орю
правду. Как, наверное, и ты.
   - Но я всегда на этом попадаюсь.
   - Ха, придется тебе поучиться, как надо врать. Что толку во  лжи,  если
она сразу заметна? Вот когда я вру, ни один  человек  не  отличит  это  от
чистейшей правды. Иной раз я и сам не могу отличить.
   Мы пошли по так  называемой  Замковой  улице,  которая  пролегала  мимо
школы, и я со страхом подумал: а что если Капитан выбрал  не  ту  улицу  и
вдруг директор школы выбежит со двора в своей мантии, надутой, точно мачта
баркаса, и схватит нас с Капитаном? Но вокруг стояла полнейшая тишина.
   У "Швейцарского коттеджа" Капитан на секунду приостановился,  но  дверь
была заперта - бар был закрыт. Какой-то мальчишка  что-то  нам  крикнул  с
пестрой баржи, плывшей по  каналу:  ребята  с  барж  вечно  что-то  кричат
школьникам. Враждуют как кошка с собакой - шуму много, но до  укусов  дело
не доходит. Я сказал:
   - А как же ваш чемодан - ведь он остался в гостинице?
   - А в нем нет ничего, кроме двух кирпичей.
   - Кирпичей?
   - Ну да, кирпичей.
   - И вы их что же, оставите?
   - А почему бы и нет? Кирпичи, если понадобятся, всегда можно  найти,  а
чемодан - он старый. Старые чемоданы, да еще с наклейками, всегда  внушают
доверие. Особенно если  наклейки  заграничные.  А  новый  чемодан  кажется
ворованным.
   Но сомнения мои не рассеялись. В конце концов, я  уже  достаточно  знал
жизнь и понимал, что, даже если у него самого есть обратный билет, ему  же
надо платить за меня. А мои денежки ушли на оплату его джина с  тоником  в
"Швейцарском коттедже". И потом, мы ведь  обедали  -  это  было  настоящее
пиршество, на моей памяти ни разу еще такого не было. Мы уже  почти  дошли
до вокзала, когда я спросил:
   - Но вы ведь не заплатили за наш обед, правда?
   - Побойся бога, малыш. Я же расписался на счете. Чего ты  еще  от  меня
хочешь?
   - И ваша фамилия действительно Виктор?
   - Ну, иногда такая, иногда другая. Не очень-то это  весело,  верно,  от
рождения и до смерти ходить под одной фамилией. Взять хотя бы Бэкстер.  Не
скажу, чтоб это была красивая фамилия. А ты ведь носишь ее уже немало лет,
верно?
   - Двенадцать.
   - Слишком долго. Мы придумаем тебе в поезде что-нибудь  получше.  Да  и
Виктор мне тоже не нравится, если уж на то пошло.
   - Но вас-то как мне звать?
   - Зови меня просто Капитан - впредь до дальнейших  указаний.  Возможно,
со временем мне захочется, чтобы ты звал меня "Полковник", а то и "папа" -
это тоже может оказаться полезным при определенных  обстоятельствах.  Хотя
по мне, так лучше этого избегать. Я тебе скажу, когда  что  требуется,  но
думаю, ты скоро сам все раскумекаешь. Я вижу, ты мальчишка смышленый.
   Мы вошли в вокзал, и Капитан безо всякого труда выложил деньги  на  мой
билет - "Один  неполный  третьего  класса  до  Юстон-стейшн".  В  купе  мы
оказались одни. И это придало мне мужества сказать ему:
   - А я думал, у вас нет денег.
   - С чего это ты взял?
   - Ну, ведь  после  того  нашего  обеда  вы  только  подписали  какую-то
бумажку, да и потом, у вас, похоже, не хватило денег, чтобы рассчитаться в
"Швейцарском коттедже".
   - Ха, - сказал он, - тебе придется еще и этому научиться.  Деньги-то  у
меня есть, но я люблю приберегать их на необходимости.
   Капитан пристроился в уголке и закурил. Дважды он посматривал на  часы.
