А.С. Грин
 
   Золотая цепь
 
   ПРОЕКТ "ОБЩИЙ ТЕКСТ"   http://textshare.da.ru  http://textshare.tsx.org 
 
   А.С. Грин. Собрание сочинений в шести томах.
   Москва, Изд. "Правда", 1965, т.4, сс. 3-125
 
 
   I
 
   "Дул  ветер...",  -  написав  это,  я  опрокинул  неосторожным  движением
чернильницу, и цвет блестящей лужицы напомнил мне мрак  той  ночи,  когда  я
лежал в кубрике "Эспаньолы". Это суденышко едва поднимало шесть тонн, на нем
прибыла партия сушеной рыбы из  Мазабу.  Некоторым  нравится  запах  сушеной
рыбы.
   Все судно пропахло ужасом, и, лежа один  в  кубрике  с  окном,  заткнутым
тряпкой,  при  свете  скраденной  у   шкипера   Гро   свечи,   я   занимался
рассматриванием  переплета  книги,  страницы  которой  были  выдраны   неким
практичным чтецом, а переплет я нашел.
   На  внутренней  стороне  переплета  было   написано   рыжими   чернилами:
"Сомнительно,  чтобы  умный  человек  стал  читать  такую  книгу,  где  одни
выдумки".
   Ниже стояло: "Дик Фармерон. Люблю тебя, Грета. Твой Д.".
   На  правой  стороне  человек,  носивший  имя  Лазарь  Норман,  расписался
двадцать четыре раза с хвостиками и всеобъемлющими  росчерками.  Еще  кто-то
решительно зачеркнул рукописание Нормана и в самом низу  оставил  загадочные
слова: "Что знаем мы о себе?"
   Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать  лет,  но  я  уже
знал, как больно жалит пчела - Грусть. Надпись в  особенности  терзала  тем,
что недавно парни с "Мелузины", напоив меня особым коктейлем, испортили  мне
кожу на правой руке, выколов татуировку в виде трех слов: "Я все знаю".  Они
высмеяли меня за то, что я читал книги, - прочел много книг и  мог  ответить
на такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову.
   Я засучил рукав. Вокруг  свежей  татуировки  розовела  вспухшая  кожа.  Я
думал, так ли уж глупы эти слова "Я все знаю";  затем  развеселился  и  стал
хохотать - понял, что глупы. Опустив рукав, я выдернул тряпку и посмотрел  в
отверстие.
   Казалось, у самого лица вздрагивают  огни  гавани.  Резкий,  как  щелчки,
дождь бил в лицо. В мраке суетилась вода, ветер скрипел  и  выл,  раскачивая
судно. Рядом стояла  "Мелузина";  там  мучители  мои,  ярко  осветив  каюту,
грелись  водкой.  Я  слышал,  что  они  говорят,   и   стал   прислушиваться
внимательнее, так как разговор шел о каком-то  доме,  где  полы  из  чистого
серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я  различал
голоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел.
   Моольс сказал: - Он нашел клад.
   - Нет, - возразил Патрик. - Он жил в комнате, где был  потайной  ящик;  в
ящике оказалось письмо, и он из письма узнал, где алмазная шахта.
   - А  я  слышал,  -  заговорил  ленивый,  укравший  у  меня  складной  нож
Каррель-Гусиная шея, - что он каждый день выигрывал в карты по миллиону!
   - А я думаю, что продал он душу дьяволу, - заявил Болинас, повар, - иначе
так сразу не построишь дворцов.
   - Не спросить ли у "Головы с дыркой"?  -  осведомился  Патрик  (это  было
прозвище, которое они дали мне), - у Санди Пруэля, который все знает?
   Гнусный - о, какой гнусный!  -  смех  был  ответом  Патрику.  Я  перестал
слушать. Я снова лег, прикрывшись  рваной  курткой,  и  стал  курить  табак,
собранный из окурков в гавани. Он производил крепкое действие - в горле  как
будто поворачивалась пила. Я согревал свой озябший  нос,  пуская  дым  через
ноздри.
   Мне следовало быть на палубе: второй матрос "Эспаньолы" ушел к любовнице,
а шкипер и его брат сидели в трактире, - но было холодно  и  мерзко  вверху.
Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя  настилами  из  голых  досок  и
сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых  комнатах,  где  тепло,  нет
блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил  меня,  -
как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем  саду  опустилась
жар-птица или расцвел розами старый пень.
   Не зная, о ком они говорили, я  представил  человека  в  синих  очках,  с
бледным, ехидным ртом и  большими  ушами,  сходящего  с  крутой  вершины  по
сундукам, окованным золотыми скрепами.
   "Почему ему так повезло, - думал я, - почему?.."
   Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее,  увидел,
что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, -  с  17
октября, когда я поступил на "Эпаньолу" - по 17 ноября, то есть по вчерашний
день. Я сам записал на  ней  все  вычеты  из  моего  жалованья.  Здесь  были
упомянуты разбитая чашка с голубой надписью "Дорогому мужу от верной  жены";
утопленное дубовое ведро, которое я же сам по требованию  шкипера  украл  на
палубе "Западного Зерна"; украденный кем-то у меня  желтый  резиновый  плащ,
раздавленный моей ногой мундштук шкипера и разбитое  -  все  мной  -  стекло
каюты. Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередное похождение, и  с
ним бесполезно было торговаться, потому что он был скор на руку.
   Я подсчитал сумму и увидел, что она с избытком покрывает  жалованье.  Мне
не приходилось ничего получить. Я едва не заплакал от злости, но  удержался,
так как с некоторого времени упорно решал вопрос -  "кто  я  -  мальчик  или
мужчина?" Я содрогался от  мысли  быть  мальчиком,  но,  с  другой  стороны,
чувствовал что-то бесповоротное  в  слове  "мужчинам  -  мне  представлялись
сапоги и усы щеткой. Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка
с корзиной дынь, - она сказала: "Ну-ка, посторонись, мальчик", - то почему я
думаю о всем большом: книгах,  например,  и  о  должности  капитана,  семье,
ребятишках, о том, как надо басом говорить: "Эй вы, мясо акулы!" Если  же  я
мужчина, - что более всех других заставил  меня  думать  оборвыш  лет  семи,
сказавший, становясь на носки: "Дай-ка прикурить, дядя!" - то почему у  меня
нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не  человек,  а
столб?
   Мне было тяжело, холодно, неуютно. Выл ветер - "Вой!" - говорил я,  и  он
выл, как будто находил силу в моей тоске. Крошил дождь. - "Лей!"  -  говорил
я, радуясь, что все плохо, все сыро  и  мрачно,  -  не  только  мой  счет  с
шкипером. Было холодно, и я верил, что простужусь и умру,  мое  неприкаянное
тело...
 
 
 
   II
 
   Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но  то  не  были  голоса  наших.
Палуба "Эспаньолы" приходилась пониже набережной, так что на нее можно  было
спуститься без сходни. Голос сказал: "Никого нет  на  этом  свином  корыте".
Такое начало мне понравилось, и я с нетерпением ждал ответа. "Все равно",  -
ответил второй голос, столь небрежный и нежный, что я подумал, не женщина ли
отвечает мужчине. - "Ну, кто там?! - громче сказал первый. - В кубрике свет;
эй, молодцы!".
   Тогда я вылез и увидел - скорее различил во тьме - двух людей, закутанных
в непромокаемые плащи. Они стояли, оглядываясь, потом заметили меня, и  тот,
что был повыше, сказал: - Мальчик, где шкипер?
   Мне показалось странным, что в такой тьме  можно  установить  возраст.  В
этот момент мне хотелось быть шкипером. Я бы сказал -  густо,  окладисто,  с
хрипотой, - что-нибудь отчаянное, например: "Разорви тебя ад!" - или: "Пусть
перелопаются в моем мозгу все тросы, если я что-нибудь понимаю!"
   Я объяснил, что я один на судне, и объяснил также, куда ушли остальные.
   - В таком случае, - заявил спутник высокого человека, - не спуститься  ли
в кубрик? Эй, юнга, посади нас к себе, и мы поговорим, здесь очень сыро.
   Я подумал... Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление, и,
рассматривая неизвестных, я на один  миг  отлетел  в  любимую  страну  битв,
героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и  слышен  крик  -
песня  -  шепот:  "Тайна  -  очарование!  Тайна  -  очарование!".   "Неужели
началось?" - спрашивал я себя; мои колени дрожали.
