ую подходят к реке и где на  этот  раз  их  не
тронул ни  дух  Дундерберга,  ни  кто-либо  из  его  подручных;  они  прошли
Хаверстроу-бэй, Кротонов мыс, Таппан-Зее, Палисады  и,  наконец,  на  третий
день, после обеда, увидели мыс Хобокен, висевший, точно облако,  в  воздухе;
вскоре за ним из воды поднялись и крыши Манхеттена.
     Сойдя на берег, Дольф отправился к матери: его все время мучила мысль о
страданиях, которые он причинил  ей  своим  отъездом.  По  дороге  он  ломал
голову, обдумывая, как бы объяснить ей длительное отсутствие, не  выдав  при
этом тайны "Дома с привидениями". Все еще размышляя об  этом,  он  вышел  на
улицу, где стоял дом его матери, и вдруг остановился  как  вкопанный:  перед
ним была груда развалин.
     Очевидно, случился сильный пожар: сгорело  несколько  крупных  домов  и
вместе с ними скромное жилище госпожи Хейлигер. Стены,  впрочем,  обрушились
только частично; Дольф имел возможность разглядеть кое-что,  давно  знакомое
ему с детства. Он увидел  камин,  около  которого  когда-то  играл;  он  был
облицован  голландскими  изразцами  со   сценами   из   священной   истории,
вызывавшими его восхищение. На пожарище валялись обгорелые обломки кресла  с
подлокотниками, на котором обычно сидела его бедная мать и  с  которого  она
столько раз увещевала его образумиться; тут же рядом старая семейная  библия
с медными застежками, теперь - увы! - превращенная почти в горстку пепла.
     Это печальное зрелище взволновало и потрясло Дольфа; его охватил страх,
не погибла ли в пламени его добрая мать.  Его  успокоил,  впрочем,  один  из
соседей, проходивший, по счастью, мимо и сообщивший ему, что его мать жива.
     Правда, почтенная женщина потеряла все свое достояние:  народ  с  таким
усердием спасал мебель богатых соседей, что бедная  обстановка  и  имущество
госпожи  Хейлигер  преспокойно  сгорели  дотла;  больше  того,  если  бы  не
самоотверженная помощь старого друга Петера  де  Гроодта,  достойная  старая
дама и ее кошка могли бы разделить судьбу их жилища.
     Все же, потрясенная несчастьем, она  теперь  лежала,  больная  телом  и
удрученная духом. Впрочем, горожане окружали  ее  обычным  вниманием.  После
того как имущество богатых соседей, насколько это оказалось возможным,  было
извлечено  из  пламени,  после  бесконечных  визитов,   во   время   которых
многочисленные посетители, как полагается, церемонно  утешали  их  в  потере
имущества и  выражали  сочувствие  их  страдалицам-женам  -  ведь  их  нервы
подверглись таким испытаниям! - кое-кто вспомнил и  о  существовании  бедной
госпожи Хейлигер. Она снова стала предметом  всеобщей  симпатии;  теперь  ей
сочувствовали даже  больше,  чем  прежде;  если  бы  сочувствие  можно  было
перечеканить в наличные деньги - боже милостивый, какой богачкой могла б она
стать!
     На сей раз было решено окончательно и бесповоротно, что для нее следует
что-то сделать без всякого промедления. По этой причине  домини  молился  за
нее в воскресенье, и весь приход истово присоединился к молитве. Даже  Кобус
Гросбек олдермен и мингер Милледоллар, крупный голландский купец,  поднялись
со своих скамей, не пожалев голоса для доброго дела, а  ведь  молитвы  столь
великих  мужей  имеют,  надо  думать,  немало  веса.  Доктор   Книпперхаузен
собственной персоной посетил ее, как врач, надавав  ей  gratis  {Бесплатно.}
кучу  всяких  советов,  вследствие  чего  был  всюду  превозносим  за   свою
отзывчивость. Что касается ее старого друга Петера де Гроодта, то он, будучи
бедняком - а посему его молитвы,  сожаления  и  советы  немногого  стоят!  -
предложил ей все, что имел, то есть предоставил ей кров.
