лежали,  так
плотно примыкая друг к другу,  что  ему  приходилось  с  трудом  пробиваться
сквозь их ветви. Наконец он достиг  гребня  скалы,  нависшей  над  небольшою
лощиной,  в  которой  горел  заветный  огонь.  Оказалось,  что  это  костер,
разложенный у подножия старого дерева,  одиноко  стоявшего  посреди  зеленой
лужайки, зажатой со всех сторон скалами.  Костер  бросал  красные  блики  на
серые камни и нависающие деревья, оставляя кое-где темные пятна,  казавшиеся
входами в многочисленные  пещеры.  Рядом  журчал  маленький  ручеек;  в  нем
виднелось зыбкое  отражение  пылающего  костра.  Около  огня  двигались  две
фигуры; кроме того, несколько человек сидели возле него  на  корточках.  Так
как эти люди расположились между ним и огнем и находились в тени, Дольфу  не
удалось разглядеть их как следует, но случайно один из них подошел к  костру
с другой стороны, _ и благодаря тому, что его осветил отблеск пламени, Дольф
по раскрашенному лицу и сверканию серебряных украшений определил, что  перед
ним был индеец. Он присмотрелся внимательнее и увидел прислоненные к  стволу
дерева ружья и распростертый на земле труп.
     Дольф насторожился: не попал ли он в  еще  худшее  положение;  судя  по
всему, пред ним были те самые люди, которые стреляли в него  из  оврага.  Не
решаясь в столь  пустынном  и  диком  месте  довериться  этим  бесчеловечным
варварам, он сделал попытку потихоньку уйти. Однако он опоздал:  индеец,  со
свойственной его расе орлиною зоркостью, заметил легкое  движение  в  кустах
среди скал и схватил одно из прислоненных к дереву ружей; еще миг - и меткая
пуля навсегда исцелила бы Дольфа от страсти к бродяжничеству и приключениям.
Он громко выкрикнул по-индейски дружеское  приветствие;  сидевшие  у  костра
вскочили на ноги. Ему ответили таким же приветствием и приглашением подсесть
к огоньку.
     Он приблизился, на сердце у него отлегло: компания у  костра  состояла,
оказывается, не только из индейцев, но и из белых.  Главарем  был,  судя  по
всему, тот, кто сидел на пне у огня, -  широкоплечий  плотный  мужчина,  уже
немолодой, но еще свежий и  крепкий.  Лицо  его,  загорелое  и  обветренное,
приобрело почти такой же оттенок, как у индейцев. У него  были  крупные,  но
свидетельствовавшие об открытом и веселом нраве черты лица, нос с  горбинкой
и рот, заставлявший вспомнить о большом доге. Лицо до половины было  закрыто
тенью, отбрасываемой широкополой шляпой с оленьим  хвостом,  из-под  которой
виднелись коротко остриженные  пряди  седых  волос.  Одежду  его  составляли
охотничья блуза, индейские гамаши  и  мокасины;  стан  перехватывал  широкий
бисерный пояс, на котором висел томагавк. Всмотревшись внимательно, Дольф, к
великому своему изумлению, уловил в его облике что-то общее со  стариком  из
"Дома с привидениями". Впрочем, этот человек  был  моложе,  совсем  по-иному
одет и отнюдь  не  мрачного  вида;  установить,  в  чем  именно  заключается
сходство, было бы в высшей  степени  затруднительно,  но  что  сходство  тут
действительно было, в этом не могло быть никакого сомнения. Дольф подошел  к
нему не без страха, но ему был оказан самый искренний и радушный прием,  так
что  он  несколько  успокоился.   Оглядевшись   вокруг,   он   увидел,   что
встревоживший его труп - просто-напросто  туша  убитой  лани;  опасения  его
рассеялись окончательно; наконец щекочущий ноздри лакомый запах,  исходивший
из объемистого котла, подвешенного над огнем  при  помощи  кривой  ветви,  и
удостоверявший, что на ужин варится вкусное блюдо,  привел  его  в  отличное
настроение.
