снега  в лед,  живот,
изборожденный глубокими  трещинами  и канавками-каналами, выводящими избыток
воды;  а из  нижней своей части он выбрасывает отходы пищи  в форме  морены.
Жизнь его организована  в  ритмах  времен  года.  Зимой он  спит,  а  весной
просыпается --  со скрипом и  взрывами. Некоторые ледники сами воспроизводят
себя,  и  процесс  этот  вовсе не  такой  примитивный, как  у  одноклеточных
существ; происходит это либо  при совмещении и  плавлении, либо при  отколе,
порождающем то, что называют регенерирующими ледниками.
     --  Я подозреваю,  --  заговорил Ганс, --  что  жизнь  эта определяется
скорее метафизически, чем научно. Питание живых существ происходит благодаря
процессам  химическим, тогда как ледниковая масса  сохраняется  физически  и
механически: замерзание и плавление, сжатие и растяжение.
     -- Отлично, -- отвечал ему  Карл, -- но вы, ученые, наблюдающие вирусы,
способные  кристаллизовываться,  вы  ведь   действительно  заняты  изучением
перехода  физического  состояния  в  химическое,  а  из  химического  --   в
биологическое. И вы должны были бы многое почерпнуть, наблюдая за ледниками.
Быть  может,  именно  здесь  природа  сделала первую попытку  создать  живое
существо исключительно физическим способом.
     -- "Быть может", -- сказал Ганс,  -- "быть может" -- это для меня ровно
ничего не значит. А  вот абсолютно точно только  то, что в состав ледниковой
субстанции   углерод   не   входит,   и,   следовательно,   это   субстанция
неорганическая.
     Иван Лапе,  любивший показать,  как хорошо  он знает все  литературы на
свете, перебил его:
     -- В любом случае  Карл  прав. Виктор  Гюго--а  даже в  его  время этот
массив считался  не очень  высоким, -- вернувшись из  Ригии,  заметил,  что,
когда созерцаешь высокие вершины, вид этот сильно противоречит всему, к чему
привык наш глаз, и  противоречит настолько,  что все  естественное принимает
там вид сверхъестественного. Он даже  считал, что средний человеческий разум
не способен вынести такого беспорядка в своем восприятии, и именно всем этим
объяснял изобилие дебилов в альпийских районах.
     -- Верно, верно, хотя последнее предположение -- чистейшая глупость, --
вступил в разговор Артур Бивер, -- вот и мисс Панкейк вчера вечером показала
мне пару набросков к пейзажам высокогорий, которые подтверждают то, о чем вы
говорите... Мисс Панкейк пролила чай  из своей чашки и сделала  еще какой-то
неловкий жест, а Бивер тем временем продолжал:
     --  Но  вы ошибаетесь,  утверждая, что  с  высокогорьями  связано  мало
легенд. Мне  доводилось слышать  их, и попадались даже  престранные. Правда,
это было не в Европе.
     -- Мы слушаем вас, -- тут же сказал Соголь.
     -- Ну-ну, не так скоро, -- ответил Бивер. -- Я охотно расскажу вам одну
из этих  историй; поведавшие ее  мне  потребовали,  чтобы я дал обещание  не
говорить, где родилась их легенда, да это, впрочем, и  не важно.  Но я хотел
бы как можно точнее  воспроизвести  ее, и для  этого мне нужно  восстановить
легенду  в своей памяти  на том языке, на котором  я ее слышал,  и  еще  мне
потребуется  помощь нашего друга  Ивана Лапса, чтобы  перевести ее  для вас.
Завтра к вечеру, если хотите, я вам эту легенду расскажу.
     Назавтра после обеда, когда яхта легла в дрейф --  море было все так же
спокойно, --  мы собрались послушать его  историю. Обычно мы  говорили между
собой по-английски, иногда -- по-французски, все мы  достаточно хорошо знали
оба  языка. Иван  Лапе  предпочел перевести  легенду  на  французский и  сам
прочитал ее нам.

     Легенда О ЛЮДЯХ-ПУСТЫШКАХ И горькой РОЗЕ

     Люди-пустышки     в    камне     живут,    там     и     передвигаются,
каверны-путешественницы. Во льду они гуляют, пузыри будто люди, но на воздух
выйти не отваживаются -- ветер их унесет.
     В камне у них дома, стены -- из дырок сделаны и из щелей во льду, а лед
сам  --  из пузырей. Днем они в камне  сидят, по ночам же во льду  гуляют --
танцуют там в полнолуние. Но солнца они не видят, иначе бы лопнули сразу.