     К скромному домику Петера де Гроодта  Дольф  теперь  и  направился.  По
дороге он думал о  нежности  и  доброте  своей  простодушной  матери,  о  ее
снисходительном отношении к его бесконечным проказам, о ее  слепой  любви  и
готовности забыть его многочисленные проступки; это повлекло за собой  мысль
о собственной праздной,  беспутной  жизни.  "Я  вел  себя  как  бессердечный
повеса, - сказал себе Дольф, печально  покачав  головой.  -  Не  человек,  а
какая-то бездонная бочка - вот чем я до сих пор был. Однако, -  добавил  он,
решительно сжав кулаки, - пусть она только выживет,  пусть  она  выживет,  я
покажу себя настоящим сыном".
     Подойдя к дому Петера де Гроодта, Дольф столкнулся с ним у  порога  его
жилища. Старик даже попятился, недоумевая, не привидение ли  перед  ним?  Но
был день, ярко светило солнце, и у Петера отлегло от сердца,  ибо  какой  же
дух осмелится высунуть нос при солнечном свете? Дольф  узнал  от  почтенного
пономаря про слухи и разговоры, порожденные его таинственным  исчезновением.
Все, как один, полагали, что его похитили  призраки,  которыми  кишмя  кишит
"Дом с привидениями"; старый Абрагам Вандозер, проживающий у Больших  Чинар,
что на третьей миле от города, утверждал, будто, возвращаясь  позднею  ночью
домой, он слышал ужаснейший гомон в воздухе и в ту же минуту подумал: уж  не
стая ли диких гусей тянется к северу? "Дом с привидениями" по  этой  причине
внушает теперь в десять раз больше страха, чем прежде; ни за какие блага  на
свете никто  не  отважится  провести  под  его  кровлей  ночь;  даже  доктор
окончательно прекратил посещения своей мызы, хотя и прежде ездил туда только
днем.
     Потребовалось некоторое время, чтобы  подготовить  госпожу  Хейлигер  к
известию  о  возвращении  сына,  ибо  бедная  старушка  оплакивала  его  как
погибшего; к тому же здоровье ее было подорвано многочисленными утешителями,
которые ежедневно старались ободрить  ее  рассказами  о  духах  и  о  людях,
унесенных дьяволом. Дольф застал ее в постели рядом с  другим  членом  семьи
Хейлигеров - кошкой, которая по-прежнему терлась  и  мурлыкала  около  милой
старушки, несмотря на то, что шерсть ее  была  основательно  опалена,  а  от
усов, гордости ее кошачьей физиономии,  почти  ничего  не  осталось.  Бедная
женщина обвила руками шею своего бесценного Дольфа. "Мальчик,  мой  мальчик!
Ты жив!" Госпожа Хейлигер, казалось, забыла о всех своих бедствиях и заботах
- так обрадовало ее неожиданное возвращение сына. Даже мудрая,  невозмутимая
старая  кошка  обнаруживала  несомненные  признаки  радости.  Она  понимала,
пожалуй, что все они одиноки и обездолены, и испытывала тот прилив нежности,
который знаком лишь товарищам по несчастью. Вообще, говоря  по  правде,  зря
так чернят кошачью  породу:  в  ней  гораздо  больше  чувствительности,  чем
принято думать.
     Глаза  почтенной  женщины  заблистали,  когда  она  увидела  еще   одно
существо, радовавшееся возвращению ее сына.
     - Тиб узнает тебя! Бедная бессловесная тварь! - сказала она, поглаживая
пятнистую  шубку  своей  любимицы;  затем,  опомнившись  и  грустно  покачав
головою, она добавила: - Ах, мой бедненький Дольф!  Твоя  мать  не  в  силах
помочь тебе. Она больше не в состоянии помочь и себе самой. Что  станется  с
тобою, мой мальчик?
     - Матушка, - сказал Дольф, - довольно, остановитесь! Слишком долго  был
я для вас обузою; пришло время и мне позаботиться о  вас  на  старости  лет.
Довольно! Забудьте печаль! Вы, я да Тиб увидим еще лучшие дни! Как видите, я
молод, здоров и крепок; не будем отчаиваться; я  говорю  вам,  что  так  или
иначе, а все устроится к лучшему.
     Пока эта сцена происходила в семействе  Хейлигеров,  молва  донесла  до
доктора Книпперхаузена весть о благополучном возвращении  его  незадачливого
ученика. Маленький доктор не знал, радоваться ли ему или печалиться. С одной
стороны, он был чрезвычайно доволен,  что  враки,  распространяемые  об  его
загородном доме, будут таким образом опровергнуты;  с  другой  стороны,  его
огорчало, что ученик, от которого, как ему казалось, он так легко  и  просто
избавился, снова навалился на него тяжким бременем. Колебания  его,  однако,
вскоре окончились благодаря мудрому совету  фру  Ильзи,  которая  предложила
воспользоваться самовольной отлучкой юноши  и  на  этом  основании  навсегда
захлопнуть перед ним дверь.