Поезд шел очень медленно, и всякий раз, когда он  подходил  к  станции,  я
чувствовал,  как  напрягался  человек,  сидевший  напротив  меня  у  окна.
Сухопарый и смуглый, Капитан походил на пружину, которая ударила  меня  по
пальцам, когда я однажды разбирал на  части  старые  часы.  В  Уилсдене  я
спросил его:
   - Вы чего-то боитесь?
   - Боюсь? - переспросил он меня  с  таким  озадаченным  видом,  точно  я
употребил слово, которое ему придется искать в словаре.
   - Вам страшно, - перевел я ему.
   - Мне никогда не бывает  страшно,  малыш,  -  сказал  он.  -  Просто  я
настороже, а это немного другое.
   - Да.
   Будучи  амаликитянином,  я  понимал  разницу,   и   у   меня   возникло
впечатление, что я, пожалуй, начинаю понемногу узнавать Капитана.


   На Юстон-стейшн мы взяли такси и ехали, как мне показалось, очень долго
- тогда я не мог еще определить, двигались ли мы на восток или  на  запад,
на север или на  юг.  Я  мог  лишь  предполагать,  что  поездка  на  такси
принадлежала к числу тех необходимостей, на  которые  Капитан  придерживал
деньги. Тем  не  менее  я  был  немало  удивлен,  когда,  прибыв  к  месту
назначения - одному из домов, стоявших полукругом на пыльной площади,  где
громоздились неубранные бачки с отбросами, - Капитан дождался, чтобы такси
отъехало, проводил его взглядом, пока оно не исчезло из виду, а  уж  затем
двинулся со мной в долгий путь назад, по той дороге по которой  мы  только
что ехали.  Должно  быть,  несмотря  на  мое  молчание  и  покорность,  он
почувствовал, что я озадачен, и ответил, хотя  и  неудовлетворительно,  на
мой невысказанный вопрос.
   - Ходьба полезна для нас обоих, - заявил он. И добавил: - Я всегда хожу
пешком, как только представляется возможность.
   Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой  готовностью
я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в  процессе  ходьбы,
сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал  молчание  с
явным намерением завести разговор.
   Он сказал:
   - Ты, наверное, не помнишь своей мамы?
   - О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.
   - Да, это верно. Твой отец говорил мне... - Но он так и не сказал,  что
же говорил ему мой отец.
   Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть  мили,  затем  он  снова
заговорил:
   - А ты скучаешь по ней?
   Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в  вопросе  Капитана  не  было
ничего такого, что могло бы меня испугать.
   - В общем, нет, - сказал я.
   Он  как-то  хрюкнул,  что  при  моем  ограниченном  жизненном  опыте  я
воспринял как порицание - или, быть может разочарование. Звук наших  шагов
по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.
   - Надеюсь, ты не из трудных, - сказал он наконец.
   - Трудных?
   - То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик.  Она  огорчится,
если ты выходишь за рамки нормы.
   - Не понимаю.
   - Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.
   - Я же толком и не знал ее, - сказал я. - Мало было для этого времени.
   Он издал глубокий вздох.
   - Надеюсь, ты подойдешь, - сказал он.  -  От  всей  души  надеюсь,  что
подойдешь.
   Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в  свои  мысли,  затем
спросил меня:
   - Ты не устал?
   - Нет, - сказал я, но сказал только, чтобы угодить  ему;  _на  самом-то
деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать,  сколько  еще  нам  предстояло
идти.
   Капитан сказал:
   - Она замечательная женщина. Ты это поймешь,  как  только  увидишь  ее,
если ты хоть сколько-нибудь разбираешься  в  женщинах...  но  откуда  тебе
разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно,  должен  быть  с  ней  терпелив.
Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.
   Слово "натерпелась" в ту пору было связано у меня  с  представлением  о
чернильных пятнах, которые обычно испещряли  мое  лицо,  да  и  тогда  его
украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал  подобных
вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.
   Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не  вполне  ясна  -
возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но  думается,
это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с  тем,  что  она  ни
разу не сводила меня в ресторан, как это  делали  другие  родители,  когда
приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели  на
берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой,
а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то,  безусловно,  углядел,  что
это было молоко. А молоко - оно же для младенцев.
   - Тебе понятно, что я хочу сказать?
   Я, конечно, кивнул - а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная
мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она  в  самом  деле  столько
натерпелась. В  моем  "жилище"  было  еще  три  амаликитянина,  однако  мы
почему-то никогда не  объединялись  для  защиты:  каждый  ненавидел  троих
других за то, что они - амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, -
это всегда одиночка.
   Капитан сказал:
   - Дойдем до конца улицы и повернем назад.
   Приходится быть осторожным. - И когда мы повернули,  он  заметил:  -  Я
выиграл тебя в честной игре.
   Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:
   - Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет  плутовать
с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так  что  твой
отец проиграл тебя в честной игре.
   - Он ведь Сатана, правда? - спросил я.
   - Ну, наверно, можно и так его назвать, - ответил Капитан, - но  только
когда ему перечат. - И добавил:  -  Ты  ведь  знаешь,  как  это  бывает.",
впрочем, конечно, не знаешь,  где  тебе?  Какой  же  ребенок  посмеет  ему
перечить!
   Наконец мы вышли на улицу,  где  часть  домов  была  свежевыкрашена,  а
другие были в запустении, но  по  крайней  мере  тут  не  стояли  бачки  с
отбросами. Это были, как я  теперь  знаю,  дома  викторианского  стиля,  с
подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на  четвертом  этаже.
Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей  были
всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще
не решила,  устремляться  ли  ей  вверх  в  своем  статусе  или  вниз.  Мы
остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто  не  стал
бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них  были
залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.
   - Теперь вспомни, что я тебе говорил, - сказал Капитан. -  Будь  с  ней
помягче, потому что она уж очень боязлива.
   Но у меня было такое впечатление, что  он  сам  немного  боялся,  держа
палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он  позвонил,
но не снял пальца с кнопки.
   - А вы уверены, что она там? - спросил я, ибо у дома был нежилой вид.
   - Она мало выходит, - сказал он, - да к тому же сейчас начнет  темнеть.
А она не любит темноты.
   Он снова нажал на кнопку -  на  этот  раз  дважды,  и  я  услышал,  как
зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:
   - У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза,  но  я
хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.
   - Почему?
   - О, мы как-нибудь в  другой  раз  поговорим  об  этом.  Сейчас  ты  не
поймешь, да и времени нет объяснять.
   - Но она же не моя мама.
   - Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама.  Мать  -  это  просто
родовое понятие.
   - А что значит "родовое"?
   По-моему,  ему  нравилось  употреблять  сложные  слова  -  он  как   бы
бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю,  что  дело  было  не
только в этом.
   - Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем  сесть  на  поезд  и
вернуться назад. И ты почти  вовремя  будешь  в  школе...  Совсем  немного
опоздаешь... Я поеду с тобой и извинюсь.
   - Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?
   - Можешь совсем туда не возвращаться,  если  не  хочешь.  Я  ведь  тебя
только спрашиваю.
   Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он
чего-то боялся, а я не боялся совсем.
   Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и  был  готов  ко
всему, когда дверь в подвал отворилась.
   - Я не хочу возвращаться, - сказал я Капитану.



2

   И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное  личико,
какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой  лампочкой
очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина  никак  не  могла  быть
чьей-то мамой.
   - Я привез его, - сказал Капитан.
   - Кого?
   - Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.
   Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое  ненавистное
имя - взять и выбрать другое.
   - Что, ради всего святого, ты натворил? - спросила женщина Капитана,  и
даже я учуял в ее голосе страх.
   Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.
   - Ступай вниз, - сказал он, - скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.
