нно
явилось причиною заброшенности дома и примыкающего  к  нему  участка  земли,
тоже порождал жаркие споры; одни уверяли, будто из-за этой мызы в свое время
возникла тяжба, судебные издержки которой превысили  стоимость  самой  мызы,
между тем как наиболее распространенная  и,  бесспорно,  достоверная  версия
утверждала, будто в доме завелась нечистая сила и от  нее  никому  не  стало
покоя. И в самом деле, последнее  обстоятельство  почти  несомненно  явилось
истинною причиною запустения и разрушения дома: недаром же столько историй в
один голос повторяют одно и то же, недаром  любая  старуха  в  округе  может
выложить во всякое время не менее двух десятков подобных рассказов.
     Невдалеке от мызы жил одинокий негр - старый, седой скаред, у  которого
была в запасе целая куча таких историй; многое из того, что он  рассказывал,
произошло лично с ним. Я и мои школьные товарищи не раз забегали к  нему  на
участок, чтобы послушать  его  болтовню.  Старик  обитал  в  жалкой  лачуге,
стоявшей среди крошечного клочка земли, засаженного картофелем и кукурузой и
подаренного ему вместе с волею его бывшим хозяином Он  подходил,  бывало,  к
нам с мотыгой в руке, мы усаживались, словно стая ласточек, примостившись на
жердях изгороди, и в летние сумерки, когда все окутывают мягкие тени, затаив
дыхание, слушали его страшные рассказы, а  он  при  этом  так  жутко  вращал
белками, нас охватывал такой ужас, что, возвращаясь в темноте по  домам,  мы
пугались нередко своих же шагов.
     Бедный старый Помпей! Прошли годы и годы с тех пор, как он умер,  спеша
составить компанию тем самым духам,  о  которых  так  любил  поболтать.  Его
схоронили  на  картофельном  поле,  по  его  могиле  вскоре  прошелся  плуг,
сровнявший ее с землей, и никто на всем свете не вспоминал  больше  о  седом
старом негре.
     Спустя несколько лет, сделавшись  тем,  что  называют  обычно  "молодым
человеком", я случайно попал снова в эти места  и,  бродя  по  окрестностям,
наткнулся на кучу зевак, глазевших на череп, только что выброшенный из земли
лемехом плуга. Они, конечно, тут же решили, что перед ними - кости  "убитого
человека",  и  принялись  ворошить  груду  обычных   историй   о   "Доме   с
привидениями". Я сразу понял однако, что  это  останки  бедняги  Помпея,  но
прикусил язык, ибо, уважая чужое удовольствие, не люблю  портить  рассказ  о
духах или убийстве. Впрочем,  я  принял  меры,  чтобы  кости  моего  давнего
приятеля были вторично преданы земле и чтобы на этот  раз  ничто  больше  не
нарушило их покоя.
     Пока я сидел на траве и наблюдал за их погребением, между мною и  одним
пожилым  джентльменом  завязалась  весьма  занимательная  и  продолжительная
беседа. Джентльмен этот, проживавший в здешних местах, носил имя Джон Джоссе
Вандермоер  и  был  любезным,  обожающим  поговорить  человеком,  вся  жизнь
которого прошла  либо  в  выслушивании,  либо  в  сообщении  другим  местных
сплетен. Он вспомнил старого Помпея и его рассказы о "Доме с  привидениями";
он заявил также, что может поведать  еще  более  загадочную  и  таинственную
историю, чем те, что рассказывал когда-то Помпеи, и когда я выразил  желание
прослушать ее, присел на траву рядом  со  мной  и  сообщил  приводимую  ниже
повесть. Я постарался передать ее по возможности дословно, но с того времени
протекли годы, я стал стар, и память моя теперь уж не та. Я не могу  поэтому
ручаться за слог, но в отношении фактов я неизменно проявлял  исключительную
точность и щепетильность.


                               Дольф Хейлигер

                                      Беру весь Килбери-город, где живу
                                      В свидетели, что был рожден
                                      Застенчивым, к стыдливости приучен
                                      Пусть пса мне приведут, который мог бы
                                      Сказать, что бит он мною без вины;
                                      Пусть кот на библии присягу даст
                                      Что хвост ему хотел я подпалить,
                                      Обоим я по кроне уплачу!