     К вечеру, когда, согласно предположениям, нерадивый ученик  должен  был
явиться на брошенную квартиру, все было готово к его приему. Дольф, утешив и
успокоив мать, направился к дому  своего  бывшего  наставника  и  хозяина  и
дрожащей рукой взялся за дверной молоток. Но едва раздался его робкий  стук,
как в одном окне показался красный ночной колпак доктора, в другом  -  белый
колпак домоправительницы,  и  на  Дольфа  посыпался  град  брани  и  крепких
словечек вперемежку с драгоценнейшими советами, которые  можно  услышать  не
так чтобы очень уж часто: обычно их преподносят друзьям,  попавшим  в  беду,
или преступникам на скамье подсудимых. Через несколько мгновений не было  ни
одного окошка на улице, в котором не торчал бы свой, туземный ночной колпак,
прислушивающийся к резкому дисканту фру Ильзи и гортанному кваканью  доктора
Книпперхаузена; от окна к окну полетело: "Это Дольф возвратился назад; опять
он со своими проделками!" Короче говоря, бедняга Дольф понял, что от доктора
ему не получить ничего, кроме добрых советов, то есть вещи, которая  у  всех
имеется в таком изобилии, что ее, не в пример прочему, щедрой  рукой  подают
из окна. Итак, он решил отступить и  расположился  на  постой  под  скромным
кровом уважаемого Петера де Гроодта.
     На следующий день - был ранний час безоблачного  ясного  утра  -  Дольф
бродил уже возле "Дома с привидениями". Все пребывало таким,  каким  он  его
оставил. Поля заросли густой высокой травой, и казалось, что после его ухода
тут не ступала  человеческая  нога.  С  трепещущим  сердцем  поспешил  он  к
колодцу, заглянул в него и увидел, что он очень глубок и что  где-то  внизу,
на дне, поблескивает вода. Он запасся длинной бечевкой,  вроде  тех,  какими
пользуются рыбаки на отмелях Ньюфаундленда. Он  прикрепил  к  ней  увесистое
грузило и рыболовный крючок. Опустив бечевку в колодец, он  принялся  водить
грузилом по дну. Он обнаружил, что в колодце довольно много воды, но  что  в
нем также множество всякого мусора  и  камней,  свалившихся  сверху.  Крючок
несколько раз цеплялся за что-то, и бечевка едва  не  оборвалась.  Время  от
времени он вытаскивал наверх всякую дрянь: конский череп,  подкову,  старое,
окованное железными обручами ведро. Он трудился уже  с  добрый  час,  но  не
добыл ничего, что  могло  бы  вознаградить  его  за  труды  или  поощрить  к
продолжению поисков.  Он  начал  было  браниться,  величая  себя  дураком  и
болваном, взявшимся за нелепую затею по милости какой-то вздорной мечты;  он
готов был бросить бечевку с приспособлениями в колодец  и  послать  к  черту
свое уженье.
     "Еще раз заброшу бечевку, - сказал он себе, - и баста!" Он опустил ее и
снова  стал  водить  грузилом  по  дну;  ему   показалось,   будто   грузило
проваливается  в  расщелину  между  камнями;  потянув  бечеву  к  себе,   он
почувствовал, что крючок подцепил что-то тяжелое. Опасаясь, как  бы  бечевка
не лопнула от тяжести груза,  он  выбирал  ее  с  величайшею  осторожностью.
Мало-помалу предмет, попавшийся на крючок, освободился  от  облепившего  его
мусора; он вытащил добычу на поверхность воды, и как трепетно заколотилось у
него сердце, когда он увидел на конце бечевки нечто, блестевшее как серебро!
Затаив дыхание, волнуясь, дивясь тяжести своего груза, дрожа, как бы не сдал
крючок и добыча не свалилась обратно на дно, тащил он  бечевку.  Наконец  он
благополучно поднял свою находку наверх. То был  большой  серебряный  супник
старинной  работы  с  богатыми  чеканными  украшениями  и  родовым   гербом,
точь-в-точь таким же, как герб, красовавшийся над  камином  в  доме  госпожи
Хейлигер. Крышка супника была прочно прикреплена к  его  ручкам  несколькими
оборотами проволоки.
