этот кубок, - подумал Рип, - этот проклятый кубок! Как же  мне
оправдаться перед госпожою ван Винкль?"
     Он осмотрелся,  разыскивая  свое  ружье,  но,  вместо  нового,  отлично
смазанного дробовика, нашел рядом с собою старый кремневый мушкет; ствол был
изъеден ржавчиною, замок отвалился, червями источено  ложе.  Он  заподозрил,
что давешние суровые и немые гуляки, которых он встретил в горах, сыграли  с
ним шутку и, напоив водкой, стянули ружье. Волк тоже исчез; впрочем, он  мог
заблудиться, погнавшись за куропаткою или белкой.
     Рип свистнул и кликнул его по имени - все было напрасно. На его свист и
крики многократно ответило эхо, собаки же нигде не было.
     Он решил еще раз наведаться в те места, где вчера  шла  игра  в  кегли;
если встретится кто-нибудь из игроков, он потребует с него ружье  и  собаку.
Поднявшись на ноги, чтобы выполнить это намерение, он почувствовал ломоту  в
суставах и заметил, что ему недостает былой легкости и подвижности.
     "Уж эти постели в горах, они, видно, не для меня, - подумал  Рип,  -  и
если после такой прогулочки я схвачу ко всему еще ревматизм, попадет же  мне
от хозяйки ван Винкль!" С трудом спустившись в овраг, он  отыскал  промоину,
по которой вчера вечером  поднимался  со  своим  спутником  в  гору.  К  его
изумлению, по ней катился теперь, перескакивая со скалы на скалу  и  оглашая
овраг  ревом  и  рокотом,  бурный  горный  поток.  Рип  тем  не  менее  стал
карабкаться вверх вдоль  его  берега,  и  ему  пришлось  пробираться  сквозь
заросли лавра, березняк и лещинник,  путаясь  и  по  временам  увязая  среди
густых лоз дикого винограда, который, цепляясь за деревья своими  усиками  и
завитками, соткал на его пути своеобразную сеть.
     Наконец добрался он до того места в ущелье, где  между  утесами  должен
был открыться проход в  амфитеатр,  но  не  обнаружил  и  следа  какого-либо
прохода. Скалы  вздымались  отвесной  непреодолимой  стеной;  сверху  легкою
полосой перистой пены низвергался  поток,  стекавший  в  просторный  водоем,
глубокий и черный, укутанный тенью растущего вокруг леса. Здесь  бедный  Рип
волей-неволей остановился. Он еще раз свистнул и позвал  своего  пса,  но  в
ответ донеслось лишь карканье праздных ворон, кружившихся высоко  в  воздухе
над сухим деревом, свисавшим в озаренную солнцем пропасть; вороны,  чувствуя
себя в безопасности, - еще бы, на такой  высоте!  -  поглядывали  насмешливо
вниз и потешались, казалось, над замешательством бедного Рипа. Что ж  теперь
делать? Утро проходило, он  испытывал  голод;  он  ведь  не  завтракал!  Его
огорчила потеря ружья и собаки, он страшился встречи с женой, но не помирать
же ему было с голода в этих горах! Покачав  головою,  он  взвалил  на  плечо
ржавый мушкет и с сердцем, исполненным забот и тревоги, направился восвояси.
     Подходя к деревне, Рип повстречал  нескольких  человек,  но  среди  них
кого, кто был бы ему знаком; это несколько удивило, его ибо он думал, что  у
себя в округе знает всякого встречного и поперечного. Одежда их  к  тому  же
была совсем другого покроя, чем тот, к которому он привык. Все  они  глазели
на него с одинаковым удивлением и всякий раз, взглянув  на  него,  неизменно
хватались  за  подбородок.  Видя  постоянное  повторение  этого  жеста,  Рип
невольно последовал их примеру и, к своему изумлению, обнаружил, что у  него
выросла борода длиной в добрый фут!
     Он вошел, наконец, в деревню. Ватага незнакомых ребят следовала за  ним
по пятам; они гикали и указывали пальцами на его белую бороду. Собаки - но и
среди них не было ни одной старой знакомой - бросались на  него,  надрываясь
от лая. Да  и  деревня  тоже  переменилась  -  она  разрослась  и  сделалась
многолюдней. Перед ним' тянулись ряды домов, которых он прежде не  видел,  а
между тем хорошо известные ему домики  исчезли  бесследно.  Чужие  имена  на
дверях, чужие лица в окнах - все стало чужое. Было от чего потерять  голову;
Рип начал подумывать, уж не попали ли под власти колдовских  чар  он  сам  и
весь окружающий мир. Конечно - ив этом не могло быть  сомнений  -  пред  ним
была  родная  деревня,  которую  он  покинул  только  вчера.   Там   высятся
Каатскильские горы, вдалеке серебрится быстрый Гудзон, а вот - те же холмы и
долины, которые были тут испокон веков. Рип не на шутку смешался. "Вчерашний
кубок, - подумал он, - задурил мне, видимо, голову".
