оно напоминало мне о тех правилах мышления,
которые уже  не  однажды  пригодились мне в жизни. Благодаря своим научным и
техническим познаниям я довольно быстро  нашел себе  одну-другую службу -- в
разных лабораториях и  учреждениях, связанных с промышленностью. Я понемногу
снова адаптировался к жизни "века";  внешне, разумеется, потому что на самом
деле никак не мог привязаться душой  к этому копошению в обезьяньей  клетке,
которое они, да еще с трагическими минами на лице, называют жизнью.
     Раздался звонок.
     -- Хорошо, хорошо, милая  Физика! --  закричал  отец  Соголь и объяснил
мне: -- Завтрак готов. Идемте.
     Он  увел  меня  с  тропки  и,  одним  взмахом  руки  показывая  мне всю
современную науку, запечатленную на  маленьких прямоугольничках  перед нами,
мрачным голосом произнес:
     -- Липа,  все  это --  липа.  Ни об одной из  этих  карточек я не  могу
сказать: это истина, маленькая истина, несомненная  и неоспоримая.  Во  всем
этом только тайны и ошибки; где кончается одно, начинается другое.
     Мы  перешли в  маленькую  комнатку,  совершенно белую,  куда был  подан
завтрак.
     --  Вот по крайней  мере кое-что "относительно  реальное", если  только
можно  поставить рядом эти два слова, не устроив  взрыва, -- снова заговорил
он, как только мы уселись по обе стороны одного из тех деревенских блюд, где
вокруг  куска  какого-нибудь  отварного  животного  дымятся,  смешивая  свои
ароматы,  все овощи сезона. -- Славная  моя  Физика должна пустить в ход все
свое  древнее  бретонское искусство, чтобы  на моем столе оказались блюда, в
которых  нет  ни  сульфата  бария,  ни желатина,  ни сернистой  кислоты,  ни
муравьиной,  ни какой-нибудь другой отравы, выпускаемой современной  пищевой
промышленностью. Хорошее жаркое все-таки лучше лживой философии.
     Ели мы молча. Хозяин вовсе не считал себя обязанным болтать  за едой, и
я очень  ценил в  нем это.  Он не  боялся  молчать,  когда  ему нечего  было
сказать,  или  подумать  перед  тем,  как заговорить.  Боюсь, что, передавая
сейчас наш  с ним  разговор,  я  создал  впечатление, что  беседа текла,  не
прерываясь;  в  действительности  же рассказы его и  откровения перемежались
длинными паузами,  частенько слово  брал я: рассказал ему в общих чертах всю
свою жизнь до сегодняшнего дня, но здесь ее воспроизводить ни к  чему; а что
до молчанья, то  как же словами расскажешь о тишине? На это  способна только
поэзия.
     После  обеда  мы  вернулись в "парк",  под окно, и улеглись на  ковры и
кожаные подушки: это очень простой способ увеличить пространство в помещении
с  низкими потолками. Физика  молча принесла нам  кофе,  и  Соголь заговорил
снова:
     --  Все это наполняет желудок, но больше никак не помогает.  Когда есть
немного  денег,  можно  успешно  извлекать  из  окружающей  нас  цивилизации
какие-то элементарные телесные удовольствия. А в  остальном -- все это липа.
Липа,  лабуда,  ловкий трюк -- вот  что такое наша  жизнь между диафрагмой и
черепным  сводом.  Правильно сказал  настоятель: я  страдаю  от  неизлечимой
потребности понять. Я  не хочу умереть, не поняв, зачем жил. А  вы, скажите,
вы испытывали когда-нибудь страх перед смертью?
     Я  молча  копался в  памяти, в  самых  далеких  воспоминаниях,  еще  не
выстроившихся в слова. И с трудом заговорил:
     -- Да. Примерно в  возрасте шести  лет, когда услышал о мухах, кусающих
людей во  сне; кто-то пошутил, что, "когда просыпаешься, ты уже  мертв". Эта
фраза преследовала  меня.  Вечером, в темноте,  я пытался  представить  себе
смерть, когда "больше ничего  нет"; я подавлял в своем  воображении все, что
составляло убранство  моей  жизни,  и оказывался во все более  тесных тисках
тревоги: "я"  больше не буду существовать, "я"... я, а что такое "я"? -- мне
не удавалось уловить его, это  "я" выскальзывало у меня из мыслей, как рыбка
из рук слепого,  и  я не мог уснуть. Целых  три года  эти ночи  недоумения в
темноте повторялись более или  менее часто. Потом, однажды ночью, мне пришла
в голову замечательная  мысль: вместо  того чтобы отдаваться  этой  тревоге,
попытаться понаблюдать  за  ней, посмотреть, когда  она появляется,  в  чем,
собственно,  состоит.  И  тогда  я  понял, что  она  связана...  с  каким-то
подергиванием в животе и еще немножечко  под ребрами  и в горле; я вспомнил,
что у меня часто бывали ангины, попробовал расслабиться, не напрягать живот.
