я  новоприбывающих, буде  такие  появятся. Мы много
спорили о  дыхательных  аппаратах.  На что нам рассчитывать, когда мы  будем
штурмовать высоты, на кислород в бутылках или  на  акклиматизацию? Последние
экспедиции  в  Гималаи  этого  вопроса не разрешили,  несмотря на  блестящие
успехи сторонников  принципа  акклиматизации.  Впрочем,  наши аппараты  были
много совершеннее  тех, которые использовались в вышеупомянутых экспедициях;
гораздо   более  легкие,   они,   главное,   должны  были  оказаться   более
эффективными,  потому  что  обеспечивали альпиниста не чистым  кислородом, а
тщательно   дозированной  смесью  кислорода  и  углекислого   газа;  наличие
углекислого газа,  возбуждающе действующего  на  дыхательные центры,  должно
было существенно снизить  количество необходимого для альпиниста  кислорода.
Но  по  мере того, как  мы размышляли об этом и  собирали сведения о природе
гор, которые нам предстояло покорить,  становилось все яснее, что экспедиция
наша  будет  длительной, очень  длительной;  она  непременно  растянется  на
несколько лет. Наших бутьшок с  кислородом все равно не хватит,  и у  нас не
будет никакой возможности пополнить  их наверху. Рано или поздно  от них все
равно придется  отказаться,  и  лучше  было  сделать  это  сразу  же, чтобы,
пользуясь ими, не затягивать процесса акклиматизации. К тому же нас уверили,
что,  кроме   постепенного   привыкания,  нет   другого   способа  выжить  в
высокогорных  здешних местах и что  благодаря этому  привыканию человеческий
организм  изменяется  и  приспосабливается  в  такой  мере,  что мы  даже  и
вообразить себе этого не можем.
     По совету главного нашего носильщика мы заменили свои лыжи, про которые
он сказал, что в каких-то местах они будут только мешать нам, на нечто вроде
узеньких снегоступов, складных и обтянутых шкуркой зверя, похожего на сурка;
главное  их  назначение -- облегчить ходьбу по мягкому снегу, но они  еще  и
позволяют  быстро  скользить  при  спусках;   в  сложенном  виде  они  легко
помещаются в  рюкзаки. Мы так и остались  в  своих  "железных башмаках",  но
прихватили  с  собой, чтобы  переобуться,  когда  поднимемся  выше,  местные
мокасины из "деревянной кожи" -- это такой вид коры, которая после обработки
состоит из пробки и  каучука,  подобная субстанция прекрасно отдает тепло и,
насыщенная  кремнеземом,  почти  так же хорошо  сцепляется со льдом, как и с
камнем, что позволит нам обойтись без кошек, которые опасны на очень больших
высотах,   потому   что   ремни   от  них,  перетягивающие   ступни,  мешают
кровообращению  и  способствуют  обморожениям.  Зато  мы  оставили  при себе
ледорубы, замечательные орудия, которые,  как, например, косу, просто некуда
дальше  усовершенствовать, взяли свои штычки, шелковые  веревки  и  все-таки
прихватили кое-какие самые простые  карманные приборы: компасы, альтиметры и
термометры.
     Так  что  очень  кстати  пришелся  дождь,  позволивший  провести  такие
полезные реформы в  нашей экипировке.  Все эти дни мы очень много ходили под
проливным дождем,  собирая  полезную  информацию, покупая еду и самые разные
вещи; благодаря  этому  наши ноги вновь  обретали  привычку  ходить, немного
утраченную за долгое время плавания.
     Именно в эти дождливые дни мы стали обращаться друг  к другу по именам.
Началось все с привычки говорить "Ганс" и  "Карл", и маленькое это изменение
произошло  не  просто  потому,  что мы  немного сблизились. Когда мы  теперь
называли  друга Джудит, Рене (это  моя жена), Пьер, Артур, Иван, Теодор (это
мое имя), для каждого из нас здесь был и другой смысл.
     Мы  понемногу избавлялись  от своих  старых  шкур,  от тех  персонажей,
которыми  мы были. Оставляя на  побережье громоздкие свои приспособления, мы
готовились  и  к  тому,  чтобы  отбросить  художника,  изобретателя,  врача,
эрудита,  литератора.  За  маскарадными  костюмами  начинали  проглядываться
мужчины и  женщины. Мужчины, женщины, а  вместе с  тем и самые  разные  виды
животных.