     Оказалось, что он наткнулся на одну из тех бродячих охотничьих  партий,
какие в те дни  нередко  составлялись  из  поселенцев,  живущих  на  берегах
Гудзона. Охотник всегда гостеприимен, и ничто не делает людей общительнее  и
проще, чем встреча в глуши. Начальник партии, лукаво посмеиваясь,  предложил
ему  глоток  горячительного  напитка,  чтобы  согреть,  как  он   выразился,
простывшее сердце. Он велел также одному из своих  подчиненных  принести  из
лодки, что стояла поблизости, в небольшой бухточке,  что-нибудь  из  одежды,
так как та, что была на Дольфе, промокла насквозь, и ее следовало  просушить
у огня.
     Дольф выяснил, что, как он и  прежде  подозревал,  выстрел  из  ущелья,
чуть-чуть не положивший предел его земному существованию, когда он  стоял  у
самого края пропасти, исходил от тех самых людей, с которыми он сидел теперь
у костра. Один среди них едва  не  был  раздавлен  обломком  скалы,  который
случайно свалил Дольф,  и  жизнерадостный  охотник  в  широкополой  шляпе  с
оленьим  хвостом  выстрелил,  целясь  в  то  место,  где,  как   он   видел,
зашевелились кусты, предполагая, что это какое-нибудь  животное.  Он  весело
посмеивался над своей ошибкой и, будучи уверен, что  отпускает  великолепную
охотничью шутку, сказал: "Честное слово, голубчик, если бы я увидел вас хоть
мельком, вам пришлось бы сковырнуться с вашей скалы. Антони ван  дер  Хейден
бьет обычно без промаха". Последние слова раззадорили любопытство Дольфа,  и
несколько предложенных им вопросов уяснили ему  характер  этого  человека  и
окружающей  его  ватаги  лесных  бродяг.  Охотник  в  широкополой  шляпе   и
охотничьей блузе был, таким образом, не кто иной, как Антони ван дер  Хейден
из Олбани, о котором Дольфу не раз приходилось слышать. О нем и в самом деле
ходила  куча  всяких  рассказов:  будучи  человеком  во  многих   отношениях
незаурядным и ведя причудливый образ жизни, он приводил  в  изумление  своих
тихих и смирных голландских соседей. Обладая значительным состоянием, - отец
оставил ему в наследство обширные пространства дикой,  никем  не  заселенной
земли и целые бочонки,  полные  вампума  {Раковины  и  бусы,  которые  имели
хождение  среди  индейцев  в  качестве  денег.},  -  он   имел   возможность
беспрепятственно удовлетворять свою склонность к бродяжничеству. Вместо того
чтобы вести спокойное и размеренное существование, есть и пить в  положенное
для этого время, выкуривать для развлечения трубку на скамье перед  домом  и
проводить ночь в удобной  постели,  он  находил  удовольствие  в  опасных  и
утомительных странствиях по горам и лесам. Он  никогда  не  чувствовал  себя
таким счастливым и жизнерадостным, как  бродя  где-нибудь  в  лесных  чащах,
ночуя под деревьями или в наскоро сложенном  из  древесной  коры  шалаше,  а
также плавая по реке или какому-нибудь неведомому горному  озеру,  занимаясь
рыбной ловлей или охотою на болотную дичь и живя один Бог знает как.
     Он был большим другом индейцев и горячим поклонником их образа жизни, в
котором находил подлинную свободу  и  который  казался  ему  мужественным  и
благородным.  Даже  в  Олбани  он  постоянно  имел   при   себе   нескольких
краснокожих, которые слонялись по всему дому,  спали,  подобно  собакам,  на
солнцепеке, готовили охотничьи и рыболовные снасти для очередной  экспедиции
и стреляли из лука по цели.
     И хотя эти дикари подчинялись геру Антони столь же беспрекословно,  как
подчиняется  охотнику  свора  собак,  тем  не  менее  они  немало  досаждали
привыкшим к тишине и порядку соседям. Антони ван  дер  Хейден  был,  однако,
богат, и никто не решался перечить ему в чем бы то ни было; кроме  того,  он
был прост в  обращении  и  всегда  оживлен  и  весел,  и  это  снискало  ему
популярность. Идя по улице,  он  неизменно  напевал  какую-нибудь  старинную
голландскую песенку и за целую милю шумно приветствовал всякого  встречного;
входя к кому-нибудь в дом, он дружески хлопал хозяина по спине, жал ему руку
до тех пор, пока тот не начинал корчиться  и  стонать,  целовал  у  него  на
глазах его хозяйку и дочерей - словом, у гера Антони  не  было  ни  капельки
чванства или надменности.
