Все было  устроено  ради
Молли; он думает, что ее не будет, однако не считает  себя  вправе  признать
это, пока не пробило двенадцать часов  ночи.  Итак,  вы  догадываетесь,  что
приготовлен сюрприз?
   - О, да, - ответил я, - я догадываюсь. Скажите,  пожалуйста,  где  теперь
эта девушка?
   Он сделал вид, что не слышал вопроса, и я дал себе клятву  не  спрашивать
об этом предмете, если он так явно вызывает молчание. Затем  Поп  перешел  к
подозрениям относительно Томсона и Галуэя.
   - Я наблюдаю их две недели, - сказал Поп, - и, надо вам  сказать,  что  я
имею аналитический склад ума, благодаря чему установил стиль этих людей.  Но
я допускал ошибку. Поэтому, экстренно вызвав телеграммой Дюрока и Эстампа, я
все-таки был не совсем уверен в точности своих подозрений. Теперь дело ясно.
Все велось и ведется тайно. Сегодня, когда вы отправились  в  экспедицию,  я
проходил мимо аквариума, который вы  еще  не  видели,  и  застал  там  наших
гостей, всех троих. Дверь в стеклянный коридор была полуоткрыта,  и  в  этой
части здания вообще почти никогда  никто  не  бывает,  так  что  я  появился
незамеченным. Томсон сидел на диванчике,  покачивая  ногой;  Дигэ  и  Галуэй
стояли у одной из витрин. Их  руки  были  опущены  и  сплетены  пальцами.  Я
отступил. Тогда Галуэй нагнулся и поцеловал Дигэ в шею.
   - Ага! - вскричал я. - Теперь я все понимаю. Значит, он ей не брат?!
   - Вы видите, - продолжал Поп, и его рука, лежавшая на столе, стала нервно
дрожать. Моя рука тоже лежала на столе и так же задрожала, как рука Попа. Он
нагнулся и, широко раскрыв глаза, произнес: -  Вы  понимаете?  Клянусь,  что
Галуэй ее любовник, и мы даже не знаем, чем рисковал Ганувер, попав в  такое
общество. Вы видели золотую цепь и слышали, что  говорилось  при  этом!  Что
делать?
   - Очень просто, - сказал я. - Немедленно донести  Гануверу,  и  пусть  он
отправит всех их вон в десять минут!
   - Вначале я так и думал, но, размыслив о том  с  Дюроком,  пришел  вот  к
какому заключению: Ганувер мне просто-напросто не поверит, не говоря  уже  о
всей щекотливости такого объяснения.
   - Как же он не поверит, если вы это видели!
   - Теперь я уже не знаю, видел ли я, - сказал Поп, - то есть видел ли так,
как это было. Ведь это ужасно серьезное дело. Но довольно того, что  Ганувер
может усомниться в моем зрении. А тогда - что? Или я представляю, что я  сам
смотрю на Дигэ глазами и расстроенной душой Ганувера, - что же, вы  думаете,
я окончательно и вдруг поверю истории с поцелуем?
   - Это правда, - сказал я, сообразив все  его  доводы.  -  Ну,  хорошо,  я
слушаю  вас.  Поп  продолжал:  -  Итак,  надо  увериться.  Если   подозрение
подтвердится, - а я думаю,  что  эти  три  человека  принадлежат  к  высшему
разряду темного мира, - то наш план - такой план есть - развернется ровно  в
двенадцать часов ночи. Если же далее  не  окажется  ничего  подозрительного,
план будет другой.
   - Я вам помогу в таком случае, - сказал я. - Я -  ваш.  Но  вы,  кажется,
говорили что-то о дереве.
   - Вот и дерево, вот мы и пришли к нему. Только это  надо  сделать,  когда
стемнеет.
   Он сказал, что с одной стороны фасада растет очень высокий  дуб,  вершина
которого поднимается выше третьего этажа.  В  третьем  этаже,  против  дуба,
расположены окна комнат, занимаемых Галуэем, слева и справа от него,  в  том
же этаже, помещаются Томсон и Дигэ. Итак, мы  уговорились  с  Попом,  что  я
влезу на  это  дерево  после  восьми,  когда  все  разойдутся  готовиться  к
торжеству, и употреблю в дело таланты, так  блестяще  примененные  мной  под
окном Молли.