     Не без труда нашел он дорогу к своему дому, к которому, кстати сказать,
стал подходить с немым страхом, ожидая, что вот-вот раздастся  пронзительный
голос госпожи ван Винкль. Дом оказался в полном  упадке:  крыша  обвалилась,
окна  разбиты,  двери  сорваны  с  петель.  Вокруг   дома   бродила   тощая,
полуголодная, похожая на Волка собака. Рип кликнул ее, но  она  с  ворчанием
оскалила зубы и удалилась.  Это  было  уж  вовсе  обидно.  "Моя  собственная
собака, - вздохнул бедный Рип, - и та забыла меня".
     Он вошел в дом, который госпожа ван Винкль, надо отдать справедливость,
всегда содержала в чистоте и порядке. Дом был пуст, заброшен и явно покинут.
Такое запустение заставило его забыть всякий страх пред супругой, и он  стал
громко звать ее и детей; пустые комнаты на мгновенье огласились звуками  его
голоса; затем снова воцарилась мертвая тишина.
     Рип торопливо вышел из  дому  и  зашагал  к  своему  старому  приюту  и
утешению - деревенскому кабачку; но и кабачок бесследно исчез! На его  месте
стояла большая покосившаяся деревянная постройка, зияющая  широкими  окнами;
некоторые из них были разбиты и заткнуты старыми  шляпами  или  юбками;  над
входом в здание красовалась вывеска:

             ГОСТИНИЦА "СОЮЗ" ДЖОНАТАНА ДУЛИТЛЯ

     Вместо могучего дерева, под сенью которого безмятежно  ютился  когда-то
скромный голландский кабачок, торчал  простой  голый  шест  с  чем-то  вроде
красного ночного колпака на самой верхушке. На шесте развевался также флаг с
изображением каких-то звезд и полос. Все  это  было  чрезвычайно  странно  и
непонятно. Он разглядел, впрочем, на вывеске, под которой не раз мирно курил
свою трубку, румяное лицо короля Георга III, но и тот тоже  изменился  самым
поразительным  образом.  Красный  мундир  стал  канареечно-голубым;   вместо
скипетра в руке оказалась шпага; голову венчала треугольная шляпа,  и  внизу
крупными буквами было выведено:

                            "Генерал Вашингтон".

     Как всегда, у дверей толклось  много  народу,  но  среди  них  не  было
никого, кого бы Рип помнил. Изменился, казалось, даже самый характер  людей.
Вместо  былой  невозмутимости  и  сонного  спокойствия  во  всем  проступали
деловитость, напористость, суетливость. Рип тщетно  искал  глазами,  где  же
мудрый Николае Веддер с его широким лицом,  двойным  подбородком  и  славною
длинною трубкой, взамен праздных речей наделявших своих собеседников густыми
клубами табачного дыма, или школьный  учитель  ван  Буммель,  пережевывавший
содержание старой газеты. Вместо них тощий, желчного вида  субъект,  карманы
которого были битком набиты какими-то объявлениями, шумно  разглагольствовал
о  гражданских  правах,  о  выборах,  о  членах  Конгресса,  о  свободе,   о
Бэнкерс-Хилле, о героях 1776 года и  о  многом  другом,  так  что  речь  его
показалась ошеломленному Рипу каким-то вавилонским смешением языков.