Тревога ушла.  Я попытался  в этом состоянии  опять подумать о смерти,  и не
тревога  зацапала меня своими когтями,  а захлестнуло  какое-то совсем новое
чувство, я не знал, как оно называется, но ощутил в нем что-то  таинственное
и обнадеживающее...
     -- А потом вы  выросли, стали учиться  и начали философствовать, не так
ли?  Со  всеми нами  было  то же самое. Похоже, что к  отрочеству внутренняя
жизнь  юного существа вдруг становится безвольной, лишается  своей природной
отваги. Мысль не осмеливается  более встречать реальность  или тайну лицом к
лицу, она начинает смотреть на  них сквозь  мнения "взрослых",  сквозь книги
или  лекции профессоров. И все-таки  даже  тогда остается недо конца  убитый
голос,  он  порой кричит,  кричит всякий раз, когда ему  это удается, всякий
раз, когда превратности существования немного  ослабляют кляп во рту, кричит
о своем  недоумении,  но  мы тут  же заглушаем  этот голос.  Вот так мы  уже
немного понимаем себя. Могу вам, стало быть, сказать, что я боюсь смерти. Не
того, что воображают  про смерть, потому что сам этот  страх воображаемый. И
не  своей собственной смерти, дата  которой  будет  указана  в книге записей
гражданского  состояния. А  той,  которой  подвергаюсь каждую минуту, смерти
этого голоса, из глубины моего детства и  меня, как и вас, спрашивающего: "А
что  я такое?", -- и все всегда в нас самих и  вокруг нас, кажется, призвано
задушить этот голос. Когда этот  голос молчит, а говорит он ох как не часто,
я -- пустой каркас, живой труп. Я боюсь, как бы он не замолк навсегда или не
проснулся слишком поздно -- как в вашей истории про мух: когда просыпаешься,
ты уже мертв.  Ну вот,  --  с каким то усилием выдохнул  он. -- Я сказал вам
главное. Все остальное  -- детали. Много лет я  ждал возможности сказать это
кому-нибудь.
     Он сел,  и я понял,  что, должно быть, у этого человека стальной разум,
если ему  удается  противостоять давлению  кипящего  в  нем безумия.  Теперь
Соголь слегка расслабился, как будто испытывал облегчение.
     -- Хорошие минуты у меня бывали, -- снова заговорил он, сменив позу, --
только  летом, когда, надев  ботинки с кошками и  взяв рюкзак  и  ледоруб, я
убегал в горы.  Долгих отпусков  у  меня  не бьло никогда, но  уж зато как я
использовал  их! После десяти  или  одиннадцати  месяцев, отданных улучшению
пылесосов и синтетических  духов, после ночи в поезде  и дня в междугородном
автобусе, когда мускулы еще забиты городскими ядами, завидя снежные поля, я,
бывало, рыдал, как идиот, голова -- пустая, весь словно пьяный, но сердце --
открыто. Через пару дней,  распластавшись над  расщелиной  или взбираясь  по
гребню горы, я обретал себя, узнавал в себе тех, кого не встречал с прошлого
лета. Но всегда это были все те же...
     Впрочем, мне,  как и вам,  приходилось слышать и на лекциях, и  в своих
путешествиях о людях высшего типа, о тех, кто владеет ключами от всего того,
что для нас -- тайна. И я не  мог воспринимать как простую аллегорию то, что
где-то внутри  видимого  человечества  есть  и  невидимое. Опытом  доказано,
говорил я  себе, что человек непосредственно и  сам от  себя не может узнать
истину; необходимо, чтобы существовал  какой-то  посредник; с одной стороны,
это  должен  быть  человек,  с   другой  --   он  должен   превосходить  все
человечество.  Значит, где-то на  нашей Земле  должны жить эти люди  высшего
порядка, и  совершенно недоступными они быть не могут. В таком случае, разве
не обязан я  отдать все силы поискам их? И даже  если,  несмотря на всю  мою
уверенность, я  был  жертвой  чудовищной иллюзии, я все же  ничего не терял,
предпринимая эти усилия, ибо, как ни смотри, без такой  надежды жизнь вообще
лишена всяческого смысла.