   После этого Поп рассказал о появлении Дигэ в доме. Выйдя  в  приемную  на
доклад о прибывшей издалека даме, желающей немедленно  его  видеть,  Ганувер
явился, ожидая услышать скрипучий голос  благотворительницы  лет  сорока,  с
сильными жестами и блистающим, как ланцет, лорнетом, а вместо того  встретил
искусительницу Дигэ. Сквозь  ее  застенчивость  светилось  желание  отстоять
причуду  всем  пылом  двадцати  двух  лет,  сильнейшим,   чем   рассчитанное
кокетство, - смесь трусости и задора, вызова и готовности расплакаться.  Она
объяснила, что слухи о замечательном доме проникли в Бенарес и  не  дали  ей
спать. Она и не будет спать, пока не увидит всего. Жизнь  потеряла  для  нее
цену с того дня, когда она узнала, что есть  дом  с  исчезающими  стенами  и
другими головоломными тайнами. Она богата и объездила земной шар, но  такого
пирожного еще не пробовала.
   Дигэ сопровождал  брат.  Галуэй,  лицо  которого  во  время  этой  тирады
выражало просьбу не осудить молодую  жизнь,  требующую  повиновения  каждому
своему капризу. Закоренелый циник улыбнулся  бы,  рассматривая  пленительное
лицо со сказкой в глазах, сияющих всем и всюду. Само собой, она была  теперь
средневековой принцессой, падающей от изнеможения у ворот волшебного  замка.
За месяц перед этим Ганувер получил решительное письмо Молли, в котором  она
сообщала, что уезжает навсегда, не дав адреса,  но  он  временно  уже  устал
горевать - горе, как и счастливое настроение, находит  волной.  Поэтому  все
пахнущее свежей росой могло найти доступ к левой стороне  его  груди.  Он  и
Галуэй стали смеяться. "Ровно через двадцать один день, - сказал Ганувер,  -
ваше желание исполнится, этот срок назначен не мной, но я верен ему. В  этом
вы мне уступите, тем более, что есть, на  что  посмотреть".  Он  оставил  их
гостить; так началось. Вскоре явился  Томсон,  друг  Галуэя,  которому  тоже
отвели помещение. Ничто не вызывало особенных размышлений, пока из отдельных
слов, взглядов - неуловимой, но  подозрительной  психической  эманации  всех
трех лиц - у Попа не создалось уверенности, что необходимо экстренно вызвать
Дюрока и Эстампа.
   Таким образом, в основу сцены приема Ганувером Дигэ был положен  характер
Ганувера - его вкусы, представления о встречах и случаях; говоря с Дигэ,  он
слушал себя, выраженного прекрасной игрой.
   Запахло таким густым дымом, как в битве Нельсона с испанским флотом, и  я
сказал страшным голосом: - Как белка или змея! Поп,  позвольте  пожать  вашу
руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе вас, отлично справится
с задачей и похитрее!
   Казалось, волнениям этого дня не будет  конца.  Едва  я,  закрепляя  свои
слова, стукнул кулаком по столу, как в  дверь  постучали  и  вошедший  слуга
объявил, что меня требует Ганувер.
   - Меня? - струсив, спросил я.
   - Санди. Это вы - Санди?
   - Он - Санди, - сказал Поп, - и я иду с ним.
 
 
 
   XIII
 
   Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал  вчера  за
Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок,
он ходил наискось  от  стола  к  окну  и  обратно.  Ганувер  сидел,  положив
подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как  ходит  Дюрок.
Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых  стекол,
доходящих до  самого  паркета,  придавали  огромному  помещению  открытый  и
веселый характер.
   Когда мы вошли, Ганувер поднял  голову  и  кивнул.  Взглянув  на  Дюрока,
ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я  подошел  к
Гануверу. Он указал стул,  я  сел,  а  Поп  продолжал  стоять,  нервно  водя
пальцами по подбородку.