   Я перешагнул через порог и пробормотал:
   - Мама!
   Я был так  же  смущен,  как  на  первой  репетиции  пьесы,  которую  мы
разыгрывали  в  школе  и  в  которой  мне  дали  малюсенькую  роль;  пьеса
называлась "Гадина из гадючьего дома", и было это до того, как выяснилось,
что я - амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это  я  никак  не  мог
себя подвигнуть.
   - Что ты натворил? - повторила она.
   - Поехал в школу и забрал его.
   - И все? - спросила она.
   - И все. У меня же было письмо от его отца.
   - Да как же, ради всего святого?..
   - Я выиграл его  по-честному,  уверяю  тебя,  Лайза.  В  трик-траке  не
сплутовать.
   - Ты меня в гроб вгонишь, - сказала она. - Я же  и  не  думала  просить
тебя что-то делать,  только  сказала...  просто  подумала...  сложись  все
иначе...
   - Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.
   - О, я поставила чайник, как только ты позвонил.  Я  же  знаю,  что  ты
любишь.
   На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло  два  стула  и
кресло, и по примеру Капитана я выбрал  стул.  На  печке  начал  плеваться
чайник. Лайза сказала:
   - Я не успела подогреть заварку.
   - Что так, что эдак - разницы я не почувствую, - несколько мрачно,  как
мне показалось, сказал Капитан.
   - Не почувствуешь.
   Оба они были для меня  совсем  чужие,  однако  я  уже  понял,  что  они
нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре  школы,
или начальнике пансиона  мистере  Хардинге,  или  любом  из  знакомых  мне
мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с  другом,  и  мне
захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:
   - Обед у нас был шикарнейший.
   - Чем же он тебя кормил?
   - Да так, немножко рыбы, - сказал Капитан.
   - Это только для начала, -  сообщил  я  Лайзе,  -  да  и  рыба-то  была
копченая лососина.
   Я знал, что копченая лососина - это не пустяк: я ведь заглянул в меню и
видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.
   - Как же ты сумел расплатиться? - спросила Лайза.  -  Ты  ведь  не  при
деньгах... во всяком случае, сегодня утром не был.
   - Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, - сказал он.
   - Это же старье - да оно и двух шиллингов не стоит.
   - В нем было три пары носков - они ухе так продырявились, что не  имело
смысла их держать, - да пара кирпичей. Хозяин был вполне  доволен  и  даже
угостил меня коньяком.
   - О, Господи Иисусе,  -  сказала  она,  -  садись,  пей  чай.  Ну  что,
по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?
   - Надолго меня бы не посадили, - сказал  он.  -  Во  всяком  случае,  я
пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры,  а  тогда  мне  пришлось  ведь
через всю Германию топать. Местная же тюрьма - "Скрабз" - сна просто рядом
по сравнению с тем, где я тоща был.
   - Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там  никого
у двери?
   - Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами  не  шел  -  я
проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.
   - А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?
   - Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный,  наверное,  напишет
ему, но не думаю, чтоб старый черт потрудился ответить.  Ты  же  прекрасно
знаешь, он не любит писать письма, да и не захочет он  ввязываться,  ну  а
потом главный, думаю, напишет мальчишкиной тетке - если у них там есть  ее
адрес, - а она и знать ничего не знает.
   - А после этого они обратятся в полицию. Украден мальчик.  Так  и  вижу
заголовки в газетах.
   - Никто его не крал, Лайза. Он  добровольно  ушел  с  приятелем  своего
отца. Плату за учеников школа всегда берет вперед  -  так  станут  ли  они
волноваться? Мы, конечно, последим за газетами недельку-другую - на всякий
случай. Ты ведь _не хочешь_ возвращаться в школу, верно, Джим?
   - Я лучше останусь здесь, - сказал я, хотя еще и не был в этом  уверен,
просто так получалось вежливее.
   - Вот видишь, Лайза, что я тебе говорил! Теперь он твой с потрохами. Ты
стала мамочкой. Настоящей мамочкой, Лайза.