     Кроме индейцев вокруг него постоянно толклись трое или  четверо  белых;
эти люди смотрели на него как на своего покровителя, пользовались его столом
и время от времени удостаивались приглашения  отправиться  вместе  с  ним  в
экспедицию. Вот и сейчас, в сопровождении своей разноцветной  свиты,  плавал
он по Гудзону на небольшой пинассе {Небольшое судно, ходящее под парусами  и
на веслах.}, которую выстроил ради подобных скитаний. С ним были двое белых,
одетых наполовину по-европейски, наполовину на индейский лад;  на  них  были
мокасины и охотничьи рубашки; четверо остальных были его любимцы -  индейцы.
Они без всякой цели довольно долго бродяжили по  реке,  пока  не  оказались,
наконец, среди гор. Тут они провели два-три дня, охотясь на  ланей,  которые
все еще встречались в этих диких местах.
     - Ваше счастье, молодой человек, - сказал Антони ван дер Хейден, - ваше
счастье, что вам довелось свалиться за борт сегодня - и только сегодня,  ибо
завтра ни свет ни заря мы снимаемся с лагеря и отправляемся по домам,  и  вы
напрасно стали бы искать среди этих пустынных гор, чем утолить свой голод...
Но пошевеливайтесь, ребятки, пошевеливайтесь! Давайте посмотрим, что там  за
варево поспело на ужин? Котел уже  давно  на  огне,  и  мой  желудок  кричит
караул; я готов поручиться, что наш гость также не  станет  раздумывать  над
едой.
     В маленьком лагере поднялась невообразимая суматоха. Один из  охотников
вывернул содержимое котла  в  деревянную  миску  огромных  размеров;  другой
притащил плоский обломок скалы,  из  которого  устроил  нечто  вроде  стола;
третий, сбегав к пинассе, принес все, что нужно для  сервировки,  тогда  как
гер  Антони  собственноручно  достал  из  своего   погребца   бутылку-другую
драгоценной  живительной  влаги  -  он  слишком  хорошо  знал  своих  давних
приятелей, чтобы доверить кому-нибудь ключ.
     Вскоре на столе появилась простая, но сытная пища: дымившаяся  в  миске
дичина, холодная ветчина,  вареная  кукуруза  и  огромные  караваи  румяного
домашнего хлеба. Никогда еще Дольф не ел с  таким  наслаждением.  Он  оросил
свой  ужин  парой-другой  глотков  из  бутылки  Антони  ван  дер  Хейдена  и
почувствовал, как веселая влага согревает кровь в его жилах  и  обволакивает
теплом его сердце; теперь ни за что на свете не согласился бы он  поменяться
с кем-нибудь своим положением, будь то даже сам губернатор края.
     Гер Антони тоже оживился и повеселел. Он  выложил  по  крайней  мере  с
полдюжины крепко посоленных анекдотов, которые заставили его белых спутников
хохотать до упаду, тогда как индейцы  хранили  свою  обычную  серьезность  и
невозмутимость.
     - Вот это и есть настоящая жизнь, мой мальчик, - сказал он,  хлопая  по
плечу Дольфа. - Тот не мужчина, кто не научился презирать ветер и  непогоду,
бродить по лесам и пустыням, спать под деревьями и питаться в нужде листьями
липы.
     Размахивая приземистой пузатой бутылкой, он спел несколько куплетов  из
голландской застольной: его мирмидоняне подхватили ее, лес огласился эхом, и
все было так, как в славной старинной песне:

                   На крик их стихии взметнулись кругом;
                   Лишь служба была свершена,
                   За стол они сели в бездумном веселье
                   И знатно упились вином.