   - Здравствуй, Санди, - сказал Ганувер. - Как тебе нравится здесь?  Вполне
ли тебя устроили?
   - О, да! - сказал я. - Все еще не могу опомниться.
   - Вот как?! - задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно поглядев
на меня, прибавил с улыбкой: - Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок,
который говорит о  тебе  в  высоких  тонах,  решили  устроить  твою  судьбу.
Выбирай, если хочешь, не теперь, а строго  обдумав:  кем  ты  желаешь  быть.
Можешь назвать любую профессию. Но только не  будь  знаменитым  шахматистом,
который, получив ночью телеграмму, отправился утром на состязание в  Лисс  и
выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном случае ты  привыкнешь
покидать своих друзей в трудные минуты их жизни  ради  того,  чтобы  заехать
слоном в лоб королю.
   - Одну из этих партий, - заметил Дюрок, - я назвал  партией  Ганувера  и,
представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
   - Как бы там ни было,  Санди  осудил  вас  в  глубине  сердца,  -  сказал
Ганувер, - ведь так, Санди?
   - Простите, - ответил я, - за то, что ничего в этом не понимаю.
   - Ну, так говори о своих желаниях!
   - Я моряк, - сказал я, - то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете
меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я
получу сам.
   - Отлично. Мы  пошлем  тебя  в  адмиралтейскую  школу.  Я  сидел,  тая  и
улыбаясь.
   - Теперь мне уйти? - спросил я.
   - Ну, нет. Если ты приятель Дюрока,  то,  значит,  и  мой,  а  поэтому  я
присоединю тебя к нашему плану.  Мы  все  пойдем  смотреть  кое-что  в  этой
лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести  пользу.  Пока,
если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
   Я встал и отошел. Я был рассечен натрое:  одна  часть  смотрела  картину,
изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди  роз,  на  фоне  морской
дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной  капитанской
форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!"  -  а
третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
   Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом
языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От  самых
моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать  о
перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами,  галереей,  Ганувером,
Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
   В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: - Вам это не покажется странным.
Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, -  хотя
было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не  знаем.
Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
   - Женщины догадливы, - сказал Дюрок, - а  Дигэ  наверно  проницательна  и
умна.
   - Дигэ... - Ганувер на мгновение закрыл глаза. -  Все  равно  Дигэ  лучше
других, она, может быть, совсем хороша, но я  теперь  плохо  вижу  людей.  Я
внутренне утомлен. Она мне нравится.
   - Так молода, и уже вдова, - сказал Дюрок. - Кто был муж?
   - Ее муж был консул, в колонии, какой - не помню.
   - Брат очень напоминает сестру, - заметил Дюрок, - я говорю о Галуэе.
   - Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
   - Я знаю, он вам не нравится, - сказал Ганувер, - но  он  очень  забавен,
когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
   - Вот еще! Я не видал таких львов.
   - Пуделя, - сказал Ганувер, развеселившись, - стриженого пуделя!  Наконец
мы соединились! - вскричал он, направляясь к  двери,  откуда  входили  Дигэ,
Томсон и Галуэй.
   Мне, свидетелю сцены у  золотой  цепи,  довелось  видеть  теперь  Дигэ  в
замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь
ее положением милой гостьи. Она шла с  улыбкой,  кивая  и  тараторя.  Томсон
взглянул сверх очков; величайшая приятность  расползлась  по  его  широкому,
мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
   - Я ожидала застать большое общество, - сказала Дигэ. - Горничная подвела
счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
   - Двадцать семь, - вставил Поп, которого я теперь не узнал.  Он  держался
ловко, почтительно и был своим, а я - я был чужой и стоял, мрачно  вытаращив
глаза.
   - Благодарю вас, я скажу Микелетте, - холодно отозвалась Дигэ, - что  она
ошиблась.
   Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по  ее  уху.
Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был  направлен  к  Дюроку  с
неприязненной остротой.
   - Кто же навестил вас? - продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. -  Я  очень
любопытна.