     Появление Рипа, его длинная  белая  борода,  ржавый  кремневый  мушкет,
странное платье и целая армия женщин и  ребятишек,  следовавших  за  ним  по
пятам, немедленно привлекали внимание трактирных политиканов. Они  обступили
его и с великим любопытством стали разглядывать с головы до ног и с  ног  до
головы. Оратор в мгновение ока очутился возле Рипа и, отведя его в  сторону,
спросил, за кого он будет голосовать. Рип недоуменно уставился на  него.  Не
успел он опомниться, как какой-то низкорослый и  юркий  маленький  человечек
дернул его за рукав, поднялся на носки и зашептал ему на ухо: "Кто же  вы  -
федералист, демократ?" Рип и на этот раз не понял ни  слова.  Вслед  за  тем
почтенный и важный пожилой джентльмен в треуголке с острыми концами пробился
к нему  сквозь  толпу,  расталкивая  всех  и  слева  и  справа  локтями,  и,
остановившись пред Рипом ван Винклем, подбоченился, оперся другою  рукой  на
трость и, проникая как бы в самую душу  его  своим  пристальным  взглядом  и
острием своей треуголки, строго спросил, на каком  основании  он  явился  на
выборы вооруженным и чего ради привел с собою толпу: уж  не  намерен  ли  он
поднять в деревне мятеж?
     - Помилуйте, джентльмены!  -  воскликнул  Рип,  окончательно  сбитый  с
толку. - Я человек бедный и мирный, уроженец здешних мест и верный подданный
своего короля, да благословит его бог!
     Тут поднялся отчаянный шум:
     - Тори! Тори! Шпион! Эмигрант! Держи его! Долой!
     Бэнкерс-Хилл - возвышенность близ Бостона, на которой 17 июня 1775 года
произошло  сражение  между  жителями  американских  колоний  и   английскими
войсками. В борьбе за независимость победу одержали повстанцы.
     Важный человек в треуголке с превеликим  трудом  восстановил,  наконец,
порядок и, придав себе еще больше важности и  суровости,  еще  раз  допросил
неведомого преступника: зачем он явился сюда и кого он разыскивает?  Бедняга
Рип стал смиренно доказывать, что ничего худого он не замыслил и явился сюда
лишь затем, чтобы повидать кого-нибудь из соседей, обычно собирающихся возле
трактира.
     - Отлично, но кто же они? Назовите их имена!
     Рип задумался на минутку, потом сказал: "Николае Веддер".
     Воцарилось молчание;  его  нарушил  какой-то  старик,  который  тонким,
визгливым голосом пропищал:
     - Николае Веддер? Вот уже восемнадцать лет, как он скончался и отошел в
лучший мир. Над его могилой, что на церковном дворе, стоял деревянный крест,
который мог бы о нем рассказать, но крест истлел,  и  теперь  от  него  тоже
ничего не осталось.
     - Ну, а где же Бром Детчер?
     - Ах, этот! Еще в начале войны он отправился в армию; одни  утверждают,
что он убит при взятии приступом Стони Пойнт, другие - будто  он  утонул  во
время бури у Антонова Носа. Не знаю, кто из них прав. Он так и  не  вернулся
назад.
     - А где ван Буммель, учитель?
     - Он тоже ушел на войну, стал важным  генералом  и  теперь  заседает  в
Конгрессе.
     Услышав о переменах, происшедших в родной деревне, и о жестокой судьбе,
отнявшей  у  него  старых  друзей,  и  рассудив,  что  он   остался   теперь
один-одинешенек на всем  белом  свете,  Рип  почувствовал,  как  сердце  его
сжимается и замирает. К  тому  же  каждый  ответ  порождал  в  нем  глубокое
недоумение, ибо дело шло о больших отрезках времени и о событиях, которые не
укладывались в его сознании: война. Конгресс, Стони  Пойнт.  Он  не  решился
спрашивать о прочих друзьях и вскричал в полном отчаянии:
     - Неужели никто не знает тут Рипа ван Винкля?
     - Ах, Рип ван Винкль! - раздались голоса в толпе. - Ну еще бы! Вот  он,
Рип ван Винкль, вот он стоит, прислонившись к дереву.
     Рип  взглянул  в  указанном  направлении  и  увидел  своего   двойника,
совершенно такого, каким был он, отправляясь в горы. Это  был,  по-видимому,
такой  же  ленивец  и  во  всяком  случае  такой  же  оборвыш!  Бедняга  Рип
окончательно растерялся. Он усомнился в себе самом: кто  же  он  -  Рип  ван
Винкль или кто-то другой? И  пока  он  стоял  в  замешательстве,  человек  в
треуголке обратился к нему с вопросом:
     - Кто вы и как вас зовут?
     - Ты, Господи, веси! - воскликнул Рип, теряя рассудок. - Ведь  я  вовсе
не я... я - кто-то другой... Вот я стою там... нет... это  кто-то  другой  в
моей шкуре... Вчера вечером я был настоящий, но я провел эту ночь среди гор,
и мне подменили ружье, все переменилось, я переменился, и я не могу сказать,
как меня зовут и кто я такой.
