самых  солидных
рассказчиков, и мы попросили его не бояться подробностей. И пока,  посасывая
длинные чубуки, мы наслаждались самым лучшим табаком Блеза  Мура,  солидный,
внушающий доверие Джон Джоссе Вандермоер рассказал нам следующую историю.


                      Вольферт Веббер, или золотые сны


     В году от Рождества спасителя нашего тысяча семьсот... -  каком  точно,
не вспомню, во всяком случае в самом начале  прошлого  века  -  в  старинном
городке Манхеттен обитал некий весьма почтенный  бюргер  по  имени  Вольферт
Веббер. Происходил этот Вольфсрт Веббер от старого Кобуса Всббера из  города
Бриллс в Голландии. Что касается Кобуса Веббсра, то он был одним  из  первых
переселенцев,  прибыл  в  провинцию  еще  во  времена  правления  Олофа  ваи
Кортландта, или иначе Сновидца, и прославился тем, что первый в этих  местах
взялся за выращивание капусты.
     Участок земли, ка котором когда-то осел Кобус Веббер со своею капустой,
сделался с той поры достоянием рода, продолжавшего с похвальным и отличающим
наших  голландских  бюргеров  постоянством  заниматься   тою   же   отраслью
огородничества.  Несколько  поколений  сряду  все  семейные  способности   и
дарования Вебберов были направлены лишь на то, чтобы изучить и улучшить этот
некогда благородный овощ, и не в чем ином, как  в  этой  концентрации  мысли
должно видеть  истинную  причину  невероятных  объема  и  славы,  обретенных
капустою Вебберов.
     Династия Вебберов продолжалась непрерывною чередою, и никогда  ни  одна
семья не предъявляла столь неоспоримых свидетельств законного  происхождения
всех ее членов. Старший сын наследовал от отца не только земельный  участок,
но и его внешность, и если бы были написаны портреты этого рода невозмутимых
и спокойных властителей, они предстали бы перед нами  рядом  голов,  которые
являли бы собой поразительное сходство, как по форме, так и по  величине,  с
овощами, над которыми они неограниченно властвовали.
     Глава рода неизменно имел местопребывание в родовом замке,  то  есть  в
построенном на голландский манер доме из желтого кирпича,  с  фронтоном  под
двускатною    островерхою    крышей,    увенчанною    всегдашним    железным
флюгером-петушком. Все в этом здании имело добротный, почтенный вид.  Стайки
стрижей населяли крошечные  деревянные  домики,  прибитые  вдоль  его  стен;
ласточки гнездились под навесом крыши, а всякий знает,  что  эти  льнущие  к
человеку птички приносят счастье тому жилью, в котором нашли для себя приют.
И в солнечное ясное утро, в начале лета, приятно и радостно было слушать  их
веселые, беспечные голоса, когда они порхали в  чистом,  пьянящем  свежестью
воздухе и как бы славословили своим щебетом величие и процветание Вебберов.
     Так-то спокойно и безмятежно произрастал  этот  блистательный  род  под
сенью могучей чинары, которая мало-помалу разрослась настолько, что  закрыла
своею тенью весь их дворец. К их  владениям  все  ближе  и  ближе  подступал
предместьями город. Поднимались дома, закрывавшие привычные виды;  проселки,
пробегавшие рядом, превращались в шумные  и  людные  улицы;  короче  говоря,
сохраняя обычаи и уклад сельской  жизни,  Вебберы  начали  чувствовать  себя
горожанами. И все же, несмотря на это, они держались своего  наследственного
характера и наследственных владений с тем же упорством и тою же цепкостью, с
какими маленькие немецкие государи жмутся среди обширной  империи.  Вольферт
был последним представителем рода и, унаследовав от предков родовую скамью у
входной двери под родовым деревом,  хранил  скипетр  и  державу  прадедов  и
представлял собою нечто вроде сельского князя внутри метрополии.
     Дабы разделить заботы и радости единодержавия, он  избрал  помощницу  и
супругу - одну из тех превосходных женщин, которых зовут  хлопотуньями;  это
значит, что жена его принадлежала к разряду тех маленьких домовитых  хозяек,
что всегда суетятся и всегда заняты, даже тогда,  когда  делать  в  сущности
нечего.  Ее   деятельность,   впрочем,   приняла   несколько   одностороннее
направление.  Казалось,   что   вся   ее   жизнь   посвящена   непрерывному,
самозабвенному, не имеющему ни конца ни края вязанью. Была ли она дома или в
гостях, на ногах или в кресле, спицы ее неизменно пребывали  в  движении,  и
утверждают, что благодаря своему неутомимому прилежанию она почти  полностью
обеспечивала свое  хозяйство  потребным  количеством  носков  и  чулок.  Эту
достойную  чету  небо  благословило  единственной  дочерью,   взращенною   с
нежностью и заботливостью. На ее воспитание было положено  неимоверно  много
труда, так что она умела шить  самою  разнообразною  строчкой,  приготовлять
варенья и соленья всякого рода и даже вышить по канве свое имя.  Влияние  ее
вкусов и склонностей можно было  заметить  на  их  огороде,  где,  наряду  с
полезным, появилось и то, что попросту  радует  глаз;  так,  на