Кое-что. Я всегда любил игрушки, может быть, потому, что мало  играл  в
детстве.
   - Надо вас взять в  опеку  и  наложить  секвестр  на  капитал  до  вашего
совершеннолетия, - объявил Томсон.
   - В самом деле, - продолжала  Дигэ,  -  такая  масса  денег  на...  гм...
прихоти. И какие прихоти!
   - Вы правы, - очень серьезно ответил Ганувер. - В будущем возможно  иное.
Я не знаю.
   - Так спросим Ксаверия! - вскричал Галуэй.
   - Я пошутила. Есть прелесть в безубыточных расточениях.
   После этого вознамерились все же отправиться смотреть  тибетскую  статую.
От усталости я впал в одурь, плохо соображая, что делается.  Я  почти  спал,
стоя с  открытыми  глазами.  Когда  общество  тронулось,  я,  в  совершенном
безразличии, пошел, было, за ним, но, когда его скрыла следующая  дверь,  я,
готовый упасть на пол и  заснуть,  бросился  к  дивану,  стоявшему  у  стены
широкого прохода, и сел на  него  в  совершенном  изнеможении.  Я  устал  до
отвращения ко всему. Аппарат моих восприятии отказывался  работать.  Слишком
много было всего! Я опустил голову на руки, оцепенел, задремал и уснул.  Как
оказалось впоследствии, Поп возвратился, обеспокоенный моим  отсутствием,  и
пытался разбудить, но безуспешно. Тогда он совершил настоящее  предательство
- он вернул всех смотреть, как спит Санди Пруэль, сраженный  богатством,  на
диване загадочного дворца. И, следовательно, я был некоторое время зрелищем,
но, разумеется, не знал этого.
   - Пусть спит, - сказал Ганувер, - это хорошо - спать. Я  уважаю  сон.  Не
будите его.
 
 
 
   XV
 
   Я забежал вперед только затем, чтобы указать, как  был  крепок  мой  сон.
Просто я некоторое время не существовал.
   Открыв глаза, я повернулся и сладко заложил руки  под  щеку,  намереваясь
еще поспать. Меж тем, сознание тоже просыпалось, и,  в  то  время  как  тело
молило о блаженстве покоя, я увидел в дремоте  Молли,  раскалывающую  орехи.
Вслед нагрянуло все; холодными струйками выбежал сон из членов моих  -  и  в
оцепенении неожиданности, так  как  после  провала  воспоминание  явилось  в
потрясающем темпе, я вскочил, сел, встревожился и протер глаза.
   Был вечер, а может быть, даже ночь. Огромное  лунное  окно  стояло  перед
мной. Электричество не горело. Спокойная полутьма простиралась из  дверей  в
двери, среди теней высоких и холодных покоев, где роскошь была  погружена  в
сон. Лунный свет проникал глубину, как  бы  осматриваясь.  В  этом  смешении
сумерек  с  неприветливым  освещением  все  выглядело  иным,  чем   днем   -
подменившим материальную ясность призрачной лучистой тревогой. Линия  света,
отметив по пути  блеск  бронзовой  дверной  ручки,  колено  статуи,  серебро
люстры, распыливалась  в  сумраке,  одна  на  всю  мраморную  даль  сверкала
неизвестная точка, - зеркала или  металлического  предмета...  почем  знать?
Вокруг меня лежало неведение. Я встал, пристыженный тем, что был забыт,  как
отбившееся животное, не понимая,  что  только  деликатность  оставила  спать
Санди Пруэля здесь, вместо того, чтобы волочить его полузаснувшее тело через
сотню дверей.
   Когда мы высыпаемся, нет нужды смотреть на часы, - внутри  нас,  если  не
точно, то с уверенностью, сказано уже, что спали мы долго. Без сомнения, мои
услуги не были экстренно нужны Дюроку  или  Попу,  иначе  за  мной  было  бы
послано. Я был бы разыскан и вставлен опять в  ход  волнующей  опасностью  и
любовью истории. Поэтому у меня что-то отняли, и  я  направился  разыскивать
ход  вниз  с  чувством  непоправимой  потери.  Я  заспал   указания   памяти
относительно направления, как шел сюда, -  блуждал  мрачно,  наугад,  и  так
торопясь, что  не  имел  ни  времени,  ни  желания  любоваться  обстановкой.