     Едят  пустоту,  и  только,  едят они  формы  трупов, напиваются  они  в
стельку, упиваясь пустыми словами, всеми  теми  пустыми словами,  которые мы
произносим.
     Кто говорит, что они были всегда, всегда и  пребудут  вовеки, а  кто-то
считает  их  мертвецами. Иные же думают, что в  горах у каждого живого  есть
двойник, подобно тому как ножны есть у меча,  а у ступни -- отпечаток, след,
и, умирая, каждый с двойником своим соединяется.
     В деревне  Сто-домов жил старый  священник-волшебник Какзнат  со  своей
женой Гули-Гули. И было у них два сына-близнеца, как две капли  воды похожих
друг на друга, которых звали Го и  Мо. Сама  мать путала их. Чтобы различать
близнецов,  в  день, когда им  давали  имена, на  шею Мо надели  ожерелье  с
маленьким крестиком, а на шею Го -- ожерелье с маленьким колечком.
     Старый Какзнат был страшно опечален, но  никому  не говорил об этом. По
обычаю его  наследником  должен был стать  старший  сын. Но  который из двух
старший? И был ли у него старший сын?
     К  шестнадцати  годам Мо и Го стали  великолепными скалолазами. Их даже
звали "Братья -- нет преград". Однажды отец сказал им:
     "Тому из вас, кто принесет Горькую розу, я передам великое знание".
     Горькая роза растет на вершинах самых высоких пиков. У того,  кто  съел
ее, как только он вознамерится сказать неправду,  громко  ли, тихо ли, сразу
начинает жечь язык. Он еще способен солгать, но уже предупрежден.  Несколько
человек видели Горькую розу: судя  по тому, что они рассказывают, она похожа
на какой-то огромный многоцветный лишайник или  на рой бабочек. Но никому не
удавалось  сорвать ее, потому что малейший страх,  который всегда испытывает
возле нее человек, вспугивает ее и она тут же прячется в  скалу. А ведь даже
если  очень  хочется  заполучить Горькую розу,  обладать  ею всегда немножко
боязно, и она сразу же исчезает.
     Заводя речь о чем-то совершенно невозможном или  о какой-нибудь нелепой
затее,  мы  говорим:  "Искать ночь  среди бела  дня" либо: "Осветить солнце,
чтобы лучше его видеть" или еще: "Пытаться сорвать Горькую розу".
     Мо взял веревки, молоток, топорик и железные крючья. Солнце застало его
у  склона пика Продырявь-облака. То  ящерицей,  то пауком поднимается  он по
высоким  рыжим  откосам меж  белизны  снегов и  синей  черноты неба. Быстрые
облачка время  от времени  окутывают его, потом  вдруг выпускают на  свет. И
вот, немного повыше, над собой, он видит Горькую розу, сверкающую цветами не
из наших семи цветов. Он без конца повторяет волшебные слова, которым научил
его  отец  и которые защищают от страха. Ему  бы здесь пригодился  штычок  с
веревочным стременем, чтобы вскочить на этого строптивого каменного коня. Он
бьет молотком,  и рука его проваливается  в дыру.  Под камнем -- пустота. Он
проламывает  верхний  слой  камня  и  видит,  что  эта пустота  имеет  форму
человека: торс, ноги, руки и полости в форме пальцев, растопыренных, будто в
ужасе, а молотком он ударил по голове.
     На  скалу  налетает   ледяной  ветер.  Мо  убил  человека-пустышку.  Он
задрожал, и Горькая роза вернулась в свой камень.
     Он   спускается   в   деревню,   он   сейчас   скажет   отцу:  "Я  убил
человека-пустышку. Но я видел Горькую розу и завтра пойду за ней".
     Старый  Какзнат мрачнеет.  Он предвидит  всю  череду несчастий, которые
обрушатся теперь  на них. Он говорит:  "Берегись людей-пустышек. Они захотят
отомстить за своего  мертвеца. В  наш мир они войти не  могут. Но  на  любой
поверхности показаться способны. Остерегайся всего, что на поверхности".
     Наутро, едва рассвело,  Гули-Гули, мать  близнецов, испустила  страшный
крик и побежала к горе. У подножия высокой рыжей стены лежали одежды Мо, его
веревки, его молоток и его медальон с крестиком. А тела его больше не было.
     -- Го, сын мой, -- закричала она, прибежав домой, -- сын мой, они убили
твоего брата!