     Но где  искать? С чего начинать?  Я уже много  постранствовал по свету,
всюду  совал  свой  нос,  заглядывал  во  всевозможные  религиозные секты  и
мистические школы, и каждый раз все было одно и то же: может, да, а может, и
нет. И почему делать ставку, а ставка -- моя жизнь, на одну секту или школу,
а не на другую? Вы  же понимаете, пробного камня  у меня не было. Но раз нас
уже двое, все меняется:  задача в два раза легче не становится,  отнюдь, но:
из  невозможной  она  становится  возможной.  Как если  бы  для того,  чтобы
измерить расстояние от некой звезды до нашей планеты, вы назвали бы мне одну
точку на  поверхности земного шара: расчеты  невозможны; но дайте мне вторую
точку, и они становятся возможными, я ведь могу построить треугольник.
     Этот  резкий  бросок  в геометрию  был вполне в его  духе.  Не знаю уж,
понимал ли  я  толком, что он говорил,  но в его  речи  была сила, убедившая
меня.
     -- Ваша статья о Горе Аналог  меня воодушевила, --  заключил он. -- Она
существует. Мы оба это знаем. Стало быть, мы ее найдем.  Где? Тут уж дело за
расчетами.   Обещаю   вам,  что   через  несколько   дней  я   определю   ее
местонахождение  с точностью до нескольких градусов. И мы тут же отправимся,
правда?
     -- Да, но как? Каким путем, каким видом транспорта, с  какими деньгами?
И на сколько времени?
     --  Это все  детали. Впрочем,  я  уверен,  что нас  будет  не двое. Два
человека  убеждают третьего, а дальше все  обрастает,  как снежный ком, хотя
нельзя не считаться с тем, что люди называют  "здравым смыслом", бедняги: их
здравый смысл  -- он подобен здравому  смыслу воды,  состоящему в том, чтобы
течь...  пока ее не поставят на огонь, чтобы она закипела,  или в морозилку,
чтобы она замерзла. И все  же, будем ковать железо, пока  оно не раскалится,
уж если не хватает  огня. Наметим первый сбор  на воскресенье здесь.  У меня
есть пятеро-шестеро  друзей, которые  придут  наверняка.  Один  точно, он  в
Англии,  двое  других в Швейцарии,  но они  явятся сюда.  Мы  с  ними раз  и
навсегда договорились друг без друга в большие походы  не отправляться, а уж
это будет всем походам поход!
     --  Я со своей стороны, -- сказал я, --  тоже знаю нескольких  человек,
которые могли бы к нам присоединиться.
     --  Так приглашайте их на четыре часа, а сами приходите раньше, к двум.
Мои расчеты наверняка будут готовы... Что, вы уже должны  меня покинуть?  Ну
ладно, выход здесь, -- сказал он, показывая на маленькое оконце, из которого
свисал канат, -- лестницей только Физика пользуется. До свидания!
     Я  обмотался  канатом  --  он  пропах  травой  и  конюшней, --  и через
несколько секунд оказался внизу, на улице.
     У меня было какое-то  странное ощущение, весь я был  какой-то  ватный и
совсем неадекватный: поскальзывался на банановых шкурках, рассыпал помидоры,
задевал плечами потных кумушек.
     Если  бы  по дороге от  Пассажа Патриархов до своей квартиры в квартале
Сен-Жермен де Пре  я попробовал  осознать себя как прозрачного незнакомца, я
мог  бы   открыть   один  из  законов,   определяющих   поведение  "двуногих
бесперьевых, не способных к осознанию числа "Пи"", -- такое определение отец
Соголь дал особям, к которым принадлежим и он, и  вы, и я. Закон этот мог бы
быть  сформулирован  так:  "реагирование   на  последнее  высказывание",  но
проводники, которые  вели нас  на Гору Аналог,  позже  растолковали мне этот
закон и сформулировали его  очень просто:  "закон хамелеонства". Отец Соголь
действительно убедил меня, и пока он говорил, я был вполне готов последовать
за ним  в его  безумную экспедицию.  Но,  приближаясь к дому и обретая вновь
свои старые привычки, я мысленно все четче представлял себе, как мои коллеги
по  службе,  собратья-писатели, лучшие мои  друзья  слушают  мой  рассказ об
удивительной беседе, которую  я  только  что  вел.  Я  воображал  их иронию,
скепсис,  жалость  ко  мне.   Я  уже  начал  опасаться  своей   наивности  и
доверчивости... настолько, что, рассказывая жене о встрече с Соголем, как бы
со  стороны услышал, как говорю ей: "забавный человечек", "монах-расстрига",
"немного тронутый изобретатель", "экстравагантный прожект"... И вдруг, когда
закончил свой рассказ, изумившись, услышал от нее:
     -- Ну что ж, он прав. Сегодня же  вечером начинаю складываться. Вас уже
не двое. Нас теперь трое.