Спросонок я  зашел  к  балкону,  затем,  вывернувшись  из  обманчиво  схожих
пространств этой части здания, прошел к лестнице и, опустясь вниз, пополз на
широкую площадку с запертыми кругом дверьми. Поднявшись опять, я  предпринял
круговое путешествие около наружной стены, стараясь видеть все время с одной
стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел днем; найди я
ее, можно было бы рассчитывать если не на немедленный успех, то хотя на  то,
что память начнет работать. Вместо этого я снова пришел к запертой  двери  и
должен повернуть вспять или рискнуть погрузиться во внутренние проходы,  где
совершенно темно.
   Устав, я присел и, сидя, рвался идти,  но  выдержал,  пока  не  превозмог
огорчения одиночества, лишавшего меня стойкой сообразительности. До этого  я
не трогал  электрических  выключателей,  не  из  боязни,  что  озарится  все
множество помещений или раздастся звон тревоги, - это приходило мне в голову
вчера, - но потому, что не мог их найти. Я взял спички, светил около  дверей
и по нишам. Я был в  прелестном  углу  среди  мебели  такого  вида  и  такой
хрупкости, что сесть на нее  мог  бы  только  чистоплотный  младенец.  Найдя
штепсель, я рискнул его повернуть. Мало было мне пользы; хотя яркий свет сам
по себе приятно освежил зрение,  озарились,  лишь  эти  стены,  напоминающие
зеркальные пруды с отражениями сказочных перспектив. Разыскивая выключатели,
я мог бродить здесь всю ночь. Итак, оставив это намерение, я вышел вновь  на
поиски сообщения с низом дома и, когда вышел, услышал  негромко  доносящуюся
сюда прекрасную музыку.
   Как вкопанный я остановился: сердце мое забилось. Все заскакало во мне, и
обида рванулась едва не слезами. Если до этого моя  влюбленность  в  Дюрока,
дом Ганувера, Молли была еще  накрепко  заколочена,  то  теперь  все  гвозди
выскочили, и чувства мои заиграли вместе с  отдаленным  оркестром,  слышимым
как бы снаружи дома. Он провозгласил торжество и звал.  Я  слушал,  мучаясь.
Одна музыкальная фраза, - какой-то отрывистый  перелив  флейт,  -  манила  и
манила меня, положительно она описывала аромат  грусти  и  увлечения.  Тогда
взволнованный, как  будто  это  была  моя  музыка,  как  будто  все  лучшее,
обещаемое ее звуками, ждало только меня, я бросился,  стыдясь  сам  не  зная
чего, надеясь и трепеща, разыскивать проход вниз.
   В моих торопливых поисках я вышагал по неведомым  пространствам,  местами
озаренным  все  выше  восходящей   луной,   так   много,   так   много   раз
останавливался,  чтобы  наспех  сообразить   направление,   что   совершенно
закружился. Иногда, по близости к центру  происходящего  внизу,  на  который
попадал  случайно,   музыка   была   слышна   громче,   дразня   нарастающей
явственностью мелодии. Тогда я приходил в еще большее возбуждение,  совершая
круги через все двери и повороты, где мог свободно идти. От нетерпения  ныло
в спине. Вдруг,  с  зачастившим  сердцем,  я  услышал  животрепещущий  взрыв
скрипок и труб прямо где-то возле  себя,  как  мне  показалось,  и,  миновав
колонны, я увидел разрезанную сверху донизу огненной  чертой  портьеру.  Это
была лестница. Слезы выступили  у  меня  на  глазах.  Весь  дрожа,  я  отвел
нетерпеливой рукой тяжелую материю, тронувшую по  голове,  и  начал  сходить
вниз подгибающимися от душевной бури ногами. Та музыкальная  фраза,  которая
пленила меня среди лунных пространств, звучала теперь прямо  в  уши,  и  это
было как в день славы, после морской битвы у  островов  Ката-Гур,  когда  я,
много лет спустя,  выходил  на  раскаленную  набережную  Ахуан-Скапа,  среди
золотых труб и синих цветов.
 
 
 
   XVI
 
   Довольно было  мне  сойти  по  этой  белой,  сверкающей  лестнице,  среди
художественных  видений,  под  сталактитами  хрустальных  люстр,   озаряющих
растения, как бы только что перенесенные из тропического леса  цвести  среди
блестящего  мрамора,  -  как  мое   настроение   выровнялось   по   размерам
происходящего. Я уже не  был  главным  лицом,  которому  казалось,  что  его
присутствие   самое   важное.   Блуждание   наверху   помогло    тем,    что
изнервничавшийся, стремительный, я был все же не так  расстроен,  как  могло
произойти обыкновенным порядком. Я сам шел к цели, а  не  был  введен  сюда.
