сфилд.
     "Бегите от  Гурджиева, как  от чумы",  -- предостерегал  своих учеников
Генон, являвшийся -- и в духовном, и в чисто человеческом плане -- антиподом
авонского  "балетмейстера". Это предостережение не  было  известно Домалю, и
он,  не переставая восхищаться  Геноном ("если он говорит  о Веде, он мыслит
Бедой, он сам становится Ведой"),  попал в гурджиевские сети, начал посещать
занятия  одного  из филиалов  "Института",  руководимого  неким  Александром
Зальцманом, а  после его смерти -- его вдовой.  Ничего  удивительного в этой
раздвоенности   нет,   если   вспомнить,   что  Домаль   родился   под   тем
астрологическим знаком,  который изображается  в  виде  двух  рыб  на  одной
снизке, пытающихся плыть в разные стороны. Он трагическим образом воплощал в
себе  всю  растерянность своего поколения и своей эпохи  --  эпохи  хрупкого
затишья   между  двумя   великими  войнами.   Зачитываясь   Геноном,  изучая
традиционную философию Индии, он  в то же  время  заигрывал  с  марксизмом и
поддерживал лозунг  Андре Бретона "Сюрреализм на  службе  революции". Считал
поэзию   чем-то   вроде  йоги,  утверждал,   что   истинный   поэт   "должен
дисциплинировать   себя   и   управлять   собой,  чтобы   стать  совершенным
инструментом  сверхъестественных  функций",  -- и  увлекался "автоматическим
письмом",   придуманным   сюрреалистами,    напрочь    отвергавшими   всякую
самодисциплину. По-мальчишески  дурачился и озорничал в предельно  искренних
письмах  друзьям, а потом,  после  знакомства с Гурджиевым, изобразил  своих
прежних   единомышленников   в   виде    кучки   раскольников,   предателей,
корыстолюбцев и бездарей...
     Рассказывая об  этом  периоде  жизни  Домаля,  Жан Бьес  пишет:  "С ним
происходило  то,  что   происходит  со  всяким,  кто  уходит  в   монастырь:
последовательный отказ от смеха и шуток, забвение прошлого, приспособление к
новой  терминологии,  включающее в себя  иную шкалу ценностей и оценок,  все
возрастающий разрыв между ним и теми, кто остался в миру".
     "Но, -- продолжает  Бьес, --  сознавал ли Домаль, что воля  к  власти и
жестокое подавление телесных потребностей могут стать смертоносным оружием в
руках тех,  кому в то же время не внушено понятие Благодати?.." Пусть Домаль
и   не   стремился   посредством   гурджиевских   упражнений   к   обретению
паранормальных способностей, сам метод Гурджиева вел именно к этому. А такие
способности,  как  известно, являются  лишь  препятствием  на пути духовного
развития.
     Здесь, справедливости ради, стоит отметить, что сам Гурджиев не поощрял
занятий Домаля: много ли проку от чахоточного ученика! "Полная трансмутация,
то есть образование астрального тела, возможна  лишь  в  здоровом, нормально
функционирующем  организме", -- вторил  своему учителю  Успенский.  Так  или
иначе,   здоровье   Домаля,   еще   в   юности    подорванное    "оккультной
самодеятельностью",  не  выдержало  перегрузок,  связанных  с   гурджиевской
"гимнастикой":  он  скончался 21 мая 1944  года,  а рукопись его последнего,
"ключевого" романа "Гора Аналог", над которым он работал  в продолжение пяти
лет, осталась оборванной на середине фразы...
     Художественная и философская ценность  "Горы Аналог"  в немалой степени
определяется высоким "удельным  весом" этого сравнительно небольшого текста.