     Трясущимися руками Дольф сорвал проволоку, снял крышку и обнаружил, что
супник наполнен массивными золотыми монетами  старинной  чеканки,  каких  он
никогда прежде не видел. Было очевидно, что он напал на  тайник,  в  котором
старый Киллиан ван дер Шпигель спрятал свои сокровища.
     Опасаясь, как бы его не  заметил  какой-нибудь  случайный  бродяга,  он
удалился отсюда  и  зарыл  клад  в  надежном  месте.  Он  принялся  усиленно
распространять всякие ужасы про "Дом с  привидениями"  и  напустил  на  всех
такой страх, что никто  не  решался  больше  приближаться  к  этому  жуткому
зданию, тогда как сам он нередко отправлялся туда, особенно в ненастные дни,
когда в соседних полях не было ни души, хотя, говоря по правде, не  очень-то
любил расхаживать там по  ночам.  Впервые  в  жизни  он  стал  трудолюбив  и
усерден, занимаясь своей новой профессией - выуживанием старинного клада - с
такой настойчивостью и так успешно, что в короткое время выудил немало добра
и сделался на всю жизнь богатым бюргером - в те дни для этого не требовалось
так много, как ныне.
     Было бы скучно рассказывать в подробностях его  дальнейшую  жизнь:  как
потихоньку  и  полегоньку,  не  возбудив  подозрений  и  избавив   себя   от
расспросов,  сумел  он  воспользоваться  находкой;  как  сохранил  он   свои
богатства, не нарушив чьих-либо прав, и как  нашел  счастье  в  женитьбе  на
хорошенькой Мари ван дер Хейден, после чего  он  и  гер  Антони  осуществили
множество веселых охотничьих экспедиций.
     Я должен, конечно, упомянуть и о том, что Дольф  взял  к  себе  мать  и
всячески оберегал ее безмятежную старость. Славная женщина познала, наконец,
долгожданную радость: ее Дольфа никто не бранил; напротив, с каждым днем  он
делался все более уважаемым членом общества;  решительно  все  с  одобрением
отзывались о нем и о его винах, так что даже спесивый  бургомистр  -  и  тот
никогда не отклонял его приглашения отобедать. Дольф нередко рассказывал  за
столом о своих юношеских проделках,  которые  некогда  вызывали  негодование
всего города, а теперь рассматривались как безобидные шалости; самые  важные
и достойные горожане, слушая эти рассказы, и те  склонны  были  держать  его
сторону. Никто не был в такой мере поражен переменой в  судьбе  Дольфа,  как
его  старый  наставник  доктор.  Дольф,  однако,  был   до   такой   степени
незлопамятен, что пользовался услугами доктора Книпперхаузена, ставшего  его
домашним врачом,  неуклонно  заботясь  впрочем,  чтобы  все  его  рецепты  и
предписания  немедленно  выбрасывались  в  окно.  У  его  матери,  в  уютной
гостиной, зачастую собирались  за  чашкой  чая  ее  приятельницы;  Петер  де
Гроодт, сидя у камелька с каким-нибудь из  ее  внучат  на  коленях,  не  раз
поздравлял госпожу Хейлигер с тем, что сын  ее  стал  большим  человеком,  в
ответ  на  что  добрая  старая  женщина  восторженно  покачивала  головой  и
восклицала:
     "Ах, соседушка, разве не говорила я, что  мой  Дольф  рано  или  поздно
будет держать свою голову так же высоко, как лучшие люди города?"
     Так-то Дольф Хейлигер жил да поживал в свое удовольствие; он становился
все более жизнерадостным по мере того, как старился и  приобретал  житейскую
мудрость; его пример мог бы  послужить  наглядным  опровержением  поговорки,
гласящей: "Нажитое от дьявола к дьяволу и вернется". Правда, надо отдать ему
справедливость, он  достойным  образом  пользовался  своим  богатством  и  с
течением времени стал одним из виднейших граждан и уважаемым членом  общины.
Он  был  ревностным  приверженцем  многих  общественных  организаций   вроде
"Общества  любителей  бифштекса"   и   охотничьих   клубов.   Он   неизменно
председательствовал на всех банкетах и первый ввел в гастрономический обиход
черепах из Вест-Индии. Он занимался также разведением породистых  лошадей  и
боевых петухов и покровительствовал даже самым скромным  талантам,  так  что
всякий, кто умел спеть славную песню или рассказать забавную побасенку,  мог
быть уверен, что за столом Дольфа ему приготовлено место.