     Го выпрямляется, зубы его  стиснуты, голову словно обручем  сковало. Он
берет топорик и уже готов идти. Отец останавливает его:
     --  Сначала  выслушай меня.  Вот  что  надобно  сделать.  Люди-пустышки
забрали твоего брата. Они заменили им своего человека-пустышку.  Он  захочет
сбежать  от  них.  И пойдет искать свет к ледопаду у  Хрустального  ледника.
Надень себе на шею и его медальон. Подойди к нему и ударь по голове. Войди в
форму его тела. И Мо будет жить среди нас. Не бойся убить мертвеца.
     Изо всех сил  вглядывается Го в голубой лед Хрустального ледника. То ли
это игра света, то ли у него плохо со зрением,  то ли он действительно видит
то, что видит. А видит он серебряные фигуры, будто пловцы маслянистые плывут
в воде,  и  руки у них, и  ноги  есть.  Вот  и его брат Мо, его  полая форма
пытается сбежать отсюда, а  тысяча людей-пустышек  преследуют  его,  но  они
боятся света. Форма Мо стремится к свету, она поднимается в огромном голубом
ледопаде и вертится туда-сюда, будто ищет дверь.
     Го  бросается  вперед,  хотя  кровь   его  стынет  в  жилах,  а  сердце
разрывается  на  части,  -- он говорит и своей  крови,  и своему сердцу: "Не
бойся убить мертвеца" -- и бьет по голове, ломая лед.  Форма Мо застывает  в
неподвижности,  Го  разбивает лед и входит в форму своего брата,  как  шпага
входит в свои ножны, а ступня -- в свой след. Он шевелит локтями, расправляя
плечи, вытаскивает ноги из ледяной формы. И  слышит, что произносит слова на
языке, на котором никогда не говорил. Он чувствует, что он -- Го и что он --
Мо  одновременно. Все, что помнил Мо, теперь  вошло в его память: и дорога к
пику Продырявь-облака, и обиталище Горькой розы.
     С колечком и крестиком на шее он приходит к Гули-Гули:
     -- Мама, тебе больше не будет  трудно различить нас -- Мо и Го теперь в
одном теле, я -- твой единственный сын Мого.
     Старый Какзнат проронил две слезинки, бы разрешить. Он говорит Мого:
     --  Ты мой единственный сын,  ни Го, ни Мо  больше не нуждаются  в том,
чтобы отличиться.
     Но Мого твердо сказал отцу:
     --  Теперь  я  могу  добраться  до  Горькой розы и сорвать ее. Мо знает
дорогу, а  Го знает,  что  нужно сделать.  Победив  страх, я овладею цветком
здравомыслия.
     Он  сорвал цветок,  ему  было  передано  сокровенное  знание, и  старый
Какзнат мог теперь покинуть этот мир.
     Настал вечер, и солнце опять село, не открыв нам врата в другой мир.
     Все  эти долгие дни ожидания нас очень занимал еще один вопрос. В чужую
страну  не  едут  с  пустыми  руками,  если  хотят  там  что-то  приобрести.
Путешественники  обычно  берут для  обмена  с  "дикарями"  или  "туземцами",
которые  могут  встретиться  им,  всякого  рода  барахло  и  хлам,  ножички,
зеркальца,  парижские  штучки,  отбросы  с  конкурса  курьезных изобретений,
подтяжки и прищепки  для носков, побрякушки, ткани  для  драпировки, кусочки
мыла, водку, старые ружья, безобидные боеприпасы,  сахарин, кепки, расчески,
табак, трубки, медальончики и веревки, я  уж не говорю о всяческих крестиках
и  иконках. Поскольку  во время путешествия, да  и на  самом континенте, нам
могли  встретиться  нации,  относящиеся  к  обычному человеческому роду,  мы
запаслись подобными товарами, которые могли бы стать нашей "валютой". Но что
могло бы стать этой валютой  при общении с  высшими существами  Горы Аналог?
Что было у нас такого, что действительно  могло  быть ценным  и для них? Чем
могли бы мы заплатить за новое знание, которое мечтали обрести там? Придется
ли нам его выпрашивать? А может, мы должны будем получить его в счет будущей
расплаты?
     Каждый  из нас  пересматривал  все,  что у  него было,  и день ото  дня
чувствовал  себя  все беднее и беднее, не находя ничего ни вокруг себя, ни в
себе самом, что бы ему  действительно принадлежало. И это было так серьезно,
что в один  прекрасный вечер  мы  оказались восемью  несчастными мужчинами и
женщинами,  лишенными  всего  на  свете  и  молча  глядевшими,   как  солнце
опускается за горизонт.