     Пьер Соголь в очередной  раз подал нам пример -- сам не зная об этом  и
уж еще меньше думая о том, что становится поэтом.  Как-то  вечером, когда мы
держали на пляже совет с нашим главным носильщиком и нашим погонщиком ослов,
он сказал нам:
     -- Я довел вас до этого места и был у вас за главного. Здесь я слагаю с
себя корону,  снимаю  капитанскую фуражку с  галунами, которая была для меня
терновым венцом, сколько я себя помню.  Из незамутненных глубин  моей памяти
восстает, пробуждается  маленький ребенок, заставляющий рыдать маску старца.
Маленький ребенок,  который ищет отца  и мать,  который вместе с  вами  ищет
помощи и защиты -- защиты от  своих удовольствий и своих грез, помощи, чтобы
стать тем, кто он есть, когда никому не подражает.
     Произнося все  это,  Пьер концом палки  рылся в песке. Вдруг он куда-то
уставился,  нагнулся и  что-то  поднял -- что-то,  блестевшее, как  капелька
росы. Это был перадам, совсем
     крохотный перадам, но его первый и наш первый перадам.
     Главный носильщик и погонщик ослов побледнели и широко  раскрыли глаза.
Оба были старики, некогда пробовавшие одолеть  восхождение, оставившие  свои
попытки и отчаявшиеся из-за все той же денежной проблемы.
     --  Никогда,  -- сказал  носильщик, --  никогда  на памяти человеческой
здесь,  внизу, их  никто  не  находил!  Прямо  на  пляже!  Быть  может,  это
уникальный случай.  Возможно  ли, чтобы  таким  образом  нам была дана новая
надежда? Снова отправиться в путь?
     Надежда, которая,  как он считал, давно умерла, снова светилась  в  его
сердце.  Придет  пора, и  этот человек вновь  отправится в путь. У погонщика
ослов глаза тоже заблестели, но сверкали они алчностью.
     -- Случай,  -- сказал он,  -- чистая  случайность! Я на  это больше  не
попадусь!
     -- Надо будет,  -- сказала Джудит, -- сшить маленькие, но очень прочные
мешочки,  мы  будем  носить  их на шее  и складывать туда перадамы,  которые
найдем.
     Предусмотрительность и  в самом  деле необходимая.  Дождь кончился  еще
накануне, солнце подсушивало дороги, завтра на рассвете надо  было выходить.
Перед сном каждый смастерил себе аккуратный мешочек для грядущих перадамов.


Глава пятая

     ГУСТАЯ ночная тьма еще облепляла нас внизу, у подножия елей, а  высокие
вершины их уже вписывали свой красивый узор в перламутровое небо; чуть позже
низко,  среди стволов,  загорелись красноватые пятнышки,  и  многим  из  нас
открылся  в  небе вымытый  голубой цвет  глаз  наших  бабушек.  Понемногу из
черноты выплывала вся гамма зеленых цветов, и время от времени свежий аромат
бука  затмевал  запах смолы  и  усиливал грибные  запахи. Птички  вели  свои
несерьезные  утренние  разговоры:  то  верещали  как  трещотки,  то  звенели
серебром, то журчали как роднички, то в их пении звучал голос флейты. Мы шли
молча.  Караван наш  был длинный: десять ослов,  три погонщика и  пятнадцать
носильщиков.  Каждый  из  нас нес  себе пропитание на  день  и свои  вещи. У
некоторых была  своя  тяжелая  ноша  и  на  сердце,  и  на  уме.  Мы  быстро
наловчились ходить,  как  ходят  горцы,  и  усвоили  изнурительную  тактику,
которая необходима с  первых шагов, если хочешь идти долго и не уставать. На
ходу я  перебирал в  памяти  события,  приведшие меня сюда,  --  начиная  со
статьи, которая появилась в  журнале "Ископаемые", и  первой своей встречи с
Соголем.  По  счастью,  ослы  были  приучены  идти  не  слишком быстро;  они
напоминали мне тех, что я видел в Бигорре, и я без устали смотрел на плавную
игру их мускулов, никогда не перенапрягавшихся зазря. Я думал о тех четырех,
струсивших, которые прислали нам свои извинения. Как далеко от нас они были,
Жюли  Бонасс,  Эмиль Горж, Чикориа и  этот  славный Альфонс Камар  со своими
дорожными песнями! Это  был уже  другой  мир.  Вспомнив их,  я  сам с  собой
наедине расхохотался. Можно  подумать, что в  горах кто-нибудь поет на ходу!