                                                            "Сказка о бочке"

     В начальный период истории провинции Нью-Йорк, в те времена, когда  она
стенала под гнетом тиранического управления  английского  губернатора  лорда
Корнбери, который, всячески притесняя голландское население, дошел до  того,
что не разрешал ни священнику, ни школьному учителю  преподавать  на  родном
языке без особого на то разрешения,  -  в  эти  самые  времена  в  небольшом
старинном веселом городе, носящем имя  Манхеттен,  проживала  некая  славная
женщина и отличная мать, известная всем как  "хозяйка  Хейлигер".  Она  была
вдовою голландского флотского капитана, безвременно умершего  от  горячки  -
последствия его чрезмерных трудов и столь же чрезмерного  аппетита  -  в  те
тревожные  дни  1705  года,  когда  городу  грозила  опасность  со   стороны
небольшого французского капера и горожане, ударившись  в  панику,  принялись
поспешно  возводить  укрепления.  Покойный  оставил  ее  с  очень   скудными
средствами и сыном-малюткою на  руках;  прочие  дети  этой  четы  умерли  во
младенчестве. Почтенная женщина едва сводила концы с  концами,  так  что  ей
приходилось   прилагать   немало   усилий,   дабы   внешне   все    обстояло
благопристойно. Впрочем, поскольку ее супруг пал  жертвою  рвения  к  общему
благу, все единодушно решили, что "для вдовы надо бы что-то  сделать",  и  в
надежде  на  это  "что-то",  она  более  или  менее  сносно  просуществовала
несколько лет: все ей сочувствовали, все отзывались о  ней  с  поразительной
теплотой, и это, надо думать, заменяло ей в известной степени помощь.
     Она обитала  в  маленьком  домике  на  маленькой  улочке,  называвшейся
Гарден-стрит {Гарден (garden) - сад (англ.).} - возможно,  по  той  причине,
что некогда здесь был какой-нибудь сад. И так как с каждым  годом  ее  нужда
становилась острей и острей, а разговоры о том, что "для нее надо бы  что-то
сделать" все глуше и глуше, ей пришлось под конец возложить заботу  об  этом
"что-то" на себя самое и призадуматься, как в  добавление  к  своим  скудным
средствам добыть новый  источник  дохода,  сохранив  свою  независимость,  к
которой она относилась чрезвычайно ревниво.
     Проживая в торговом городе, госпожа  Хейлигер  прониклась  в  некоторой
мере царившим в нем духом и  решилась  попытать  счастья  в  шумной  лотерее
коммерции. В один прекрасный день,  на  удивление  всей  улице,  в  ее  окне
появилась целая шеренга пряничных королей и пряничных королев, которые,  как
полагается царским особам, стояли, разумеется, подбоченясь. Тут были также в
изрядном количестве большие, как правило - увечные, стопки, одни с конфетами
разного рода, другие - с детскими игральными  шариками;  кроме  того,  здесь
можно было увидеть всевозможные пирожные, ячменный сахар, голландских  кукол
и деревянных лошадок;  там  и  сям  виднелись  детские  книжки  в  золоченых
переплетах и мотки пряжи, а сверху на  бечевке  свешивались  фунтовые  пачки
свечей. У дверей дома сидела обычно кошка почтенной  госпожи  Хейлигер  -  в
высшей  степени  благопристойное   существо,   -   по-видимому,   пристально
разглядывавшая прохожих и критически оценивавшая их платье; время от времени
она  вытягивала  шею  и   всматривалась   вдаль   с   внезапно   нахлынувшим
любопытством, дабы разглядеть хорошенько, что  происходит  на  другом  конце
улицы;  когда  же  случалось,  что  какая-нибудь  праздношатающаяся   собака
оказывалась невдалеке и выражала намерение нарушить  правила  вежливости,  -
боже мой, как она ерошила шерсть, как плевалась, как фыркала, как  выпускала
когти! В такие минуты она всем своим обликом, явно говорившим о клокочущем и
рвущемся наружу негодовании, поразительным  образом  походила  на  уродливую
старую деву, обнаружившую, что  к  ней  приближается  какой-нибудь  завзятый
распутник.