Неискушенный  читатель  увидит  в  нем  нечто  вроде  научно-фантастического
романа,  явно  перекликающегося  с  такими  шедеврами   этого   жанра,   как
"Путешествие к центру земли" Жюля Верна. Более эрудированный человек отметит
связь "Горы Аналог" с традицией  французской философской сказки от "Кандида"
Вольтера до "Маленького принца" Антуана де Сент-Экзюпери. И, наконец,  люди,
хоть  мало-мальски   знакомые   с   литературой   по  эзотерике,   со   всей
справедливостью отнесут книгу Домаля в разряд эзотерической притчи, рассказа
о  поисках  космического  центра,  в   процессе  которых  герои   становятся
участниками мистерии посвящения. "Гора Аналог" полна явных и скрытых отсылок
ко  множеству  произведений схожих  жанров.  Самое древнее  из  них  --  это
древнеегипетская  "Сказка  о потерпевшем  кораблекрушение",  называемая  еще
"Змеиным островом".  Нужно, правда,  оговориться,  что  герой этой  "сказки"
попадает на  волшебный остров не по  собственной воле  --  его  заносит туда
бурей. Но  сути дела  это не меняет: он  оказывается на клочке суши (обломке
Атлантиды?  Лемурии?),  которым  правит  всезнающий  говорящий  змей,  чудом
уцелевший  во  время  космической  катастрофы,  которая  погубила  всех  его
родичей:  "Внезапно  упала  звезда,  и  они  были охвачены  ее  пламенем.  И
случилось так, что меня не было при этом, и они сгорели,  когда меня не было
среди них". Змей--владыка острова, скорее всего, является последним потомком
древней  разумной  расы хранителей священного знания,  той  самой расы,  что
описана  в  поэме  Гумилева  "Дракон", основанной на оккультных  источниках.
"Змеиный остров"обречен:
     "После того как ты  удалишься отсюда, -- говорит  царь-змей безымянному
мореплавателю,  --  ты  никогда  больше  не  увидишь  этот  остров,  который
превратится  в волны". Это пророчество можно понимать в буквальном смысле --
как  реальную  гибель  последнего  островка,  оставшегося   от  Лемурии  или
Атлантиды, и как намек на "помрачение", "оккультацию" допотопного святилища,
становящегося недоступным для физического восприятия. Суть сказки в том, что
перед  этим царь-змей успевает поделиться с человеком частью  своих духовных
сокровищ, олицетворяемых --  как и положено в произведениях данного жанра --
сокровищами материальными. Таким образом осуществляется связь между  прежним
и новым  хранителем священной Традиции -- связь,  о которой так  много и так
подробно писал Рене Генон.
     Не буду  перечислять  многочисленные примеры  "волшебного  странствия",
которыми   переполнены   многие   замечательные   произведения   античности,
средневековья  и  Возрождения:  читатель  и  сам  вспомнит  о  символическом
плавании аргонавтов  в поисках золотого руна, о паломничестве героев Рабле к
оракулу  Божественной Бутылки  Бакбук,  о приключениях  Синдбада-морехода  и
других скитальцев из Книги тысячи и одной ночи.  Символика морской стихии  в
ее  космическом  аспекте  соотносится  с  образом  "внешнего" мира,  который
необходимо пересечь,  чтобы добраться до духовной "сердцевины" вселенной, до
Мировой  Горы,  хранилища   древнего  священного  знания.  Что  же  касается
микрокосмического  значения моря, то оно  в большинстве традиций  связано  с
"морем страстей",  которые  должен  утихомирить  в себе всякий стремящийся к
обретению "великого мира", к слиянию с Абсолютом. Вот почему начальные этапы
инициации  часто  описываются в виде  мореплавания,  вот почему,  кстати,  в
католической религиозной символике Церковь часто уподобляется кораблю.
     Текст    Домаля    прекрасно    вписывается    в    эту    тысячелетнюю
литературно-эзотерическую  традицию.   Яхта   "Невозможная"   и  ее  экипаж,
составляющий,  вместе с  капитаном  и  тремя матросами,  двенадцать  человек
(цифра явно символическая -- вспомним о  двенадцати апостолах или двенадцати
пэрах  Круглого  стола), отправляется  в  рискованное  плавание к неведомому
острову,    теоретически    "вычисленному"   заранее    главой   экспедиции,
Соголем-Логосом. Неоднократно  цитированный  мною Жан Бьсс не без  оснований
полагает, что каждый из членов этого экипажа олицетворяет какое-либо понятие
традиционной индийской философии (капитан  -- "буддхи", высший разум, Соголь
-- "манас",  или разум индивидуальный,  и  т.д.), а  все они, вместе взятые,
являются как бы  человечеством  в  миниатюре,  которое  в лице  лучших своих
представителей  занято прежде всего  поисками божественной истины. Несколько
высокопарный  тон  моих  последних  строк  не   должен  вводить  читателя  в
заблуждение: ведь,  попав на  Волшебный остров, путешественники обнаруживают
там потомков "невольников и моряков -- экипажи кораблей разных эпох, в самые
дальние века снаряженных теми, кто искал  Гору Аналог". "В бухтах побережья,
-- пишет Домаль, -- строгими рядами стояли корабли всех времен и всех стран,
самые старые заросли солью, водорослями и ракушками до такой степени, что их
невозможно было узнать. Там стояли и финикийские лодки, и триремы, и галеры,
каравеллы и  шхуны,  два колесных парохода и даже  старый сторожевой корабль
прошлого века, но вообще-то суда недавних эпох были довольно малочисленны".