Однако то, что я увидел, разом уперлось в грудь, уперлось всем блеском своим
и стало оттеснять прочь. Я начал робеть и, изрядно оробев, остановился,  как
пень, посреди паркета огромной, с настоящей  далью,  залы,  где  расхаживало
множество народа, мужчин и женщин, одетых во  фраки  и  красивейшие  бальные
платья. Музыка продолжала играть, поднимая мое настроение из робости на  его
прежнюю высоту.
   Здесь  было  человек  сто  пятьдесят,  может  быть,  двести.   Часть   их
беседовала, рассеявшись группами, часть проходила через далекие против  меня
двери взад и вперед, а те двери открывали золото огней и яркие глубины стен,
как бы полных мерцающим голубым дымом. Но благодаря зеркалам  казалось,  что
здесь еще много других дверей; в их чистой пустоте отражалась вся эта зала с
наполняющими ее людьми, и я,  лишь  всмотревшись,  стал  отличать  настоящие
проходы от  зеркальных  феерий.  Вокруг  раздавались  смех,  говор;  сияющие
женские речи, восклицания, образуя  непрерывный  шум,  легкий  шум  -  ветер
нарядной толпы. Возле сидящих женщин, двигающих веерами  и  поворачивающихся
друг к другу, стояли, склоняясь,  как  шмели  вокруг  ясных  цветов,  черные
фигуры мужчин в белых перчатках, душистых, щеголеватых, веселых.  Мимо  меня
прошла пара стройных, мускулистых людей с  упрямыми  лицами;  цепь  девушек,
колеблющихся и легких, - быстрой походкой, с цветами в волосах и сверкающими
нитями вокруг тонкой шеи. Направо сидела очень тол стая  женщина  с  взбитой
седой прической. В круге расхохотавшихся мужчин стоял  плотный,  краснощекий
толстяк, помахивающий рукой в кольцах; он что-то рассказывал. Слуги, опустив
руки по швам,  скользили  среди  движения  гостей,  лавируя  и  перебегая  с
ловкостью танцоров. А музыка, касаясь души холодом и огнем, несла  все  это,
как ветер несет корабль, в Замечательную Страну.
   Первую минуту я со скорбью ожидал, что меня спросят, что я тут делаю,  и,
не получив достаточного ответа, уведут прочь. Однако я вспомнил, что Ганувер
назвал меня  гостем,  что  я  поэтому  равный  среди  гостей,  и,  преодолев
смущение, начал осматриваться, как попавшая на бал кошка, хотя  не  смел  ни
уйти, ни пройти куда-нибудь в сторону. Два раза мне показалось, что  я  вижу
Молли, но - увы! - это были другие девушки,  лишь  издали  похожие  на  нее.
Лакей, пробегая с подносом, сердито прищурился, а я выдержал  его  взгляд  с
невинным  лицом  и  даже  кивнул.  Несколько  мужчин  и   женщин,   проходя,
взглядывали на меня так, как оглядывают  незнакомого,  поскользнувшегося  на
улице. Но я чувствовал себя глупо не с непривычки, а только потому, что  был
в полном неведении. Я не знал,  соединился  ли  Ганувер  с  Молли,  были  ли
объяснения, сцены, не знал, где Эстамп, не знал, что  делают  Поп  и  Дюрок.
Кроме того, я никого не видел из них и в то время, как стал думать  об  этом
еще раз, вдруг увидел входящего из боковых дверей Ганувера.
   Еще в дверях, повернув голову, он сказал что-то шедшему с  ним  Дюроку  и
немедленно после того стал говорить с Дигэ, руку которой нес в сгибе  локтя.
К ним  сразу  подошло  несколько  человек.  Седая  дама,  которую  я  считал
прилепленной навсегда к своему креслу, вдруг встала, избоченясь, с быстротой
гуся, и понеслась навстречу вошедшим. Группа сразу увеличилась,  став  самой
большой из всех групп зала, и мое сердце сильно  забилось,  когда  я  увидел
приближающегося к ней, как бы  из  зеркал  или  воздуха,  -  так  неожиданно
оказался он здесь, - Эстампа. Я был уверен, что сейчас явится Молли,  потому
что подозревал, не был ли весь день Эстамп с ней.
   Поколебавшись, я  двинулся  из  плена  шумного  вокруг  меня  движения  и
направился, к Гануверу, став несколько позади седой женщины, говорившей  так
быстро, что ее огромный бюст колыхался как  пара  пробковых  шаров,  кинутых
утопающему.