     Хотя почтенной женщине и пришлось познать, что значит нужда, все же она
сохранила в себе чувство фамильной гордости - ведь недаром  она  происходила
от ван дер Шпигелей из Амстердама! - и ревниво берегла раскрашенный герб  ее
рода, который красовался у нее в рамке над камином. И, по правде говоря, она
пользовалась глубоким уважением беднейших  обитателей  города:  дом  ее  был
своего рода клубом для всех старух,  проживавших  поблизости.  Они  запросто
заглядывали сюда зимними вечерами и заставали хозяйку с вязаньем в  руках  с
одной стороны камина, мурлыкавшую кошку с другой его стороны  и  распевавший
песенки чайник - на угольках; здесь они судачили и болтали до позднего часа.
Тут же стояло кресло, предназначавшееся для Петера  де  Гроодта,  именуемого
иной  раз  Петером  Долговязым,  а  порою  Петером  Длинные  Ноги.  Это  был
могильщик, а заодно  и  пономарь  маленькой  лютеранской  церкви,  старинный
друг-приятель госпожи Хейлигер, а также оракул у ее камелька. Да  что  Петер
де Гроодт! Сам священник - и тот не  гнушался  захаживать  к  ней  время  от
времени, дабы побеседовать о том, что у нее на душе, и выпить  стаканчик  ее
знаменитого, отличного на вкус черри-бренди {Черри-бренди  -  напиток  вроде
вишневки (англ.)}. Можете быть спокойны, он никогда не забывал  заглянуть  к
ней и на Новый год, чтобы поздравить и пожелать ей всякой удачи и счастья, и
наша почтенная женщина,  в  иных  делах  весьма  щепетильная  и  тщеславная,
неизменно тешила свое честолюбие  и  вручала  ему  такой  увесистый  сладкий
пирог, какого не сыскать в целом городе.
     Я упоминал уже,  что  у  госпожи  Хейлигер  был  единственный  сын.  Он
родился, когда молодость ее миновала, но-увы! - не утешил  ее  на  старости,
ибо из всех отчаянных сорванцов городка Дольф Хейлигер был  самым  отчаянным
сорви-головой. Нельзя сказать, чтобы мальчик находился во власти  каких-либо
мерзких пороков, однако он отличался большим озорством и  веселостью  и  тем
духом отваги и предприимчивости, который обычно  превозносят  в  ребенке  из
богатой семьи, но осыпают проклятиями, когда он вселяется в детей  бедняков.
Дольф постоянно попадал в какую-нибудь беду; его  мать  без  конца  осаждали
жалобами на его проказы и выходки, а заодно и счетами за выбитые им  стекла;
короче говоря, ему не исполнилось еще четырнадцати  лет,  а  между  тем  все
соседи звали его не иначе, как "паршивой собакой", "самой  паршивой  собакой
на улице". Больше того, один пожилой джентльмен в бордовом камзоле, с  худым
красным лицом и глазами хорька однажды дошел до того, что принялся  убеждать
госпожу Хейлигер, будто ее  сыну  рано  или  поздно  придется  болтаться  на
виселице.
     Несмотря ни на что, эта  милейшая  женщина  любила  своего  мальчугана.
Казалось, она испытывала к нему тем большую нежность, чем поведение его было
хуже, и чем сильнее она обожала его, тем  ненавистнее  становился  он  всему
свету. Матери - нелепо мягкосердечные существа, и их никак  не  излечишь  от
этого недостатка: Дольф был ее единственное дитя; кроме него, ей некого было
любить в целом мире, - мы не должны поэтому осуждать ее, если она оставалась
глуха к голосам своих добрых друзей,  всячески  тщившихся  уверить  ее,  что
Дольфа все же ожидает веревка.
     Собственно говоря, негодник Дольф был тоже привязан к матери. Он  отдал
бы все на свете, лишь бы не огорчать  ее;  провинившись,  ловя  на  себе  ее
пристальный скорбный взгляд,  он  чувствовал,  как  сердце  его  наполняется
горечью и раскаянием. Но, будучи созданием легкомысленным, он не  находил  в
себе сил противостоять искушению и удержаться от новых проказ и забав.  Хотя
он все схватывал налету - стоило ему заставить себя взяться за книгу,  -  но
его неудержимо влекло к праздношатающейся компании; вот почему он с  великой
охотой пускался на поиски птичьих гнезд, в набеги  на  фруктовые  сады  и  в
плаванье по Гудзону
     Так понемногу он превратился в высокого неуклюжего  парня.  Мать  стала
задумываться, как направить его на  путь  истины  или  куда  бы  пристроить.