     Несмотря на свое  веселое  и  добродушное  настроение,  гер  Антони  не
забывал тем не менее наблюдать за порядком. Одну из бутылок он предоставил в
полное распоряжение Дольфа; зная, однако, с кем ему приходится  иметь  дело,
своим приятелям он наливал сам и особо следил за индейцами, которым достался
весьма умеренный паек водки. По окончании ужина индейцы выпили свою  порцию,
выкурили по трубке, завернулись с головой в одеяла и, растянувшись на  голой
земле ногами к огню, вскоре крепко заснули, напоминая собою  свору  уставших
гончих.  Остальные  продолжали  сидеть,  калякая  у  огня,   который   из-за
окутывавшего лес мрака и сырости - следствия  пронесшейся  недавно  грозы  -
казался по-особому привлекательным и уютным. Буйное веселье, которое  царило
за ужином, понемногу угомонилось; речь  зашла  об  охотничьих  приключениях,
подвигах и опасностях, таящихся среди девственных  диких  лесов;  многое  из
того, о чем говорилось в тот раз у костра, было  настолько  необыкновенно  и
невероятно, что, воспроизведя здесь эти рассказы,  я  рисковал  бы  заронить
сомнение в правдивости Антони ван дер Хейдена и его спутников. Собеседники
     Название племени, сопровождавшего Ахилла на троянскую войну, -  синоним
верности  и  беспрекословного  подчинения.  вспомнили  множество  легенд   и
предании, связанных с  рекою  и  расположенными  на  ней  поселениями;  было
очевидно, что по части историй этого рода  гср  Антони  обладает  совершенно
исключительными познаниями.  Пока  этот  крепкий  лесной  бродяга,  сидя  на
причудливо искривленных корнях дерева, заменявших ему  в  известной  степени
кресло, выкладывал одну за другой свои несусветные побасенки,  Дольф  глядел
на это решительное лицо,  освещенное  светом  костра;  что-то  в  нем  снова
напомнило ему призрак из "Дома с привидениями", какое-то  смутное  сходство,
сказывавшееся не столько в отдельных чертах, сколько в общем выражении и  во
всем облике.
     Вторичное  обсуждение  обстоятельств,  при  которых  произошло  падение
Дольфа за борт, повлекло за собою  рассказы  о  несчастиях  и  злоключениях,
выпавших на долю тех, кто плавал по этой великой реке, в особенности на заре
истории   здешних   колоний,   причем   большинство   событий   гер   Антони
глубокомысленно  объяснял  сверхъестественными  причинами.   Дольфа   немало
удивили подобные толкования, но пожилой джентльмен заверил  его,  что  среди
обитающих на реке поселенцев  распространено  глубочайшее  убеждение,  будто
местные горы находятся под властью  сверхъестественных  и  враждебных  людям
существ, затаивших, по-видимому, давнюю злобу против  колонистов-голландцев.
В силу этого они с незапамятных времен находят особое удовольствие - так они
изливают желчь и удовлетворяют свои причуды - в том,  чтобы  потешаться  над
голландскими шкиперами; они досаждают последним внезапными шквалами, дующими
в лоб ветрами, встречными течениями и препятствиями всякого  рода,  так  что
голландец-мореплаватель  издавна  вынужден  был   проявлять   исключительную
осторожность и предусмотрительность: бросать якорь с  наступлением  темноты,
спускать бизань-рею или даже весь парус,  едва  лишь  над  горами  покажется
круглое облачко, - короче говоря, принимать столько  предосторожностей,  что
зачастую ему приходится тратить  невероятное  количество  времени,  чтобы  с
величайшими трудностями подняться вверх по реке.
     - Некоторые, - сказал он, - считают, что эти враждебные силы -  не  что
иное, как духи, вызванные в давние времена индейскими  колдунами,  решившими
отомстить чужеземцам, которые лишили их родины. Их  чарам  приписывают  даже
неудачу,  постигшую  знаменитого  Гендрика  Гудзона  во  время  его  смелого
плавания вверх по реке в поисках северо-западного прохода;  сам  он  считал,
что корабль его сел на камни, а на самом деле это  было  не  чем  иным,  как
происками все тех же злонамеренных колдунов, не позволивших ему следовать по
правильному пути и проложить дорогу в Китай.
     - Большинство, однако, - продолжал гер  Антони,  -  полагает,  что  все
невероятные происшествия, имевшие место на этой реке, а также  трудности,  с
которыми  сталкиваются  плавающие  по  ней  голландские   шкиперы,   находят
объяснение в старинной легенде о загадочном корабле, появляющемся в шторм  у
мыса Пойнт-но-Пойнт {Point-no-point - тщетно, безуспешно (англ.).}.
     Узнав, что Дольфу это предание неизвестно, гер Антони воззрился на него
недоумевающим взглядом и, наконец,  задал  ему  вопрос:  где  же  он  жил  и
воспитывался, что не осведомлен о столь значительном в истории  края  факте?