   - Это будет смешанное общество, - сказал Ганувер. -  Все  приглашенные  -
живые люди.
   - Морг в полном составе был бы немного мрачен для  торжества,  -  объявил
Галуэй. Ганувер улыбнулся.
   - Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не
придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
   - В таком  случае,  мы  все  живы,  -  объявила  Дигэ,  -  применяя  ваше
толкование.
   - Но и само по себе, - сказал Томсон.
   - Я буду принимать вечером, -  заявил  Ганувер,  -  пока  же  предпочитаю
бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
   - Вы любите моряков, - сказал Галуэй, косясь на меня, - вероятно, вечером
мы увидим целый экипаж капитанов.
   - Наш Санди один стоит военного флота, - сказал Дюрок.
   - Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к
нему, - сказала Дигэ, трогая веером  подбородок.  -  Но  мне  нравятся  ваши
капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу  молодость.  Может
быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
   - Я не принадлежу к светскому обществу, - сказал Ганувер добродушно, -  я
- один из случайных людей, которым идиотически повезло и  которые  торопятся
обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции  накопления.  Я  признаю
личный этикет и отвергаю кастовый.
   - Мне попало, - сказала Дигэ, - очередь за вами, Томсон.
   - Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
   - Мы, журналисты, неуязвимы, - сказал Галуэй, - как короли, и никогда  не
точим ножи вслух.
   - Теперь тронемся, - сказал Ганувер, - пойдем, послушаем, что  скажет  об
этом Ксаверий.
   - У вас есть римлянин? - спросил Галуэй. - И тоже живой?
   - Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
   - Ничего не понимаю, - Дигэ  пожала  плечом,  -  но  должно  быть  что-то
захватывающее.
   Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в
саду из дорогих вещей, если бы такой  сад  был.  Поп  и  я  шли  сзади.  При
повороте он удержал меня за руку.
   - Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет
все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
   Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул
так усердно,  что  подбородком  стукнулся  в  грудь.  Тем  временем  Ганувер
остановился  у  двери,  сказав:  "Поп!"  Юноша  поспешил  с  ключом  открыть
помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она  произвела  на  меня,
но,  кажется,  и  на  всех,  неизгладимое   впечатление:   мы   были   перед
человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
 
 
 
   XIV
 
   Это помещение, не очень большое, было обставлено как гостиная,  с  глухим
мягким ковром на весь  пол.  В  кресле,  спиной  к  окну,  скрестив  ноги  и
облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув  голову,  молодой  человек,
одетый как  модная  картинка.  Он  смотрел  перед  собой  большими  голубыми
глазами,  с  самодовольной  улыбкой  на  розовом  лице,  оттененном  черными
усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все стали
против него. Галуэй сказал: - Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в  противном
случае, Ганувер, я обвиню вас в колдовстве и создам сенсационный процесс.
   - Вот новости! - раздался резкий отчетливо выговаривающий слова голос,  и
я вздрогнул. - Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке!
   - Ах! - сказала Дигэ и увела голову  в  плечи.  Все  были  поражены.  Что
касается Галуэя, - тот положительно струсил, я  это  видел  по  беспомощному
лицу, с которым он попятился назад. Даже Дюрок, нервно усмехнувшись, покачал
головой.
   - Уйдемте! - вполголоса сказала Дигэ. - Дело страшное!
   - Надеюсь, Ксаверий нам не нанесет оскорблений? - шепнул Галуэй.
   - Останьтесь, я незлобив, - сказал манекен таким  тоном,  как  говорят  с
глухими, и переложил ногу на ногу.
   - Ксаверий! - произнес Ганувер. - Позволь рассказать твою историю!
   - Мне все равно, - ответила кукла. - Я - механизм.