Задача эта, надо сказать, была не из легких, ибо за  ним  утвердилась  такая
дурная слава, что никто, видимо, не испытывал ни малейшей охоты предоставить
ему какое-нибудь занятие.
     Немало совещаний провела она по этому поводу  с  Петером  де  Гроодтом,
здешним пономарем и в то же  время  могильщиком,  который,  как  упоминалось
выше, был ее первым советником. Петер был озабочен этим вопросом  ничуть  не
меньше ее, ибо он высказывался крайне нелестно  о  мальчугане  и  не  думал,
чтобы из него вышло что-нибудь путное. Сначала он посоветовал  бедной  вдове
послать своего сына в море, к чему, как известно, прибегают обычно лишь  при
окончательной безысходности или с отчаяния.  Госпожа  Хейлигер,  однако,  не
хотела об этом и слышать, она не допускала и мысли о разлуке с  Дольфом.  Но
однажды, когда она, сидя у огонька за вязаньем, думала все о том же,  к  ней
ввалился нежданно-негаданно пономарь, необычно оживленный и даже веселый. Он
возвращался с похорон. Хоронили мальчика в возрасте Дольфа,  который  жил  в
учениках у знаменитого  немецкого  доктора  и  погиб  от  чахотки.  Болтали,
правда, будто несчастного доконали докторские эксперименты, ибо  на  нем  он
пробовал якобы действие своей  новой  микстуры,  или,  как  он  называл  ее,
успокоительного бальзама. Впрочем, было похоже, что все это враки; во всяком
случае Петер де Гроодт не счел нужным об этом рассказывать. Что же  до  нас,
то располагай мы временем пофилософствовать, этот  предмет  достоин  был  бы
глубокого и всестороннего размышления, ибо почему, в самом деле,  докторские
помощники всегда  худосочны  и  немощны,  тогда  как  приказчики  мясника  -
веселые, цветущие молодцы?
     Петер де Гроодт, как  я  сообщил  уже  выше,  ввалился  в  дом  госпожи
Хейлигер в состоянии  необычного  для  него  оживления.  Он  был  во  власти
блестящей идеи, мелькнувшей у него в голове еще на похоронах; смакуя ее,  он
тихонько посмеивался, когда сгребал землю в могилу докторского  ученика.  Он
решил, что раз должность  покойника  освободилась,  значит  есть  подходящая
служба для Дольфа. Мальчик обладает способностями, будет толочь  пестиком  в
ступке и летать по поручениям, как ни один пострел в городе,  -  а  что  еще
требуется от лекарского помощника?
     Предложение хитроумного Петера было для матери "видением славы".  Своим
внутренним оком она уже, можно сказать, прозревала  грядущее  Дольфа  -  она
видела трость, подпиравшую подбородок, висячий молоток на двери и буквы Д.М.
{Доктор медицины.} позади его имени; словом, она видела его одним  из  самых
почтенных обитателей города.
     Сказано - сделано. Могильщик пользовался у доктора кое-каким  влиянием,
поскольку им нередко приходилось иметь  дело  друг  с  другом,  хотя  каждый
трудился на своем собственном поприще. Уже на следующий  день  он  зашел  за
Дольфом, облачившимся в свое лучшее воскресное платье, и повел его напоказ к
доктору Карлу-Людвигу Книпперхаузену.
     Они застали доктора в кресле с подлокотниками в углу его кабинета, или,
как он любил выражаться, лаборатории, погруженным в изучение огромного тома,
напечатанного немецкими литерами. Это был маленький  толстенький  человек  с
почти квадратным  смуглым  лицом,  которое  казалось  еще  темнее  благодаря
ермолке из черного бархата, напяленной на его голову. Он  обладал  небольшим
шишкообразным носом - настоящий туз  пик,  -  который  был  оседлан  очками,
блестевшими с  обеих  сторон  его  хмурой  физиономии  и  напоминавшим  пару
перехваченных сводом окон.