     Он стал к тому же членом "Общества охраны дичи и устриц", принеся в дар
этому обществу большую серебряную чашу для пунша, сделанную из  того  самого
супника, о котором было упомянуто выше; эта чаша и по сей день находится  во
владении названной почтеннейшей корпорации.
     В конце концов еще крепким стариком он скончался на банкете  одного  из
многочисленных обществ, членом которых он был,  от  апоплексического  удара.
Его похоронили с большими почестями во дворе небольшой голландской церкви на
Гарден-стрит, где можно увидеть его могилу еще и  сейчас;  на  ней  высечена
скромная эпитафия, сочиненная  на  голландском  языке  его  другом  мингером
Юстусом Бенсоном, великолепным и первым по времени поэтом нашей провинции.
     Изложенная  выше  повесть  основана  на   гораздо   более   достоверных
источниках, чем прочие повести подобного  рода.  Я  познакомился  с  нею  из
вторых рук, через лицо, слышавшее ее из  уст  самого  Дольфа  Хейлигера.  Он
рассказал свою поразительную историю лишь в последние годы жизни,  да  и  то
под большим секретом (ведь он  был  чрезвычайно  скрытен),  в  тесном  кругу
старых приятелей, у себя за столом, после  более  чем  изрядного  числа  чаш
крепкого пунша; и сколь ни загадочна та  часть  повести,  где  идет  речь  о
призраке, гости его никогда  не  выражали  ни  малейших  сомнений  по  этому
поводу. Необходимо указать также - и лишь после этого можно будет  поставить
точку, - что, вдобавок ко всем своим дарованиям и талантам,  Дольф  Хейлигер
слыл еще лучшим во всей провинции стрелком из большого лука.


                               Кладоискатели

                  Из бумаг покойного Дитриха Никкербоккера

                                      Теперь я вспомнил болтовню старух,
                                      Как мне они нашептывали сказки
                                      Об эльфах и тенях, скользящих ночью
                                      В местах, где клад когда-то был зарыт.

                                                  Марло, "Мальтийский еврей"

                               Врата дьявола

     Приблизительно в шести милях  от  достославного  города,  носящего  имя
Манхеттен, в том проливе, или, вернее, морском рукаве, который  отделяет  от
материка Нассау, или,  что  то  же,  Лонг-Айленд,  есть  узкий  проток,  где
течение, сжатое с обеих сторон высящимися друг против друга мысами, с трудом
пробивается  через  отмели  и  нагромождения  скал.   Порою,   однако,   оно
стремительно несется вперед и преодолевает эти препятствия в гневе и ярости,
и тогда проток вскипает  водоворотами,  мечется  и  ярится  белыми  гребнями
барашков, ревет и неистовствует на  быстринах  и  бурунах  -  одним  словом,
предается безудержному буйству и бешенству. И горе тому злополучному  судну,
которое отважится в такой час ринуться ему в когти!
     Это буйное настроение, впрочем, свойственно ему  лишь  по  временам,  в
определенные моменты прилива или отлива. При низкой воде - правда, считанные
минуты - течение бывает так спокойно и тихо, что о лучшем нечего и  мечтать;
но едва начнет подыматься вода, как на него нападает безумие, и когда прилив
достигает половины своей высоты, оно мечется  и  беснуется,  как  забулдыга,
жаждущий выпить. Но вот вода поднялась до  наивысшего  уровня  -  и  течение
снова делается спокойным и на время засыпает столь же сладко  и  безмятежно,
как олдермен после обеда. И вообще его можно сравнить с  задирой-пьянчужкою,
малым миролюбивым и тихим, когда ему нечего выпить или, напротив,  когда  он
пропитался выпивкою насквозь, и сущим дьяволом, когда он только навеселе.
     Этот могучий, бурный, буйный и пьяный  проток,  будучи  опаснейшим  для
плаванья местом, доставлял немало неприятностей и хлопот голландским морякам
былых дней; он самым бесцеремонным образом швырял их похожие на лохани суда,
кружил их вихрем в водоворотах, и притом с такой быстротой, что  у  всякого,
кроме голландца, непременно закружилась бы голова; он нередко бросал  их  на
скалы и рифы, как это случилось,  например,  со  знаменит