     На  Гору  Аналог нет  доступа  праздным,  а  тем  более  корыстным  или
агрессивным
     субъектам.  Ветер,  втягивающий  на  Волшебный  остров  суда  подлинных
искателей истины, "не был ни  естественным, ни случайным:  он дул, повинуясь
чьей-то воле"  --  надо полагать, воле владык  этого "заколдованного места",
Великих  Посвященных,   способных,  как  даосские  "бессмертные",  управлять
стихиями.  Среди  набросков Домаля, относящихся  к планам работы над  "Горой
Аналог",  сохранилось   краткое  описание   незавидной  участи  "ренегатов",
организовавших свою собственную экспедицию на остров: "Они думали,  что гора
непременно  таит  под собой нефть, золото  или  еще  какие-нибудь сокровища,
ревниво  охраняемые людьми,  которых непременно  надо победить. И потому они
снарядили  настоящий  военный  корабль,  оснастив  его   самым   современным
оборудованием... Когда же они оказались в пределах видимости Горы Аналог, то
собрались  обрушить на  нее  всю  свою  огневую мощь.  Но поскольку  законы,
действующие там,  были им неведомы,  они попали  в водоворот. Обреченные  на
бесконечное  и  медленное   вращение,  они,  конечно,  могли  бомбардировать
побережье, но их снаряды бумерангом обращались против них самих".
     Что  же  касается  экипажа  яхты "Невозможная",  то  ему по прибытии на
остров  пришлось  расстаться  почти  со  всем  своим  "научным" снаряжением,
которое оказалось  совершенно  непригодным и,  более  того, бессмысленным  в
условиях   волшебного   мира:  фотоаппараты   только   засвечивали   пленку,
электрические фонарики не светили, измерительные приборы были не в состоянии
что-либо "измерить". Экспедиция  без  сожаления бросает всю эту груду хлама,
символизирующего  пресловутые "достижения"  машинной  западной  цивилизации,
согласно  известной формуле Генона, "очищаясь от  металлов",  препятствующих
человеку  в  поисках духовной истины. "Все это  --  глупые игрушки,  которые
доставили бы нам одни  неприятности", -- заявляет один  из путешественников.
Одновременно с процессом "очищения от металлов" совершается параллельный, но
куда более значительный процесс очищения, трансформации личности  каждого из
участников экспедиции.  "Мы понемногу избавлялись от своих старых  шкур,  от
тех  персонажей, которыми  мы были.  Оставляя  на  побережье громоздкие свои
приспособления,  мы  готовились   и  к  тому,  чтобы   отбросить  художника,
изобретателя,  врача, эрудита, литератора. За  маскарадными костюмами начали
проглядываться мужчины и  женщины". Пытаясь описать духовный облик человека,
принимающего  посвящение  (а  восхождение  на  волшебную   Гору  равнозначно
инициационным мистериям), Домаль прибегает  к еще одному древнему символу --
символу младенчества с его незамутненной чистотой  и  врожденной  мудростью:
"Из  незамутненных  глубин  моей  памяти  восстает,  пробуждается  маленький
ребенок,  заставляющий рыдать маску старца, -- рассуждает  Соголь-Логос.  --
Маленький  ребенок,  который ищет отца  и мать, который вместе с  вами  ищет
помощи  и защиты; защиты  от своих удовольствий  и своих грез, помощи, чтобы
стать тем, кто  он есть, когда никому не подражает". Обретение первозданной,
адамической  цельности  человеческого  существа  явилось  темой  "Легенды  о
людях-пустышках и Горькой розе", служащей  как бы символической  сердцевиной
всего романа.  Герои этой вставной новеллы, братья-близнецы Го и Мо, порознь
олицетворяют   собой   двойственные,  противоречивые   стороны  человеческой
природы:   деятельную  и  созерцательную.  Только  пройдя  через  "испытание
пустотой"  (а именно  так  называется одна  из  начальных  фаз алхимического
процесса), Го и  Мо сливаются в единое, цельное  существо -- Мого (анаграмма
латинского слова Ното, что значит "человек"). "Мо  знает дорогу, а Го знает,
что   делать",   --  Мого-Гомо  в  финале  легенды  срывает  Горькую   розу,
символизирующую  сокровенное знание, совершает магическое деяние, к которому
стремятся члены экспедиции на Волшебную Гору.