     Представ пред столь ученою личностью,  Дольф  окончательно  оробел;  он
глазел с ребяческим изумлением на все, находившееся в этом святилище знания:
ему казалось, что он попал в чертог мага. Посередине комнаты стоял  стол  на
ножках в виде звериных лап; он увидел на нем ступку  с  пестиком,  пробирки,
аптекарские банки и склянки и сверкающие  металлические  весы.  В  одном  из
углов находился массивный платяной шкаф, превращенный в  склад  всевозможных
снадобий и лекарств; около него висели докторская шляпа,  плащ  и  трость  с
золотым набалдашником; сверху скалил  зубы  человеческий  череп.  На  камине
стояли стеклянные банки, в которых можно было увидеть заспиртованных ящериц,
змей и даже человеческий плод. В чуланчике, двери  которого  были  отворены,
виднелись заставленные книгами полки (их было там  целых  три,  причем  иные
тома поражали  своими  чудовищными  размерами)  -  библиотека,  какую  Дольф
никогда прежде не видел. Так  как  докторские  книги,  очевидно,  не  вполне
заполняли чуланчик, рассудительная домоправительница заняла свободное  место
горшками с соленьями и вареньем и развесила, кроме того, по стенам, рядом  с
грозным врачебным  инструментарием,  связки  красного  перца  и  исполинских
огурцов, предусмотрительно оставленных на семена.
     Петер де Гроодт  и  его  протеже  {Покровительствуемый  (франц.)}  были
приняты доктором - глубокомысленным,  исполненным  собственного  достоинства
маленьким человечком, который никогда не позволял себе улыбнуться, - с видом
важным и величавым. Он оглядел Дольфа с головы до пят и с пят до головы;  он
воззрился  на  него  поверх  очков,  из-под  очков  и  сквозь  очки;  сердце
мальчугана екнуло и замерло, когда на него уставились эти  огромные  стекла,
похожие на две полных  луны.  Доктор  благосклонно  выслушал  все  сказанное
Петером де Гроодтом в похвалу  юного  кандидата  и  затем,  послюнив  палец,
принялся задумчиво перелистывать лежавший  перед  ним  большой  черный  том.
Наконец,  после  многочисленных  "эхм!"   и   "гм!",   поглаживания   своего
подбородка, раздумья и размышления, полагающихся по штату  глубокомысленному
человеку при решении вопроса, решенного в сущности сразу, он заявил о  своем
согласии принять к себе Дольфа в качестве ученика; он обещал обеспечить  его
постелью, столом и платьем  и  обучать  врачебной  науке,  взамен  чего  тот
обязывался служить ему до двадцати одного года.
     И вот герой наш внезапно преобразился: из непоседливого  пострела,  без
присмотра носившегося по  улицам,  он  превратился  в  докторского  ученика,
старательно  орудующего  пестиком   в   ступке   под   руководством   самого
Карла-Людвига Книпперхаузена. Для  обожающей  его  старой  матери  это  было
поистине счастливое превращение.  Она  бесконечно  радовалась,  что  сын  ее
получит образование, как и следовало юноше из хорошего рода; предвкушала тот
день, когда он окажется в состоянии держать свою голову  столь  же  гордо  и
независимо, как адвокат, живущий в большом доме напротив, или даже  как  сам
господин пастор.
     Доктор  Книпперхаузен  был  уроженцем  Пфальца   в   Германии,   откуда
вследствие религиозных преследований вместе со многими  земляками  выехал  в
Англию. Он был одним из трех тысяч палатинатцев  {Жители  Пфальца  (иначе  -
Палатината, в Германии)}, которые,  пользуясь  покровительством  губернатора
Хентера, в 1710 году переселились из  Англии  за  море.  Где  именно  доктор
учился, каким образом постиг медицину, где и когда получил врачебный  диплом
- ответить на эти вопросы теперь было бы в  высшей  степени  затруднительно,
ибо даже и в то время про это не  ведала  на  одна  живая  душа.  Несомненно
однако,  что  его  поразительное  искусство  и  таинственные  познания  были
предметом толков и изумления простолюдинов всех ближних и дальних мест.
     Его методы лечения в корне отличались от методов всякого другого врача;
он применял таинственные микстуры, рецепты которых были известны ему одному,
и, как говорят, приготовляя и  применяя  лекарства,  постоянно  сверялся  со
звездами. Вера в его искусство, особенно среди голландцев и немцев, была так
велика, что во всех  трудных  случаях  они  прибегали  исключительно  к  его
помощи. Он был одним из тех никогда не ошибающихся  врачей,  которые  всегда
добиваются  внезапного