Да,  иногда поет,  после того  как несколько часов карабкается по осыпям или
дерну, поет сам про себя, крепко сжав зубы. Я, например, пою:
     "тяк!  тяк! тяк! тяк!" -- один "тяк" на  шаг; по  снегу  в полдень  это
звучит так- "тяк! чи-чи-тяк!" Или другая песня: "штум! ди-ди-штум!" -- или:
     "джи...  пуфф! джи... пуфф!" Я знаю только такой  способ петь  в горах.
Заснеженных  вершин  больше   не  было   видно,   только  лесистые   склоны,
обрывающиеся  известковыми  отвесными  скалами, да  в  глубине долин справа,
среди просветов в лесу виднелся поток. За последним поворотом тропинки исчез
и морской горизонт, поднимавшийся все выше и выше, по мере того  как  мы шли
вверх. Я грыз  сухарик.  Осел, взмахнув хвостом, обрушил на меня целую  тучу
мух. Мои спутники тоже призадумались. Все-таки что-то загадочное было  в той
легкости, с  которой мы  попали  на континент Горы Аналог; и потом, уж очень
было похоже, что  нас ждали.  Я думаю, позже все объяснится. Бернар, главный
среди носильщиков, тоже  был задумчив не меньше нашего, однако не так часто,
как мы, отвлекался. А нам и правда трудно  было  не отвлечься каждую минуту:
то на голубую белочку, то на красноглазого горностая,  столбиком замиравшего
посреди  изумрудной  полянки,  где словно  разбрызганы  были кроваво-красные
мухоморы,  то  на стадо  единорогов -- мы поначалу приняли их за  серн,  они
вспрыгивали на облысевший отрог другого косогора,  -- то на летучую ящерицу,
которая скакала  прямо перед  нами с одного дерева на другое, клацая зубами.
Все нанятые  нами люди, за  исключением Бернара, несли на своих  рюкзаках по
маленькому луку, сделанному из рога, и по пучку коротких стрел без оперения.
Во время первого же большого привала, незадолго до полудня, трое или четверо
удалились и вернулись с несколькими куропатками и с тушей зверя, похожего на
большого индийского кабана. Один из них сказал мне:
     "Надо пользоваться моментом, пока охота разрешена. Мы съедим их сегодня
вечером. Выше -- все, никакой для нас дичи не будет!"
     Тропинка вела из лесу и спускалась мимо залитого солнцем крольчатника к
потоку,  несшемуся  с  шумным  клокотаньем  толпы;  мы  перешли  его  вброд.
Всколыхнув с мокрого берега целые тучи перламутровых бабочек, мы начали свое
долгое восхождение по щебню без намека на  какую-нибудь тень. Потом мы снова
вернулись на правый берег, где начинался довольно светлый лиственный  лес. Я
весь  вспотел и  пел свою дорожную песню.  Вид  у нас был все более  и более
задумчивый, хотя на самом  деле думали мы все меньше  и меньше.  Наша дорога
пролегала над высокой каменистой грядой и поворачивала  направо,  туда,  где
долина, сжимаясь,  вела  в  узкое ущелье; затем  она  безжалостно  извилисто
карабкалась по  склону пустоши,  заросшей можжевельником и рододендронами. И
наконец мы оказались на высокогорном, увлажненном тысячью ручейков пастбище,
где паслись упитанные коровки. Двадцать минут ходьбы по затопленной траве --
и  мы  добрались  до  каменистого  отрога,  где  роняли свою  тень невысокие
лиственницы  и  стояло  несколько  построек  из сухого камня, крытых ветвями
деревьев: первый этап нашего  пути был закончен.  У  нас оставалось еще часа
два-три до  захода солнца,  и мы могли спокойно устроиться  здесь.  Один  из
домиков, должно быть, предназначался для хранения  нашего багажа,  другой --
для  ночевки:  там  были доски,  свежая солома  и печь, сложенная из крупных
камней; третий -- к нашему великому изумлению -- оказался молочной: кувшины,
полные  молока, большие  куски масла, сыры со слезой, казалось,  ждали  нас.
Стало быть, здесь  живут? Бернар  первым делом приказал своим людям  сложить
луки и стрелы, а также  и рогатки -- у многих были и они -- в углу помещения
для жилья, специально отведенном для этого, а потом объяснил нам:
     -- Еще утром тут кто-то жил. Здесь всегда кто-нибудь должен быть, чтобы
смотреть  за  коровами. Впрочем, это закон, выше  вам его  объяснят: ни один
лагерь нельзя  оставлять  больше  чем на день. Предыдущая  группа  наверняка
оставила здесь одного  или двух человек,  и они  ждали нас,  чтобы двинуться
дальше. Издалека увидев  нас, они тут же ушли. Мы подтвердим им, что  пришли
сюда, а заодно я покажу вам, откуда идет тропа к Базе.