   Впечатление было удручающее  и  сказочное.  Ганувер  заметно  наслаждался
сюрпризом. Выдержав паузу, он сказал: - Два  года  назад  умирал  от  голода
некто Никлас Экус, и я получил от него письмо с предложением купить автомат,
над которым он работал пятнадцать лет. Описание этой машины было сделано так
подробно и  интересно,  что  с  моим  складом  характера  оставалось  только
посетить затейливого изобретателя. Он жил одиноко.  В  лачуге,  при  дневном
свете, равно озаряющем это чинное восковое лицо и бледные  черты  неизлечимо
больного  Экуса,  я  заключил  сделку.  Я  заплатил  триста  тысяч  и   имел
удовольствие выслушать ужасный диалог человека со своим подобием.  "Ты  спас
меня!" - сказал Экус, потрясая чеком перед автоматом, и получил в ответ:  "Я
тебя  у  б  и  л".  Действительно,  Экус,  организм  которого  был  разрушен
длительными видениями тонкостей гениального механизма, скончался очень скоро
после того, как разбогател, и  я,  сказав  о  том  автомату,  услышал  такое
замечание: "Он продал свою жизнь так же дешево, как стоит моя!"
   - Ужасно! - сказал Дюрок. - Ужасно! - повторил он в сильном возбуждении.
   -  Согласен.  -  Ганувер  посмотрел  на  куклу  и  спросил:  -  Ксаверий,
чувствуешь ли ты что-нибудь?
   Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может быть,  потрясающего  "да",
после  чего  могло  наступить  смятение.  Автомат  качнул  головой  и  скоро
проговорил: - Я - Ксаверий, ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам с
собой.
   - Вот ответ, достойный живого человека! - заметил Галуэй. -  Что,  что  в
этом болване? Как он устроен?
   - Не знаю, - сказал Ганувер, - мне объясняли, так как я купил  и  патент,
но я  мало  что  понял.  Принцип  стенографии,  радий,  логическая  система,
разработанная с помощью  чувствительных  цифр,  -  вот,  кажется,  все,  что
сохранилось в моем  уме.  Чтобы  вызвать  слова,  необходимо  при  обращении
произносить "Ксаверий", иначе он молчит.
   - Самолюбив, - сказал Томсон.
   - И самодоволен, - прибавил Галуэй.
   - И самовлюблен, - определила Дигэ. - Скажите ему что-нибудь, Ганувер,  я
боюсь!
   - Хорошо Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
   - Вот  это  называется  спросить  основательно!  -  расхохотался  Галуэй.
Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как
скрип  ставни,  ответ:  -  Разве  я  прорицатель?  Все  вы  умрете;  а   ты,
спрашивающий меня, умрешь первый.
   При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
   - Довольно, довольно! - вскричала Дигэ. - Он неуч, этот Ксаверий, и я  на
вас сердита, Ганувер! Это непростительное изобретение.
   Я выходил последним, унося на  затылке  ответ  куклы:  "Сердись  на  саму
себя!"
   - Правда, - сказал Ганувер, пришедший  в  заметно  нервное  состояние,  -
иногда его речи огорошивают, бывает также, что ответ невпопад,  хотя  редко.
Так, однажды, я произнес: "Сегодня теплый день", - и  мне  выскочили  слова:
"Давай выпьем!"
   Все были взволнованы.
   - Ну что, Санди? Ты удивлен? - спросил Поп. Я был  удивлен  меньше  всех,
так как всегда ожидал самых невероятных явлений и теперь убедился,  что  мои
взгляды на жизнь подтвердились блестящим образом. Поэтому я сказал: - Это ли
еще встретишь  в  загадочных  дворцах?!  Все  рассмеялись.  Лишь  одна  Дигэ
смотрела на меня, сдвинув брови, и как  бы  спрашивала:  "Почему  ты  здесь?
Объясни?"
   Но мной не считали нужным или интересным заниматься так, как вчера,  и  я
скромно стал сзади. Возникли предположения идти осматривать  оранжерею,  где
помещались редкие тропические бабочки,  осмотреть  также  вновь  привезенные
картины старых мастеров и статую, раскопанную в Тибете, но после  "Ксаверия"
не было ни у кого настоящей охоты ни к  каким  развлечениям.  О  нем  начали
говорить с таким увлечением,  что  спорам  и  восклицаниям  не  предвиделось
конца.
   - У вас много монстров? - сказала Гануверу Дигэ.
   -