     Им, как и самому Домалю, не  суждено  было  подняться па ее вершину: мы
расстаемся с ними в тот момент, когда они слушают рассказ проводника Бернара
об экологической катастрофе, постигшей один из районов острова в  результате
его  собственного  ничтожного  проступка.  Все  в  мире  взаимосвязано,  все
пронизано незримыми  струями причинно-следственных  взаимоотношений, постичь
которые во всей их сложности способны лишь Великие Посвященные, "люди Горы",
тогда  как  простые  смертные обречены действовать наугад, не предвидя,  чем
могут обернуться их поступки.
     Рене  Домаль  не был ни "Великим Посвященным", ни  просто  посвященным:
сходство между его незавершенной книгой и прервавшейся в расцвете лет жизнью
бросается в глаза и наводит на печальные мысли о  том,  что ему --  при всех
его  стараниях -- так  и не удалось сплавить в себе воедино  своего  "Мо" со
своим "Го",  стать совершенным человеком, Ното. Он, как и  его герои,  часто
действовал  наугад, рисковал, разрывался между крайностями. Его стихия -- не
просветленность,  а  трагизм.  Но хочется думать, что  в инобытии он наконец
достиг  того,  к  чему тщетно  стремился в жизни: поднялся  на вершину  Горы
Аналог, откуда открывается вид на всю про
     тяженность   миров   --  демонических,   человеческих,   ангельских   и
божественных.  Откроем же его  "путевой дневник" и попытаемся вместе с ним и
его героями добраться хотя бы до основания Волшебной Горы, которая  "отводит
от мира жар геенны".

     Ю. Стефанов


     ************
     предисловие
     ФРАНЦУЗСКОГО ИЗДАТЕЛЯ*

     Рене Домаль начал  писать  "Гору  Аналог" в  июле 1939  года  в  Пельву
(Верхние Альпы) в один из самых трагических моментов своей жизни. Только что
--  на  тридцать  втором  году  своей жизни  --  он  узнал, что  безнадежен:
застарелый  туберкулез,  которым  он болел уже более  десяти  лет, мог иметь
только  смертельный исход. Три главы были закончены в  июне  1940-го,  когда
Домалю пришлось  оставить оккупированный немцами  Париж, так как  его  жена,
Вера Миланова,  была  еврейкой.  После  трех  лет,  проведенных  в  Пиренеях
(Гаварни), в  окрестностях Марселя (Аллош)  и  в  Альпах (Пасси, Пельву)  --
условия жизни там были  во  всех отношениях очень  трудные, -- Домалю выпала
летом  1943 года небольшая передышка, и  он надеялся,  что  сможет закончить
свой  "роман".  Он принялся  за  работу,  но трагическое  ухудшение здоровья
помешало   ему   закончить  рассказ   о  своем  "символически   достоверном"
путешествии. Домаль умер в Париже 21 мая 1944 года.
     Хотя "Гора Аналог" не  закончена, и по композиции, и по структуре своей
она представляет  собой повествование,  развитие  которого  позволяет  --  в
каждое  мгновение  -- понять  его  цель --  единственную, указанную Домалем.
Читатель легко  может вообразить и даже реконструировать продолжение и конец
этих "альпийских приключений", воспользовавшись планами и текстами писателя,
воспроизведенными в примечаниях и в послесловии Веры Домаль.


ГОРА АНАЛОГ

     РОМАН ОБ АЛЬПИНИСТСКИХ ПРИКЛЮЧЕНИЯХ,
     НЕЕВКЛИДОВЫХ И СИМВОЛИЧЕСКИ ДОСТОВЕРНЫХ


Глава первая, ОНА ЖЕ ГЛАВА ВСТРЕЧИ

     Кое-что  новое  в жизни  автора. -- Символические  горы.  --  Серьезный
читатель. -- Альпинизм --Пассаж Патриархов. -- Отец Соголъ.  -- Парк внутри,
мозги снаружи. -- Искусство  знакомиться. -- Человек,  который гладил  мысли
против шерсти. -- Признания.  -- Сатанинский монастырь. -- Как  дежурный бес
ввел в  искушение хитроумного монаха.  -- Изобретательная  Физика. --Болезнь
отца Соголя. --  Рассказ о  мухах. -- Страх смерти. --  С яростным сердцем и
разумoм стальным. -- Безумный  проект, сведенный к  простой триангуляционной
задаче. -- Один из законов психологии.