     -- Так ты воспринимаешь это всерьез?
     --  Это первая  серьезная  идея,  с которой я сталкиваюсь  за всю  свою
жизнь!
     И  сила  закона  хамелеонства  оказалась так велика, что я  снова  стал
считать затею отца Соголя и в самом деле совершенно разумной.



Глава вторая, ОНА ЖЕ ГЛАВА ПРЕДПОЛОЖЕНИЙ

     Презентация  приглашенных. -- Ораторский трюк. -- Постановка задачи. --
Недопустимые  гипотезы.  --До  самого  конца   абсурдности.  --  Неевклидова
навигация  в  тарелке.  --  Справочные  астрономы.  --Каким  именно  образом
существует Гора Аналог, как  если  бы ее не существовало вовсе. -- Некоторая
ясность относительно  подлинной  истории волшебника Мерлина. --  Привнесение
метода в выдумку. -- Солнечные врата. -- Объяснение географической аномалии.
--  Середина земель.  --Деликатный  подсчет. --  Спаситель миллиардеров.  --
Поэтичный  изменник.  --Дружелюбный изменник.  --Восторженная изменница.  --
Философичный изменник. --Предосторожности.


     НАСТАЛО воскресенье;
     в два  часа  пополудни  я  привел  свою  жену в  "лабораторию"  Пассажа
Патриархов, а уже  через полчаса для нас троих ничего невозможного просто не
существовало.
     ОТЕЦ СОГОЛЬ почти закончил свои таинственные расчеты, но решил отложить
наше с ними знакомство до тех пор, пока не соберутся все приглашенные. А тем
временем,  в ожидании,  мы  решили описать  друг другу  тех,  кого  мы  сюда
вызвали.

     С моей стороны это были:

     ИВАН ЛАПС, от 35 до 40 лет, русский финского  происхождения, выдающийся
лингвист. Особенно выдающийся среди лингвистов, потому что способен выражать
свои мысли (и устно, и письменно) просто, элегантно и правильно, и все это к
тому  же  на  трех  или  четырех  разных  языках.  Автор  "Языка  языков"  и
"Сравнительной  грамматики  языков жестов".  Невысокий  бледный человечек  с
лысым яйцеобразным черепом, обрамленным черными волосами,  с черными  узкими
раскосыми глазами, тонконосый, лицо  гладко  выбрито, рот немного печальный.
Блестящий гляциолог, любит высокогорные стоянки.
     АЛЬФОНС КАМАР, француз 50 лет, плодовитый и признанный поэт, бородатый,
полногрудый,  слегка  (поверленовски)  апатичный,   что  вполне   искупается
красивым и приятным голосом. Из-за печеночного заболевания долгие походы ему
недоступны, и он утешается тем, что сочиняет красивые стихи про горы.
     ЭМИЛЬ ГОРЖ, француз 25 лет, журналист; вкрадчивый,  великосветский, без
ума от музыки  и хореографии,  которых пишет  блистательно. Виртуоз  "отзыва
каната", больше любит спуск, чем восхождение. Маленький, довольно  странного
сложения, худенький, но с пухлым лицом, полными  губами и  как  бы почти без
подбородка.
     ДЖУДИТ  ПАНКЕЙК,  наконец;  приятельница  моей  жены,   американка  лет
тридцати, рисует высокогорные пейзажи.  Впрочем, она  единственная настоящая
высокогорная  пейзажистка  из всех, кого  я только знал.  Она  очень  хорошо
поняла, что  вид с горных вершин не  может восприниматься  как натюрморт или
обычный  пейзаж.  Ее  полотна  восхитительно  передают  круговую   структуру
пространства  высокогорий. Она  себя не считает "художницей".  Рисует просто
для того,  чтобы  "сохранить память"  о  восхождениях.  Но  делает  это  так
творчески,  так  искусно,   что  на  ее   картинах   создается  искривленное
пространство,  потрясающим  образом  напоминающее  те  фрески,   на  которых
религиозные  художники  былых  времен  пытались  представить концентрические
круги небесных миров.