Он решил поэтому, дабы скоротать остаток этого вечера, изложить  предание  о
загадочном корабле - насколько это будет позволено ему памятью -  в  тех  же
словах, в каких оно было записано мингером Селином, одним из  ранних  поэтов
провинции Новые Нидерланды. Он помешал угли в костре, который, как маленький
вулкан, извергнул из себя снопы искр, взвившихся между деревьями,  устроился
поудобнее на своем корневище, откинул назад голову и, прикрыв  на  несколько
мгновений глаза, чтобы собраться с мыслями, принялся рассказывать  следующую
легенду.


                             Загадочный корабль


     Как-то давным-давно, в золотой век  провинции  Новые  Нидерланды  -  ею
правил тогда Боутер ван Твиллер, по прозванию Глубокомысленный, -  обитатели
Манхеттена были не на шутку встревожены страшной грозой с громом и  молнией,
разразившейся знойным, душным днем в период летнего солнцестояния. Дождь лил
как из ведра; падая на землю, он рассыпался мелкими брызгами и стелился  над
нею густой пеленой. Гром  грохотал  и  прокатывался,  казалось,  над  самыми
крышами; видно было, как у церкви святого Николая металась зигзагами молния;
трижды, но тщетно метила она поразить ее флюгер. Почти до  самого  основания
была разбита новая печная труба на доме Гаррета  Хорна;  Доффи  Мидлербергер
при въезде в город свалился без чувств со  своей  плешивой  кобылы.  Словом,
пронеслась одна из тех редкостных гроз, которая на памяти  весьма  уважаемой
личности,  встречавшейся  в  любом  городе   и   именуемой   "старейшим   из
старожилов", случилась только однажды.
     Великий ужас охватил почтенных обитательниц  Манхеттена.  Они  скликали
своих детей и искали убежища в погребах, предварительно повесив  подкову  на
железный стержень, поддерживающий полог  каждой  кровати,  дабы  он,  избави
боже, не притянул как-нибудь молнии. Буря, наконец, стала  стихать;  грозные
раскаты  сменились  едва  слышным  глухим  ворчанием  далекого  грома;  лучи
садившегося за тучами  солнца,  прорываясь  сквозь  их  бахрому,  превращали
широкое лоно залива в ослепительно сверкающее море жидкого золота.
     Из форта  сообщили,  что  в  заливе  показался  корабль.  Это  известие
перелетало из уст в уста, с улицы на улицу и вскоре всполошило всю крошечную
столицу. Прибытие корабля в те далекие  дни  было  для  колонистов  событием
величайшей важности. Он приносил вести из старого мира - страны,  в  которой
они родились и от которой были отрезаны просторами океана;  прибывая  только
раз в год, он привозил также изделия роскоши, наряды и даже предметы  первой
необходимости. Почтенная голландская фру не могла сшить себе  ни  чепца,  ни
нового платья до прибытия корабля; художник  ожидал  его,  чтобы  приобрести
принадлежности своего ремесла; бургомистр - чтоб обновить чубук и  пополнить
запас голландской можжевеловой водки; школьник - чтоб купить волчок и шарики
для  игры;  землевладелец  -  чтоб  обзавестись  кирпичом,  необходимым  для
постройки нового дома; одним словом, все - богатый и бедный, старый и  малый
- с нетерпением дожидались прибытия корабля. Это  было  воистину  величайшим
событием в жизни достославного города Нового Амстердама, и в течение  целого
года  во  всех  разговорах  только  и  слышалось  -  "корабль",   "корабль",
"корабль".
     Новости из форта заставили все население города высыпать  на  берег,  к
батарее, дабы собственными глазами насладиться столь  радостным  и  желанным
зрелищем. Корабля, правда, в это время еще  не  ждали,  обычно  он  приходил
несколько позже, и это обстоятельство породило немало толков. Около  батареи
кучками толпился народ. Тут можно было увидеть бургомистра, медлительного  и
важного, но с величайшей готовностью  делившегося  своим  мнением  с  кучкою
старух и мальчишек. Чуть поодаль собрались старые, бывалые  моряки,  некогда
рыбаки и матросы, слывшие в  подобных  случаях  великими  авторитетами;  они
высказывали  различные  предположения,  порождавшие  горячие   споры   среди
окружающих их зевак. Однако человеком, на которого чаще  всего  устремлялись
взоры толпы и за каждым движением которого напряженно следили, был Ханс  ван
Пельт, отставной капитан голландского флота и местный оракул  во  всем,  что
касается моря.  Он  р