   Бывают  минуты,  когда,  размышляя,  не  замечаешь  движений,  поэтому  я
очнулся, лишь увидев себя сидящим в кубрике против посетителей - они сели на
вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, - и сидели согнувшись, чтобы  не
стукнуться о потолок-палубу.
   "Вот это люди!"  -  подумал  я,  почтительно  рассматривая  фигуры  своих
гостей. Оба они мне понравились - каждый в своем роде. Старший, широколицый,
с бледным лицом, строгими серыми глазами и  едва  заметной  улыбкой,  должен
был, по моему мнению, годиться для роли отважного капитана, у которого  есть
кое-что на обед матросам, кроме сушеной рыбы. Младший, чей голос казался мне
женским, - увы! - имел  небольшие  усы,  темные  пренебрежительные  глаза  и
светлые волосы. Он был на вид слабее первого,  но  хорошо  подбоченивался  и
великолепно смеялся. Оба  сидели  в  дождевых  плащах;  у  высоких  сапог  с
лаковыми отворотами блестел  тонкий  рант,  следовательно,  эти  люди  имели
деньги.
   - Поговорим, молодой друг! - сказал старший. - Как ты можешь заметить, мы
не мошенники.
   - Клянусь громом! - ответил я. - Что ж, поговорим, черт побери!..
   Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать.  Я
знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком,  или  вы  сказали
безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно  смотрел,  не  понимая,  в  чем
дело, затем потребовал объяснения  в  форме  достаточной,  чтобы  остановить
потеху и дать почувствовать свою обиду.
   - Ну, - сказал первый, - мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялись  потому,
что немного выпили. - И он рассказал, какое дело привело их на судно,  а  я,
слушая, выпучил глаза.
   Откуда ехали эти два человека, вовлекшие меня в похищение "Эспаньолы",  я
хорошенько не понял, - так был я возбужден и  счастлив,  что  соленая  сухая
рыба  дядюшки  Гро  пропала  в  цветном   тумане   истинного,   неожиданного
похождения. Одним словом, они ехали, но опоздали на поезд. Опоздав на поезд,
опоздали благодаря этому на пароход "Стим",  единственное  судно,  обходящее
раз в день берега обоих  полуостровов,  обращенных  друг  к  другу  остриями
своими; "Стим" уходит в четыре, вьется среди  лагун  и  возвращается  утром.
Между тем неотложное дело требует их на мыс Гардена или, как мы назвали его,
"Троячка" - по образу трех скал, стоящих в воде у берега.
   - Сухопутная дорога, - сказал старший, которого звали Дюрок,  -  отнимает
два дня, ветер для лодки силен, а быть нам надо к  утру.  Скажу  прямо,  чем
раньше, тем  лучше...  и  ты  повезешь  нас  на  мыс  Гардена,  если  хочешь
заработать, - сколько ты хочешь получить, Санди?
   - Так вам надо поговорить со шкипером, - сказал я и  вызвался  сходить  в
трактир, но Дюрок, двинув бровью, вынул бумажник, положил его  на  колено  и
звякнул двумя столбиками золотых монет. Когда он их развернул, в его  ладонь
пролилась блестящая струя, и он стал играть ею, подбрасывать, говоря в  такт
этому волшебному звону.
   - Вот твой заработок сегодняшней ночи, - сказал он, - здесь тридцать пять
золотых. Я и мой друг Эстамп знаем руль и паруса и весь берег внутри залива,
ты ничем не рискуешь. Напротив, дядя Гро объявит тебя героем и гением, когда
с помощью людей,  которых  мы  тебе  дадим,  вернешься  ты  завтра  утром  и
предложишь ему вот этот банковый билет. Тогда вместо  одной  галоши  у  него
будут две. Что касается этого Гро, мы, откровенно говоря, рады, что его нет.
Он  будет  крепко  скрести  бороду,  потом  скажет,  что  ему   надо   пойти
посоветоваться с приятелями. Потом он пошлет тебя  за  выпивкой  "спрыснуть"
отплытие и напьется, и надо будет уговаривать  его  оторваться  от  стула  -
стать к рулю. Вообще, будет так ловко с  ним,  как,  надев  на  ноги  мешок,
танцевать.