   Ганувер был кроток и бледен. Его лицо страшно осунулось,  рот  стал  ртом
старого человека. Казалось, в нем беспрерывно вздрагивает что-то при  каждом
возгласе или обращении. Дигэ,  сняв  свою  руку  в  перчатке,  складывала  и
раздвигала страусовый веер; ее лицо, ставшее еще красивее от  смуглых  голых
плеч, выглядело властным, значительным. На ней был прозрачный дымчатый шелк.
Она улыбалась. Дюрок первый заметил меня и, продолжая говорить  с  худощавым
испанцем, протянул руку, коснувшись ею моего плеча. Я  страшно  обрадовался;
вслед за тем обернулся и Ганувер, взглянув один момент рассеянным  взглядом,
но тотчас узнал меня и тоже протянул руку, весело  потрепал  мои  волосы.  Я
стал, улыбаясь из глубины души. Он, видимо, понял  мое  состояние,  так  как
сказал: "Ну что, Санди, дружок?" И от этих простых слов, от  его  прекрасной
улыбки и явного расположения ко мне со  стороны  людей,  встреченных  только
вчера, вся робость моя исчезла. Я вспыхнул, покраснел и возликовал.
   - Что же, поспал? - сказал  Дюрок.  Я  снова  вспыхнул.  Несколько  людей
посмотрели на меня с забавным недоумением. Ганувер втащил меня в середину.
   - Это мой воспитанник, - сказал он.  -  Вам,  дон  Эстебан,  нужен  будет
хороший капитан лет через десять, так вот он, и зовут его  Санди...  э,  как
его, Эстамп?
   - Пруэль, - сказал я, - Санди Пруэль.
   - Очень самолюбив, - заметил Эстамп, - смел и решителен, как Колумб.
   Испанец молча вытащил из бумажника  визитную  карточку  и  протянул  мне,
сказав: - Через десять лет, а если я умру, мой сын - даст  вам  какой-нибудь
пароход.
   Я взял карточку и, не посмотрев, сунул  в  карман.  Я  понимал,  что  это
шутка, игра, у  меня  явилось  желание  поддержать  честь  старого,  доброго
кондотьера, каким я считал себя в тайниках души.
   - Очень приятно, -  заявил  я,  кланяясь  с  наивозможной  грацией.  -  Я
посмотрю на нее тоже через десять лет, а если умру, то оставлю  сына,  чтобы
он мог прочесть, что там написано.
   Все рассмеялись.
   - Вы не ошиблись! - сказал дон Эстебан Гануверу.
   - О! ну, нет, конечно, - ответил тот, и я был оставлен, - при  триумфе  и
сердечном весельи. Группа перешла к другому концу зала. Я  повернулся,  еще,
первый раз свободно вздохнув, прошел между всем обществом, как дикий мустанг
среди нервных павлинов, и уселся в углу, откуда был виден весь зал,  но  где
никто не мешал думать.
   Вскоре увидел я Томсона и Галуэя с тремя дамами, в отличном  расположении
духа. Галуэй, дергая щекой, заложив руки в карманы и покачиваясь на  носках,
говорил  и  смеялся.  Томсон  благосклонно  вслушивался;  одна  дама,  желая
перебить  Галуэя,  трогала  его  по  руке  сложенным  веером,  две   другие,
переглядываясь между собой, время  от  времени  хохотали.  Итак,  ничего  не
произошло. Но что же было с Молли - девушкой Молли, покинувшей сестру, чтобы
сдержать слово, с девушкой, которая, милее и краше всех, кого я видел в этот
вечер, должна была радоваться и сиять здесь и идти  под  руку  с  Ганувером,
стыдясь себя и счастья, от которого  хотела  отречься,  боясь  чего-то,  что
может быть страшно лишь женщине? Какие причины удержали  ее?  Я  сделал  три
предположения: Молли раздумала и вернулась; Молли больна и - Молли уже была.
- "Да, она была, - говорил я, волнуясь, как за себя, -  и  ее  объяснения  с
Ганувером не устояли против  Дигэ.  Он  изменил  ей.  Поэтому  он  страдает,
пережив сцену, глубоко всколыхнувшую  его,  но  бессильную  вновь  засветить
солнце над его помраченной душой". Если бы я знал, где она теперь,  то  есть
будь она где-нибудь близко, я, наверно, сделал бы одну из своих  сумасшедших
штучек, - пошел к  ней  и  привел  сюда;  во  всяком  случае,  попытался  бы
привести. Но, может быть, произошло такое, о чем нельзя догадаться. А  вдруг
она умерла и от Ганувера все скрыто!