Глава четвертая, В КОТОРОЙ МЫ ПРИБЫВАЕМ НА МЕСТО И ПРОБЛЕМА ДЕНЕГ ПРЕДСТАЕТ ВО ВСЕЙ СВОЕЙ КОНКРЕТНОСТИ

     Вот мы и добрались. -- Все  новое и ничего удивительного. --Допрос.  --
Устраиваемся в Обезьяньем порту.  --  Старые корабли. --  Денежная  система.
--Породам, эталон всех  ценностей. -- Отчаявшиеся обитатели побережья. --Как
образовались   колонии.   --   Увлекателънейшие  занятия.   --   Метафизика,
социология,  лингвистика.  --  Флора,  фауна  и мифы. --Исследовательские  и
изыскательские проекты. --  "Итак,  когда же вы.  отправляетесь?"  --Мерзкая
сова. -- Непредвиденный  дождь. -- Упрощение снаряжения, как внешнего, так и
внутреннего. -- Первый породам!

     ДОЛГОЕ   ожидание   встречи  с   неизвестным   притупляет   способность
изумляться. Вот только три дня прошло, как мы устроились в маленьком домике,
временном нашем жилище в  Обезьяньем порту на  побережье Горы  Аналог, а все
нам  уже  здесь  знакомо и  привычно. Из  своего  окна я вижу "Невозможную",
стоящую на якоре в бухточке, и всю  бухту, распахнутую до самого небосклона,
похожего  на  все морские  небосклоны,  с той  только  разницей,  что  линия
горизонта с перемещением солнца существенно поднимается с утра до полудня  и
опускается от полудня  до вечера  благодаря  какому-то оптическому феномену,
над которым в соседней комнате  ломает голову  Соголь.  Поскольку  мне  было
поручено вести  дневник экспедиции,  я с самого рассвета пытаюсь изложить на
бумаге, как именно мы попали на  Континент. И мне никак  не удается передать
это ощущение чего-то совершенно невероятного,  и  в  то же время  совершенно
очевидного, эту ошеломительную скорость сменяющих друг друга впечатлений уже
виденного... Я пробовал воспользоваться личными заметками своих спутников, и
они,  конечно же, пригодятся мне. Еще я рассчитывал на фотографии  и фильмы,
которые вызвались снимать Ганс и Карл;  но при  проявке никакого изображения
на   светочувствительном  слое   пленки  не  появилось:  пользуясь   обычной
аппаратурой, сфотографировать здесь хоть  что-нибудь  невозможно -- еще одна
головоломная оптическая задачка для Соголя.
     Так вот, три дня  тому назад, когда солнце уже готово было исчезнуть за
горизонтом и мы уже повернулись к  нему спинами, потянувшись к носовой части
яхты, вдруг ни с того  ни с сего поднялся сильный ветер,  а скорее, какое-то
мощное  всасывание повлекло  нас вперед; прямо перед нами образовалось некое
пространство, какая-то бездонная пустота: горизонтальный водоворот, огромная
воронка из  воздуха  и  воды,  невозможным  образом закрученная кругами; все
шпангоуты яхты трещали и хрустели, она неудержимо куда-то скользила, точнее,
ее несло по наклонной плоскости к центру пропасти -- и вдруг яхта  оказалась
в просторной и  спокойной бухте, она плавно качалась  на  волнах, а  впереди
виднелась земля! Берег  был  так недалеко, что мы  смогли разглядеть  дома и
деревья, чуть выше  -- поля, леса, луга, скалы, а еще выше --  на переднем и
заднем плане --  размытые  очертания высоких пиков и ледников, пламенеющих в
сумеречном  свете.  Целая  флотилия лодок, на  каждой  по десять  гребцов --
безусловно,  европейцев,  обнаженных до пояса  и  загорелых,  -- на  буксире
дотащила яхту до места стоянки.  Очень похоже было, что нас ждали. Все здесь
напоминало   средиземноморский  рыбачий  поселок.  Чужими  мы  себя  в  этой
обстановке не чувствовали. Командир флотилии молча отвел нас  в белый домик,
в совершенно пустую комнату, облицованную красной плиткой, где нас,  сидя на
ковре,  принял  человек  в одежде,  какую  носят  горцы.  Безупречно  говоря
по-французски, он  иногда, словно про себя,  улыбался, как человек, которому
очень  странно выговаривать  то, что  он  вынужден  произносить, чтобы  быть
понятым. Он безусловно переводил -- не задумываясь и не ошибаясь, -- но было
видно, что он переводит. Он задавал нам вопросы, всем  по очереди. Каждый из
вопросов -- они, впрочем, были очень просты: кто  мы  такие? зачем мы здесь?