   - Разве вы его знаете? - изумленно спросил я, потому  что  в  эту  минуту
дядя Гро как бы побыл с нами.
   - О нет! - сказал Эстамп. - Но мы... гм... слышали о  нем.  Итак,  Санди,
плывем.
   - Плывем.. О рай земной! - Ничего худого не чувствовал я сердцем в словах
этих людей, но видел, что забота и горячность грызут их. Мой  дух  напоминал
трамбовку во время ее работы. Предложение заняло  дух  и  ослепило  меня.  Я
вдруг согрелся. Если бы я мог, я предложил бы  этим  людям  стакан  грога  и
сигару. Я решился без оговорок, искренно и со всем согласясь,  так  как  все
было правда и Гро сам вымолил бы этот билет, если бы был тут.
   - В таком  случае".  Вы,  конечно,  знаете..  Вы  не  подведете  меня,  -
пробормотал я.
   Все переменилось: дождь стал  шутлив,  ветер  игрив,  сам  мрак,  булькая
водой, говорил "да". Я отвел пассажиров  в  шкиперскую  каюту  и,  торопясь,
чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, -  два  косых  паруса  с
подъемной реей, снял швартовы, поставил  кливер,  и,  когда  Дюрок  повернул
руль, "Эспаньола" отошла от набережной, причем никто этого не заметил.
   Мы вышли из гавани на крепком ветре, с  хорошей  килевой  качкой,  и  как
повернули за мыс, у руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились  в  каюте,  и  я
воззрился на этого человека, только теперь ясно  представив,  как  чувствует
себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что  он  подумает  обо
мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был  кулаков
и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: "То ли  это  место  или
нет? Не пойму".
   - Верно, то, - должен сказать брат, - это то самое место и  есть,  -  вот
тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит "Мелузина"... да и вообще...
   Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы.  Несмотря
на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление предстало столь  грозным,
что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.
   Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через  его  спинку,  а  левой
придерживая сползший плащ. В этой  же  левой  руке  его  дымилась  особенная
плоская папироса с золотом на том конце, который кладут в  рот,  и  ее  дым,
задевая мое лицо, пахнул, как хорошая  помада.  Его  бархатная  куртка  была
расстегнута у самого горла, обнажая белый  треугольник  сорочки,  одна  нога
отставлена далеко, другая - под стулом, а лицо думало, смотря мимо  меня;  в
этой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем  месте,
я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда,  если  мне
не хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку
с яблоками, а также синий  графин,  до  половины  налитый  водкой,  и  вытер
пальцем стаканы.
   - Клянусь брамселем, - сказал я, - славная водка! Не пожелаете  ли  вы  и
товарищ ваш выпить со мной?
   - Что ж, это дело! - сказал, выходя из задумчивости, Дюрок.  Заднее  окно
каюты было открыто. - Эстамп, не принести ли вам стакан водки?
   - Отлично, дайте, - донесся ответ. - Я думаю, не опоздаем ли мы?
   - Л я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось  ложной  тревогой,  -  крикнул,
полуобернувшись, Дюрок. - Миновали ли мы Флиренский маяк?
   - Маяк виден справа, проходим под бейдевинд. Дюрок вышел со  стаканом  и,
возвратясь, сказал: - Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты,  я  вижу,  малый  не
трус.
   - В моей семье не было трусов, - сказал я с скромной гордостью. На  самом
деле, никакой семьи у меня не было. - Море и ветер - вот что люблю я!
   Казалось, мой ответ удивил его, он посмотрел на меня сочувственно, словно
я нашел и поднес потерянную им вещь.
   - Ты, Санди, или большой  плут,  или  странный  характер,  -  сказал  он,
подавая мне папиросу, - знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер?
   - Вы должны любить, - ответил я.
   - Почему?
   - У вас такой вид.
   - Никогда не суди по наружности, - сказал, улыбаясь, Дюрок. - Но  оставим
это. Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем?
   Я как мог взросло покачал головой и ногой.