     ВСЕ,  о чем я собираюсь  рассказать,  началось с незнакомого почерка на
конверте. В том,  как было начертано  мое имя и адрес  журнала "Ископаемые",
где  я  сотрудничал  и  откуда  мне  переслали  это письмо,  просматривалась
какая-то причудливая  смесь буйства и нежности. И пока  я раздумывал, кто бы
это мог быть и что это могло быть за послание,  мною  овладевало смутное, но
очень сильное предчувствие, что это --  гром среди ясного неба,  "булыжник в
лягушачьем болоте". И тут должен был себе сам признаться, что и жизнь моя --
стоячее  болото, ну,  скажем,  в последнее  время. И потому, читая письмо, я
никак не мог  понять, что со мной происходит: то ли на меня дует живительный
свежий ветерок, то ли это мерзкий сквозняк.
     Тем же почерком, скорым и очень слитным, на одном дыхании сообщалось:
     "Мсье,  я прочел  вашу статью о Горе Аналог. До сих пор я считал, что я
единственный, кто убежден в ее  существовании.  Сегодня нас уже двое, завтра
будет десятеро,  а  может,  и  больше, и  хорошо бы  попытаться организовать
экспедицию. Нам с вами нужно  побыстрее связаться. Позвоните мне, как только
сможете, по одному из этих номеров. Жду.
     Пьер Соголь 37, Пассаж Патриархов, Париж"
     (Дальше следовали пять или шесть номеров  телефонов, по которым  я  мог
звонить в разное время дня.)
     Я уж почти забыл о заметке, на которую ссылался мой корреспондент, ведь
она  была  напечатана почти  три  месяца  назад, в  майском  номере  журнала
"Ископаемые".
     Польщенный проявлением  интереса со стороны неизвестного  читателя, я в
то  же  время  испытал  некоторую  неловкость  от  того,  что кто-то  принял
настолько  всерьез,  просто  трагически  серьезно,  литературную   фантазию,
некогда приведшую меня  в  восторг,  но теперь  уже  ставшую  воспоминанием,
далеким и остывшим.
     Я  перечел  статью. Это был  довольно  беглый взгляд  на  символическое
значение горы  в древней  мифологии. С  давних пор различные толкования этой
символики были излюбленным моим занятием -- я наивно полагал, что как-нибудь
во всем  этом разберусь,  --  ну а помимо прочего  я страстно любил горы как
альпинист. И вот соединение двух таких разных интересов к одному предмету --
Горе  --  и  расцветило  восторженностью  некоторые  пассажи  моей   статьи.
(Подобного свойства  сочетания, какими бы нелепыми  они  ни казались,  часто
лежат у истоков, ну, во всяком случае, играют существенную роль в зарождении
того,  что  обычно  называют  поэзией; я  оставляю  свою ремарку в  качестве
предположения  для  критиков  и эстетиков, которые тщатся высветить  природу
этого загадочного вида языка.)
     Вкратце, я писал о том, что в  сказочной, легендарной традиции Гора  --
это  связь  между  Землей  и  Небом.  Ее  единственная вершина касается мира
вечности,  а основание многочисленными отрогами  лежит в мире смертных. Гора
-- это тот путь,  на  котором человек  может возвыситься до божественного, а
божественное в свою очередь может открыться человеку. Ветхозаветные  праотцы
и пророки лицом к  лицу встречаются с Богом на возвышенных местах. Это Синай
и Нево Моисея, а в Новом Завете -- Гора Елеонская и Голгофа. Я дошел даже до
того,  что  обнаружил   древний  символ  горы  в  хитроумных   пирамидальных
конструкциях Египта и Халдеи. Перейдя к арийцам, я упомянул туманные легенды
из  Вед;  там   говорится  о  том,  что  место   сомы,  "пьяного   напитка",
представляющего  собой  "семя  бессмертия", --  "в  горе",  где  он обитает,
светящийся и изящный. В Индии  Гималаи  --  местопребывание Шивы, его  жены,
"Дочери Горы", и "Матерей" миров, так же точно, как в Греции у царя