   - А где же я его положу? У нас всего одна комната.
   - К твоим услугам весь дом - выбирай. Ты же тут сторожиха. У  тебя  все
ключи.
   Этот день, начавшийся  так  скверно  в  школе,  оканчивался  для  меня,
безусловно, в атмосфере волнения и тайны. Мы протопали по всему дому -  от
подвалов и до мансард. Это было все  равно  как  открытие  Африки.  Каждая
комната, куда мы  входили,  отперев  дверь,  хранила  свою  особую  тайну.
Капитан, подобно туземцу-носильщику, нес груду одеял. Я вдруг  понял,  что
никогда еще не ходил по целому дому. Моя тетя жила в  квартире  на  втором
этаже и сторонилась соседей.
   В те дни (не знаю, как теперь) в освободившейся комнате  всегда  что-то
оставляли, чтобы хозяин имел возможность именовать ее  "меблированной",  и
потому я  мог  выбирать  между  тремя  разными  кроватями  в  трех  разных
комнатах, грязным диваном в четвертой и большим креслом, в котором  вполне
можно было спать, но  мое  внимание  было  занято  не  этим,  а  мелочами,
оставшимися от прошлых жильцов, которых выставили отсюда, быть может, даже
без предупреждения или которые съехали по собственному  желанию.  На  полу
мансарды валялся очень старый, весь рваный номер журнала  "Лилипут",  и  я
застрял там, а Капитан и Лайза это заметили.
   - Ты хочешь здесь спать? - спросила Лайза.
   Но мансарда находилась слишком далеко от подвала, вне всякого  контакта
с людьми, и я сказал:
   - Нет.
   - Возьми с собой журнал, если хочешь, - сказал Капитан. - Запомни:  кто
нашел, тот и хозяин. Это  один  из  основных  законов,  по  которым  живет
человечество.
   Начали мы с самого верха и постепенно шли вниз.  В  другой  комнате  на
шатком столе лежал линованный блокнот, в котором кто-то вел подсчеты. Я до
сих пор помню некоторые из  записей,  а  они  уже  и  тогда  казались  мне
странными: там были, например, булочки по пенни  за  штуку  (а  что  можно
теперь  купить  за  пенни  даже  при  том,  что  стоимость  самого   пенни
изменилась?). Эти булочки  были,  видимо,  в  большей  чести  у  владельца
блокнота; а ниже против  записи  "обед  в  "Эй-би-си"  [недорогое  кафе  и
булочные,  принадлежащие  компании  "Aerated  Bread  Company"  (сокращенно
"АВО)] -  два  шиллинга  и  три  пенса"  стояла  пометка  "Излишество!"  с
восклицательным знаком. Бросив взгляд  на  Капитана,  я  сунул  блокнот  в
карман. Там было много пустых страничек, и я подумал, что  они  могут  мне
пригодиться. Я ведь уже лелеял честолюбивые планы стать писателем,  в  чем
не признавался ни своей тетке, ни отцу. Я четырежды перечитал  "Копи  царя
Соломона" и решил, что если когда-либо поеду, как мой отец, в  Африку,  то
буду вести дневник с описанием моих приключений.
   - А почему здесь никто не живет? - спросил я моих новых знакомых.
   - Хозяева всех отсюда выставили, - сказала Лайза, -  потому  что  хотят
сносить дом. А я здесь осталась, чтобы никого не пускать, пока хозяева  не
получат разрешения на снос.
   Она открыла еще одну дверь -  это  была  одна  из  комнат,  где  стояла
кровать, а на линолеуме валялась сломанная расческа и пук седых волос.
   - Здесь умерла одна старушка, - сказала Лайза, -  ей  было  восемьдесят
девять лет, и она умерла в день своего рождения.
   Лайза быстро захлопнула дверь, и мы продолжали наш обход -  к  большому
моему облегчению. Дело в том, что по странной случайности это был как  раз
мой день ро