   - У мыса Гардена стоит дом моего друга Ганувера. По  наружному  фасаду  в
нем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три  этажа.  Он  велик,  друг
Санди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть  скрытые  помещения
редкой красоты, множество затейливых  неожиданностей.  Старинные  волшебники
покраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время.
   Я выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи.
   - Ну, это как сказать, - ответил Дюрок рассеянно. - Боюсь, что нам  будет
не до тебя. - Он повернулся к окну и крикнул: - Иду вас сменить!
   Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан,  потом,  поправив  и  застегнув
плащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул  и,
потирая закоченевшие руки, сказал: - Третья смена будет твоя. Ну, что же  ты
сделаешь на свои деньги?
   В ту минуту я сидел, блаженно очумев  от  загадочного  дворца,  и  вопрос
Эстампа что-то у меня отнял. Не иначе как я  уже  связывал  свое  будущее  с
целью прибытия. Вихрь мечты!
   - Что я сделаю? - переспросил я.  -  Пожалуй,  я  куплю  рыбачий  баркас.
Многие рыбаки живут своим ремеслом.
   - Вот как?! - сказал Эстамп. - А я  думал,  что  ты  подаришь  что-нибудь
своей душеньке.
   Я пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенька -  вырезанная
из журнала женская голова, страшно пленившая меня,  -  лежит  на  дне  моего
сундучка.
   Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время от времени
он спрашивал, куда ходит "Эспаньола", сколько берет  груза,  часто  ли  меня
лупит дядя Гро и тому  подобные  пустяки.  Видно  было,  что  он  скучает  и
грязненькая, тесная, как курятник, каюта ему  противна.  Он  был  совсем  не
похож  на  своего  приятеля,   задумчивого,   снисходительного   Дюрока,   в
присутствии  которого  эта  же  вонючая  каюта  казалась  блестящей   каютой
океанского парохода. Этот  нервный  молодой  человек  стал  мне  еще  меньше
нравиться, когда назвал меня, может быть, по рассеянности, "Томми",  -  и  я
басом поправил его, сказав: - Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией!
   Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря,  что  оно  означает
неизвестный остров. Захохотав,  Эстамп  схватил  меня  за  ухо  и  вскричал:
"Каково! Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? - закричал  он
в окно. - Подругу Санди зовут Лукреция!"
   Лишь впоследствии я узнал, как этот  насмешливый,  поверхностный  человек
отважен и добр, - но в этот момент я ненавидел его наглые усики.
   - Не дразните мальчика, Эстамп, - ответил Дюрок.
   Новое унижение! - от человека, которого я уже  сделал  своим  кумиром.  Я
вздрогнул, обида стянула мое лицо, и, заметив,  что  я  упал  духом,  Эстамп
вскочил, сел рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот  момент  палуба
поддала вверх, и он растянулся  на  полу.  Я  помог  ему  встать,  внутренне
торжествуя, но он выдернул свою руку из моей  и  живо  вскочил  сам,  сильно
покраснев, отчего я понял, что он самолюбив, как кошка. Некоторое  время  он
молча и надувшись смотрел на  меня,  потом  развеселился  и  продолжал  свою
болтовню.
   В это время Дюрок прокричал: "Поворот!". Мы выскочили и перенесли  паруса
к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все
же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками  волны  на  борту.
Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ,
хотя я совершенно не чувствовал  холода.  "Так  держать",  -  сказал  Дюрок,
указывая румб, и я молодцевато ответил: "Есть так держать!"
   Теперь оба они были в каюте, и  я  сквозь  ветер  слышал  кое-что  из  их
негромкого разговора. Как сон он запомнился мной.  Речь  шла  об  опасности,
потере, опасениях,. чьей-то боли, болезни; о том, что "надо точно узнать". Я
должен был крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам,  так  как
волнение метало "Эспаньолу", как качель, поэтому  за  время  вахты  своей  я
думал больше удержать курс, чем  что  другое.  Но  я  по-прежнему  торопился
доплыть, чтобы наконец узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я мог,  я
потащил бы "Эспаньолу" бегом, держа веревку в зубах.
   Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел, огонь его папиросы направился ко мне,
и скоро я различил лицо, склонившееся над компасом.
   - Ну что, - сказ