     Тут присутствующие начали переглядываться,  перемигиваться,  покачивать
головой и многозначительно постукивать себя по лбу. В  толпе  зашептались  о
том, что неплохо отнять у старого деда ружье, а не то, пожалуй, он  натворит
каких-нибудь бед. При одном упоминании о подобной  возможности  почтенный  и
важный человек в треуголке поспешно ретировался. В  эту  решительную  минуту
молодая миловидная  женщина,  протолкавшись  вперед,  подошла  взглянуть  на
седобородого старца. На руках у нее был толстощекий малыш, который при  виде
Рипа заорал благим матом.
     - Молчи, Рип, - вскричала она. - Молчи, дурачок: дедушка тебе худого не
сделает.
     Имя ребенка, внешность матери, ее голос -  все  это  пробудило  в  Рипе
вереницу далеких воспоминаний.
     - Как тебя зовут, милая? - спросил он.
     - Джудит Гарденир.
     - А как звали твоего отца?
     - Его, беднягу, звали Рипом ван Винклем, но вот уже двадцать  лет,  как
он ушел из дому с ружьем на плече, и с той поры о  нем  ни  слуху  ни  духу.
Собака одна вернулась домой, но что сталось с отцом,  застрелил  ли  он  сам
себя или его захватили индейцы, - никто на это вам не ответит. Я была  тогда
совсем маленькой девочкой.
     Рипу не терпелось выяснить еще одно обстоятельство, и с дрожью в голосе
он задал последний вопрос:
     - Ну, а где твоя мать?
     - Она тоже скончалась; это случилось недавно. У нее лопнула жила -  она
повздорила с коробейником, что прибыл из Новой Англии.
     По  крайней  мере  хоть  это  известие   заключало   в   себе   кое-что
утешительное. Бедняга не мог дольше сдерживаться. В одно мгновение и дочь  и
ребенок оказались в его объятиях.
     - Я - твой отец! - вскричал он взволнованно. -  Я  -  Рип  ван  Винкль,
когда-то молодой, а теперь старик Рип ван Винкль! Неужели никто на свете  не
признает беднягу Рипа ван Винкля?
     Все пялили на него глаза. Какая-то маленькая старушка,  пошатываясь  от
слабости, вышла, наконец, из толпы, прикрыла ладонью глаза и, вглядевшись  в
его лицо, воскликнула:
     - Ну, конечно! Это же - Рип ван Винкль, он самый! Добро пожаловать! Где
же ты пропадал, старина, в продолжении долгих двадцати лет?
     История  Рипа  была  на  редкость  короткой,  ибо  целое  двадцатилетие
пролетело  для  него,  как  одна  летняя  ночь.  Окружающие,  слушая   Рипа,
уставились на него и  дивились  его  рассказу;  впрочем,  нашлись  и  такие,
которые подмигивали друг  другу  и  корчили  рожи,  а  почтенный  человек  в
треуголке, по миновании тревоги возвратившийся к месту происшествия,  поджал
губы и покачал головой; тут закачались и головы всех собравшихся.
     Тогда порешили узнать мнение старого Питера Вандердонка; как раз в этот
момент он медленно брел по дороге. Он был потомком историка с тем же именем,
оставившего одно из первых описаний этой провинции. Питер был  самым  старым
из местных жителей и знал назубок  все  примечательные  события  и  преданья
округи. Он тотчас же признал Рипа и заявил, что считает его  рассказ  вполне
достоверным.  Он  заверил  присутствующих,  что  Каатскильские   горы,   как
подтверждает  его  предок-историк,   искони   кишели   какими-то   странными
существами;  передают,   будто   Гендрик   Гудзон,   впервые   открывший   и
исследовавший реку и прилегающий край, раз в  двадцать  лет  обозревает  эти
места вместе с командой своего "Полумесяца".  Таким  образом,  он  постоянно
навещает область, бывшую ареною его  подвигов,  и  присматривает  бдительным
оком  за  рекою  и  большим  городом,  названным  его  именем.  Отцу  Питера
Вандердонка будто бы удалось однажды  увидеть  их:  призраки  были  одеты  в
старинное голландское платье, они играли в кегли в котловине  между  горами;
да и ему самому случилось как-то летом под вечер  услышать  стук  их  шаров,
похожий на раскаты далекого грома.