     Несколько минут мы шли за ним широкой каменистой дорожкой над пропастью
до  площадки,  откуда   видна  была  долина.  Она  начиналась  чем-то  вроде
ледникового цирка  с выходом в глубокое ущелье, по высоким стенам которого с
самых вершин  то здесь, то  там свисали языки ледника. Бернар разжег  огонь,
подбросил  в  него  немного мокрой  травы  и  стал  внимательно  смотреть  в
направлении  ледникового цирка. Через несколько минут  мы увидели, как очень
далеко в ответ на сигнал появилась струйка белого дыма, почти неразличимая в
мягкой пене водопадов.
     В горах человек  становится  невероятно внимательным  ко  всякому знаку
присутствия себе подобных. Но  этот далекий дымок  был  особенно дорог  нам,
привет,  посланный незнакомцами, шедшими перед нами тем же  путем; путь этот
отныне  связывал  воедино  наши судьбы,  даже если  нам  и не  суждено  было
когда-нибудь встретиться. Бернар об этих людях не знал ничего.
     С  того места, где  мы находились,  можно  было  увидеть почти половину
маршрута  второго  этапа.  Мы  решили,  воспользовавшись  хорошей   погодой,
отправиться завтра  же поутру. Быть может, нам повезет и мы в  этот  же день
встретимся  на  Базе  с  нашим проводником;  хотя,  возможно,  нам  придется
подождать, пока он вернется из более или менее длительного похода. Мы  уйдем
все  вместе,  восьмером, со всеми нашими носильщиками, оставив только двоих,
чтобы они приглядывали за коровами, пока погонщики ослов будут спускаться за
очередными  грузами. Как мы рассчитывали, за восемь переходов ослы перетащат
все съестные припасы и необходимую одежду из дома на побережье Влажных Лугов
-- так называлось место стоянки в конце первого этапа. Все  это время вместе
с  носильщиками  мы  будем курсировать между  Влажными  Лугами и Базой;  нам
придется   совершить   по  крайней  мере   тридцать  ходок,  нагружаясь   по
десять-пятнадцать  килограммов,  и  это  отнимет  у  нас,  если  принять  во
внимание, что на  какие-то  дни  выпадет  и плохая погода,  не  меньше  двух
месяцев.  Таким  образом,  на  Базе  у  нас  будет  все   для   того,  чтобы
просуществовать больше двух лет.  Но провести два месяца  в "коровьих горах"
-- самых молодых членов экспедиции эта перспектива несколько раздражала.
     На нашей площадке было почти невозможно  разговаривать из-за высокого и
мощного водопада, грохотавшего в нескольких сотнях метров от нас. Пешеходные
мостки,  если  это  можно  так  назвать, были  сделаны из трех  или  четырех
канатов, переброшенных  с  одного берега на другой, они перекрывали  ущелье,
где низвергался  водопад. Завтра утром нам  предстояло пройти над ним. Прямо
перед  водопадом возвышалась  пирамида, сложенная  из  камней  и  увенчанная
крестом, --  придорожное распятие либо надгробный холм. Бернар смотрел в эту
сторону,  в  его взгляде  бьыа какая-то  странная  значительность.  Внезапно
отвлекшись от  своих мыслей, он повея нас обратно на стоянку, где носильщики
должны были приготовить  еду. И правда, благодаря их  изобретательности  нам
почти не  было нужды  притрагиваться к своим  запасам. По дороге они набрали
великолепных   шампиньонов  и  посрезали  головки  всяческих   чертополохов,
выросших  среди  щебня, и это  было очень неплохо,  как  в сыром,  так  и  в
приготовленном виде.  Дичь  тоже  пришлась  по  вкусу  всем, кроме  Бернара,
который даже не захотел ее попробовать. Еще мы заметили, что он проверил, не
трогал ли кто-нибудь из  его людей лук или другое какое-то оружие с тех пор,
как мы сюда прибыли. И только после еды -- при закате солнца, словно нимбами
окружившего сияньем лесистые вершины в низовье, -- когда мы, сидя подле огня
и  переваривая пищу,  попросили его  рассказать о  памятнике  возле большого
каскада, только тогда он открылся нам.