   Как только я это подумал, страшная мысль стала неотвязно  вертеться,  тем
более, что немногое известное мне в этом деле  оставляло  обширные  пробелы,
допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей  был  мне
хорошо знаком, и я знал, как изобретательны хулиганы, одержимые  манией  или
корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
   Сам себе не отдавая в том отчета, я желал радости в сегодняшний вечер  не
потому только, что хотел счастливой встречи двух рук,  разделенных  сложными
обстоятельствами, - во  мне  подымалось  требование  торжества,  намеченного
человеческой волей и страстным желанием, таким красивым в  этих  необычайных
условиях, Дело обстояло и развертывалось так, что  никакого  другого  конца,
кроме появления Молли, - появления,  опрокидывающего  весь  темный  план,  -
веселого плеска майского серебряного ручья, - я ничего  не  хотел,  и  ничто
другое  не  могло  служить  для  меня  оправданием  тому,  в  чем,  согласно
неисследованным законам человеческих встреч,  я  принял  невольное,  хотя  и
поверхностное участие.
   Не надо, однако, думать, что мысли мои  в  то  время  выразились  такими,
словами, - я был тогда еще далек от привычного искусства взрослых  людей,  -
обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не  остались  без
выражения; за меня мир  мой  душевный  выражала  музыка  скрытого  на  хорах
оркестра, зовущая Замечательную Страну.
   Да, всего только за двадцать четыре  часа  Санди  Пруэль  вырос,  подобно
растению  индийского  мага,  посаженному  семенем  и  через  тридцать  минут
распускающему зеленые листья. Я  был  старее,  умнее,  -  тише.  Я  мог  бы,
конечно, с великим удовольствием сесть и играть, катая вареные крутые  яйца,
каковая игра называется - "съешь скорлупку", - но  мог  также  уловить  суть
несказанного в сказанном. Мне, положительно, был необходим Поп, но я не смел
еще бродить, где хочу, отыскивая его, и когда он, наконец, подошел,  заметив
меня случайно, мне как бы подали напиться после соленого. Он был  во  фраке,
перчатках, выглядя оттого по-новому, но мне было  все  равно.  Я  вскочил  и
пошел к нему.
   - Ну, вот, - сказал Поп и, слегка оглянувшись, тихо прибавил:  -  Сегодня
произойдет нечто. Вы увидите. Я не скрываю от вас, потому что  возбужден,  и
вы много сделали нам. Приготовьтесь: еще неизвестно, что может быть.
   - Когда? Сейчас?
   - Нет. Больше я ничего не скажу. Вы не  в  претензии,  что  вас  оставили
выспаться?
   - Поп, - сказал я, не обращая внимания на его  рассеянную  шутливость,  -
дорогой Поп, я знаю, что спрашиваю глупо, но... но... я имею право. Я  думаю
так. Успокойте меня и скажите: что с Молли?
   - Ну что вам Молли?! - сказал он, смеясь и пожимая плечами. - Молли, - он
сделал ударение, - скоро будет Эмилия Ганувер, и мы пойдем к ней  пить  чай.
Не правда ли?
   - Как! Она здесь?
   - Нет.
   Я молчал с сердитым лицом.
   - Успокойтесь, - сказал Поп, - не надо так волноваться. Все будет в  свое
время. Хотите мороженого?
   Я не успел ответить, как он  задержал  шествующего  с  подносом  Паркера,
крайне озабоченное  лицо  которого  говорило  о  том,  что  вечер  по-своему
отразился в его душе, сбив с ног.
   - Паркер, - сказал Поп, - мороженого мне и Санди, большие порции.
   - Слушаю, - сказал старик, теперь  уже  с  чрезвычайно  оживленным,  даже
заинтересованным видом, как будто в  требовании  мороженого  было  все  дело
этого  вечера.  -  Какого  же?  Земляничного,  апельсинового,  фисташкового,
розовых лепестков, сливочного, ванильного, крем-брюле или ...
   - Кофейного, - перебил Поп. - А вам, Санди? Я решил показать  "бывалость"
и потребовал ананасового, но - увы! - оно было  хуже  кофейного,  которое  я
попробовал из хрустальной чашки у Попа. Пока Паркер ходил, Поп  называл  мне
имена некоторых людей, бывших в зале, но я все забыл.  Я  думал  о  Молли  и
своем чувстве, зовущем в Замечательную Страну.
   Я думал также: как просто, как великодушно по отношению ко  мне  было  бы
Попу, - еще днем, когда мы ели и пили, - сказать: "Санди, вот  какое  у  нас
дело..." - и  ясным  языком  дружеского  доверия  посвятить  меня  в  рыцари
запутанных тайн. Осторожность, недолгое знакомство и все прочее,  ч