     В конце концов толпа успокоилась и приступила к более важному делу -  к
выборам.
     Дочь Рипа поселила его у себя. У нее был  уютный,  хорошо  обставленный
дом и  рослый  жизнерадостный  муж,  в  котором  Рип  узнал  одного  из  тех
сорванцов, что забирались во время оно к нему на спину. Что касается сына  и
наследника Рипа,  точной  копии  своего  незадачливого  отца,  того  самого,
которого мы видели прислонившимся к дереву, то он работал на ферме у зятя  и
отличался унаследованной от Рипа старшего склонностью  заниматься  всем  чем
угодно, но только не собственным делом.
     Рип возобновил свои странствования и былые привычки; он разыскал  также
старых приятелей, но и они были не те: время  не  пощадило  и  их!  По  этой
причине он предпочел друзей из среды юного поколения, любовь которого вскоре
снискал.
     Свободный от каких бы то ни было домашних обязанностей, достигнув  того
счастливого возраста, когда человек безнаказанно предается  праздности,  Рип
занял старое место у порога трактира. Его почитали как одного из  патриархов
деревни и как живую летопись давних,  "довоенных  времен".  Миновало  немало
дней, прежде чем он вошел в курс местных сплетен и уяснил себе поразительные
события, происшедшие за время его  многолетнего  сна.  Много  чего  пришлось
узнать Рипу: узнал он и про войну за  независимость,  и  про  свержение  ига
старой Англии, и, наконец, что  он  сам  превратился  из  подданного  короля
Георга III в свободного гражданина Соединенных Штатов.  Сказать  по  правде,
Рип плохо разбирался в политике: перемены в жизни государств и империй  мало
задевали его; ему был  известен  только  один  вид  деспотизма,  под  гнетом
которого он столь долго страдал, - деспотическое правление юбки. По счастью,
этому деспотизму тоже пришел конец; сбросив со своей шеи ярмо супружества  и
не страшась больше тирании хозяйки ван Винкль, он  мог  уходить  из  дому  и
возвращаться домой, когда пожелает. Всякий раз, однако,  при  упоминании  ее
имени он покачивал головою, пожимал плечами и возводил вверх  глаза,  что  с
одинаковым правом можно было счесть выражением и покорности своей  печальной
судьбе и радости по поводу неожиданного освобождения.
     Рип  рассказывал  свою  историю  каждому  новому  постояльцу  гостиницы
мистера Дулитля. Было замечено, что вначале  он  всякий  раз  вносил  в  эту
историю кое-что новое, вероятно из-за того, что только недавно пробудился от
своих сновидений. Под конец  его  история  отлилась  в  тот  самый  рассказ,
который я только что воспроизвел, и во всей округе не было мужчины,  женщины
или ребенка, которые не  знали  ее  наизусть.  Иногда,  впрочем,  выражались
сомнения в ее достоверности; кое-кто уверял, что Рип попросту спятил  и  что
его история и есть тот пункт помешательства, который никак  не  вышибить  из
его головы. Однако старые голландские поселенцы относятся  к  ней  с  полным
доверием. И сейчас, услышав в разгар лета под вечер раскаты далекого  грома,
доносящиеся со стороны Каатскильских гор, они утверждают,  что  это  Гендрик
Гудзон и команда его корабля режутся в кегли.  И  все  мужья  здешних  мест,
ощущающие на себе женин башмак, когда им жить становится невмоготу,  мечтают
о том, чтобы испить забвения из кубка Рипа ван Винкля.


                               Жених-призрак


                                     Тот, для кого весь в яствах стол стоит,
                                     Тот, мне сказали, недвижим лежит!
                                     Вчера при мне он в горнице прилег,
                                     А нынче стлал ему седой клинок.

                                        Сэр Эджер, сэр Грейм и сэр Грей-Стил

     На одной из горных вершин Оденвальда, дикой и романтической  области  в
южной части Германии, лежащей близ слияния Майна и Рейна, в  давние,  давние
годы стоял замок барона фон  Ландсхорта.  Теперь  он  пришел  в  совершенный
упадок, и его развалины почти полностью скрыты от взоров буковыми  деревьями
и темными  соснами,  над  которыми,  впрочем,  еще  и  поныне  можно  видеть
сторожевую башню, стремящуюся, подобно своему былому владельцу, - его имя  я
назвал выше, - высоко держать голову и посматривать сверху вниз на окрестные
земли.
     Барон был последним отпрыском великого  рода  Каце