     -- Мой брат... -- сказал он, -- я  должен рассказать вам  эту  историю,
потому как, быть  может,  мы с  вами не так  скоро расстанемся и  вы  должны
знать, с каким типом, -- тут он плюнул в костер, -- вы имеете дело.
     Мои люди -- сущие дети! Они все жалуются, что охота отныне -- начиная с
этого места -- строго-настрого запрещена. Здесь и в  самом деле кругом полно
дичи,  и  прекрасной!  Но  они  там,  наверху, знают, что  делают,  запрещая
охотиться после того, как пройдешь Влажные Луга. Есть у них на то причины, я
на собственной  шкуре  в  этом  убедился! Из-за  крысы,  которую  я  убил  в
пятидесяти шагах отсюда, я потерял четыре перадама, с таким трудом найденные
и сбереженные, а после потерял еще и десять лет жизни.
     Я родился  в крестьянской семье, много сотен лет назад обосновавшейся в
Обезьяньем  порту.  Многие  из  моих  предков  отправились  наверх  и  стали
проводниками. Но  мои  родители, боясь, что и я, их  старший сын, тоже уйду,
сделали все, чтобы уберечь  меня  от зова Горы. С этой целью они подтолкнули
меня к очень ранней женитьбе; внизу у меня  есть жена,  которую  я  люблю, и
сын, уже большой; он мог бы теперь пойти, и она тоже. После смерти родителей
--  мне  было тридцать пять лет -- я вдруг увидел всю пустоту  этой жизни. И
что же?  Мне тоже придется продолжать  воспитывать сына, чтобы и он  в  свой
черед тоже воспитывал свое потомство, и  так далее, и так далее, а зачем? Я,
как  видите, не очень-то ловко  умею выражать свои мысли, а  в то  время еще
меньше мог. Но это меня просто душило. И вот однажды я встретил проводника с
высокогорья, который спустился ненадолго в Обезьяний  порт; он пришел ко мне
за провизией. Я  набросился на него, стал трясти его за плечи и только и был
способен выкрикивать: "Ну зачем, зачем?"
     Он  очень серьезно  мне ответил:  "В самом деле, это так. Но  теперь вы
должны  подумать: каким образом?"  Он очень  долго говорил со мной  и в  тот
день, и еще несколько дней подряд.  В конце концов он  назначил мне свидание
следующей весной -- была осень -- в домике на Базе, где  он собирал караван,
в который обещал взять и меня. Я смог  помочь  брату решиться пойти со мной.
Он тоже хотел знать зачем и  хотел  вырваться из  этой серой жизни в  низших
районах.
     Наш  караван -- а было нас двенадцать человек  -- хорошо подготовился и
вовремя успел  добраться  до  первого лагеря, чтобы перезимовать  там. Когда
пришла весна,  я  решил  снова  спуститься  вниз, в  Обезьяний  порт,  чтобы
повидаться с женой и  сыном, надеясь, что подготовлю их  к тому, чтобы и они
отправились вместе со мной. Между шале на Базе и тем местом,  где  мы с вами
находимся,  я попал в страшный буран: дул сильный ветер, шел снег, и длилось
это  три дня. Снежные обвалы перекрыли дорогу  в  двадцати местах.  Две ночи
подряд  мне  пришлось спать под открытым небом, почти без еды и без топлива.
Когда  погода немного  наладилась, я  был  в  ста шагах  отсюда.  Изнуренный
усталостью и голодом, я остановился. В ту пору скот  во Влажные  Луга еще не
был поднят, так что  ничего съестного я  там  найти не мог.  На склоне осыпи
прямо передо мной из  своей норы вылезла старая крыса, живущая среди камней,
что-то  среднее между  лесной мышью и  сурком. Она вышла погреться  в первых
лучах солнца. Точно бросив  камень, я отсек ей голову, подобрал ее и, собрав
рододендроны, поджарил  и сожрал  это жесткое мясо. Придя  в себя, я проспал
час или два, а затем спустился  в Обезьяний  порт, где с  женой  и  сыном мы
отметили  наше воссоединение после  довольно  долгого моего отсутствия. Мне,
однако, и в тот год не удалось убедить их отправиться со мной наверх.
     Месяцем  позже, когда я  вновь  решился  на  восхождение, мне  пришлось
предстать перед судом: проводники  потребовали, чтобы  я ответил за убийство
старой  крысы. Как  им удалось прознать об этой истории, я понятия  не имею.
Закон непреклонен: подъем в гору, за пределы Влажных Лугов, м