     Со стороны отца Соголя (описание его же) приглашены были:
     АРТУР БИВЕР,  от  45 до 50 лет, врач, яхтсмен, альпинист -- стало быть,
англичанин;
     знает  латинские  названия,  нравы   и  особенности  всех  высокогорных
животных и растений  на земном шаре. Счастлив  только на высоте не меньше 15
000 футов. Он запретил  мне  рассказывать о том, с помощью чего,  на вершине
какого пика Гималаев и сколько времени он пробыл, потому что, как он сказал,
"будучи врачом, джентльменом  и  настоящим альпинистом,  славы  боится,  как
чумы".  Довольно крупный, ширококостный, волосы серебристо-золотые, бледнее,
чем его бронзово-загорелое лицо, брови -- домиком, а губы изящно кривятся то
в наивной, а то и в ироничной улыбке.
     Два брата: ГАНС и КАРЛ -- их фамилия не называлась ни разу, -- примерно
25 и 28  -- соответственно --  лет, австрийцы, специалисты по акробатическим
восхождениям. Оба -- блондины, но один -- скорее в овальном жанре,  а другой
--   прямоугольный.  Как-то   по-интеллигентному  мускулисты,  со  стальными
пальцами  и  орлиными  взорами.  Ганс   изучает   математическую  физику   и
астрономию. Карл в основном интересуется восточной метафизикой.
     Артур Бивер, Ганс  и Карл -- эти трое были спутниками Соголя, о которых
он мне рассказывал и которые вместе с ним составляли  единую,  нерасчленимую
группу.
     ЖЮЛИ БОНАСС,  от 25  до 30 лет, бельгийка, актриса. С успехом выступала
на сценах Парижа, Брюсселя и Женевы.
     Была конфиденткой тьмы безликих юнцов,  которых  она приобщала к высшей
духовности.  Жюли говорила  "обожаю  Ибсена" и  "обожаю  эклеры  в шоколаде"
одинаково  убежденно, да так, что у вас  тут же слюнки текли.  Она верила  в
существование "феи ледников"  и  зимой много каталась на лыжах там, где были
подвесные канатные дороги.
     БЕНИТО  ЧИКОРИА, лет тридцати, парижский  дамский  портной.  Невысокого
роста кокетливый гегельянец. Хотя родом Бенито был из Италии, он принадлежал
к  той  альпинистской  школе, которую  можно,  не входя  в  детали,  назвать
"немецкой". Метод ее можно охарактеризовать так:  атакуют самую неприступную
сторону  горы,  идут  через самые  гнилые  расщелины, там, где  больше всего
осыпей,  и  поднимаются прямо  к вершине, не позволяя себе  оглядываться  по
сторонам и искать более легкие  подступы; в общем,  многие гибнут, но в один
или  другой  прекрасный день  альпинистская  связка родной  страны  все-таки
завоевывает вершину.
     Вместе с Соголем, моей женой и мной нас, таким образом, было двенадцать
человек.
     Приглашенные прибыли более или менее вовремя. Я хочу этим сказать, что,
хотя встречу назначили на четыре часа, г-н Бивер пришел без четверти четыре,
а  Жюли Бонасс, последняя  гостья -- хоть и задержалась из-за репетиции,  --
явилась, когда часы едва пробили половину пятого.
     После довольно шумного знакомства все уселись за большой высокий стол и
хозяин дома  взял слово.  Он в общих  чертах пересказал наш с  ним разговор,
подтвердил,  что  убежден  в  существовании  Горы  Аналог,   и  заявил,  что
собирается организовать экспедицию с целью ее изучения.
     -- Большинству из вас, -- продолжал он, -- уже известно, каким  образом
я смог в первом  приближении определить поле  своих  изысканий, но  двое или
трое  еще  не  в курсе, и  для них, а еще чтобы  освежить  кое-что в  памяти
других, хочу  рассказать  о  том, как  именно  я пришел  к  некоторым  своим
заключениям.
     И он бросил в мою сторону взгляд, одновременно лукавый и повелительный,
призывающий  меня к соучастию в этом  ловком обмане. Потому что, конечно же,
никто  вообще  не знал ничего. Но благодаря  этой простой хитрости у каждого
создалось ощущение, что  он --  один из немногих непосвященных,  один из тех
"двух-трех человек, которые  не в  курсе", а вокруг него  -- большинство уже
приобщенных к идее и  принявших ее, так что и ему самому не терпелось быть в
свою очередь посвящ