-- застигал нас врасплох, въедался в  печенки.  Кто  вы? Кто я? Мы не  могли
отвечать ему  так,  как отвечали бы  представителю консульства или служащему
таможни. Назвать  свое имя, свою профессию? А что все это значит? Но кто ты?
И что ты из себя представляешь? Слова, которые мы произносили -- других-то у
нас  не  было,  -- были  безжизненными,  омерзительными или  смешными -- как
кадавры. Отныне мы знали, что перед лицом проводника  Горы Аналог слова наши
больше ничего не  стоят. Соголь отважно взял на себя труд коротко рассказать
о нашем путешествии.
     Человек,  принимавший нас, конечно же,  был проводником. В  этой стране
все представители власти -- горные  проводники;  и помимо  основного  своего
назначения  быть  проводниками  они  по  очереди исполняют  административные
обязанности,  руководя  жизнью в  деревушках  на побережье  и  в  предгорье.
Человек этот сообщил нам все, что  полагалось, о стране, рассказав и о  том,
что нам  предстоит. Мы высадились в маленьком прибрежном городке, населенном
европейцами,  по преимуществу французами. Коренных жителей  здесь  нет. Все,
как и мы, откуда-нибудь да  приехали, со всех концов света, и у каждой нации
на побережье -- своя колония. Как получилось, что мы оказались именно в этом
городе,  носящем название  Обезьяньего порта, где живут  такие  же,  как мы,
западные европейцы? Позже  мы поняли, что произошло это  не случайно: ветер,
втянувший нас сюда, не был ни естественным, ни  случайным: он дул, повинуясь
чьей-то  воле.  И  откуда взялось  это  название -- Обезьяний  порт, если ни
единого четверорукого существа  в окрестностях и  близко не было? Уж не знаю
почему, но это наименование  заставило меня вспомнить о всем своем  наследии
западного человека двадцатого  столетия -- что было малоприятно, -- человека
любопытного, подражателя,  бесстыдного и суетного. Мы могли прибыть только в
Обезьяний порт -- и никуда больше. Отсюда мы должны были  сами  добраться до
хижин, расположенных на Базе, в двух днях пути по  высокогорным пастбищам, и
там встретиться с проводником, который сможет  отвести нас гораздо выше. Так
что нам предстояло задержаться  еще на  несколько дней в  Обезьяньем  порту,
чтобы собрать вещи и снарядить караван носильщиков, потому что на  Базу надо
было унести  довольно много провизии,  чтобы ее  хватило  очень надолго. Нас
отвели в  маленький домик, очень чистый и весьма скудно  обставленный, где у
каждого  было  что-то  вроде  каморки,  которую  можно  бьыо  обустроить  по
собственному  вкусу, и еще общая комната  с очагом; там мы ели, а по вечерам
держали совет.
     Из-за  дома, поверх своего лесистого плеча на  нас смотрел  заснеженный
пик.  Перед  нами открывался  вид на порт,  где  в  самой странной на  свете
морской  флотилии спокойно  стоял наш  кораблик,  последний из прибывших.  В
бухтах побережья строгими  рядами стояли  корабли всех времен  и всех стран,
самые старые заросли солью, водорослями и ракушками до такой степени, что их
невозможно было узнать. Там стояли и финикийские лодки, и триремы, и галеры,
каравеллы и  шхуны, два  колесных парохода  и даже старый сторожевой корабль
прошлого  века, но вообще-то суда недавних эпох были  довольно малочисленны.
Что касается древних, то мы редко могли понять,  какого они  типа и из каких
стран приплыли сюда. И все эти брошенные сооружения спокойно ждали, пока они
совсем окаменеют  или будут поглощены  морскими  флорой  и фауной, поскольку
разложение и дисперсия -- конечная цель любого неподвижного предмета, какому
бы высокому назначению он раньше ни служил.
     Первые два дня мы в основном  были заняты  тем, что переносили съестные
запасы и снаряжение с яхты в наш дом  и проверяли сохранность всего этого, а
также начали паковать грузы, которые надо было  доставить в хижины на Базе в
два  этапа и не одним рейсом. Все вместе  -- восемь человек, капитан  и трое
матросов -- мы проделали это