ал он, хлопая меня по плечу, - вот мы подплываем. Смотри!
   Слева, в тьме, стояла золотая сеть далеких огней.
   - Так это и есть тот дом? - спросил я.
   - Да. Ты никогда не бывал здесь?
   - Нет.
   - Ну, тебе есть что посмотреть.
   Около получаса мы провели, обходя камни "Троячки". За береговым  выступом
набралось едва ветра, чтобы идти  к  небольшой  бухте,  и,  когда  это  было
наконец сделано, я  увидел,  что  мы  находимся  у  склона  садов  или  рощ,
расступившихся вокруг черной, огромной массы, неправильно помеченной  огнями
в различных частях. Был небольшой мол, по одну сторону его покачивались, как
я рассмотрел, яхты.
   Дюрок выстрелил, и немного спустя явился человек,  ловко  поймав  причал,
брошенный мной. Вдруг разлетелся  свет,  -  вспыхнул  на  конце  мола  яркий
фонарь, и я увидел широкие ступени,  опускающиеся  к  воде,  яснее  различил
рощи.
   Тем временем "Эспаньола" ошвартовалась,  и  я  опустил  паруса.  Я  очень
устал, но меня не клонило в сон;  напротив,  -  резко,  болезненно-весело  и
необъятно чувствовал я себя в этом неизвестном углу.
   - Что,  Ганувер?  -  спросил,  прыгая  на  мол,  Дюрок  у  человека,  нас
встретившего. - Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди  с  нами  и  ты,
Санди, ничего не случится с твоим суденышком.  Возьми  деньги,  а  вы,  Том,
проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам
предстоит путешествие. - И он объяснил, куда отвести судно. -  Пока  прощай,
Санди!  Вы  готовы,  Эстамп?  Ну,  тронемся,  и  дай  бог,  чтобы  все  было
благополучно.
   Сказав так, он соединился с Эстампом, и  они,  сойдя  на  землю,  исчезли
влево, а я поднял глаза на Тома и увидел косматое лицо с  огромной  звериной
пастью, смотревшее на меня с двойной высоты моего  роста,  склонив  огромную
голову. Он подбоченился. Его плечи закрыли горизонт. Казалось, он  рухнет  и
раздавит меня.
 
 
   III
 
   Из его рта, ворочавшего, как жернов соломинку, пылающую  искрами  трубку,
изошел мягкий, приятный голосок, подобный струйке воды.
   - Ты капитан, что ли? -  сказал  Том,  поворачивая  меня  к  огню,  чтобы
рассмотреть. - У, какой синий!
   Замерз?
   - Черт побери! - сказал я. - И замерз, и голова  идет  кругом.  Если  вас
зовут Том, не можете ли вы объяснить всю эту историю?
   - Это какую же такую историю?
   Том говорил медленно, как тихий, рассудительный младенец, и  потому  было
чрезвычайно противно ждать, когда он договорит до конца.
   - Какую же это такую историю? Пойдем-ка, поужинаем. Вот это будет,  думаю
я, самая хорошая история для тебя.
   С этим его рот захлопнулся - словно упал трап. Он  повернул  и  пошел  на
берег, сделав мне рукой знак следовать за ним.
   От берега по ступеням, расположенным полукругом, мы поднялись в  огромную
прямую аллею и зашагали меж рядов гигантских деревьев. Иногда слева и справа
блестел свет, показывая в глубине спутанных растений колонны или угол фасада
с массивным узором карнизов. Впереди чернел холм, и, когда мы подошли ближе,
он  оказался  группой   человеческих   мраморных   фигур,   сплетенных   над
колоссальной чашей в белеющую, как  снег,  группу.  Это  был  фонтан.  Аллея
поднялась ступенями вверх; еще  ступени  -  мы  прошли  дальше  -  указывали
поворот влево, я поднялся и прошел арку внутреннего двора.  В  этом  большом
пространстве, со всех сторон и над головой ярко озаренном большими окнами, а
также висячими фонарями, увидел я в первом этаже вторую  арку  поменьше,  но
достаточную, чтобы пропустить воз. За ней было светло, как днем; три двери с
разных сторон, открытые настежь, показывали ряд коридоров и  ламп,  горевших
под потолком. Заведя меня в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Том
открыл дверь, и я увидел множество людей вокруг очагов и плит;  пар  и  жар,
хохот и суматоха, грохот и крики, звон  посуды  и  плеск  воды;  здесь  были
мужчины, подростки, женщины, и я как будто попал на шумную площадь.
   - Постой-ка, - сказал Том, - я  поговорю  тут  с  одним  человеком,  -  и
отошел, затерявшись. Тотчас я почувствовал, что мешаю,  -  меня  толкнули  в
плечо, задели по ногам, бесцеремонная рука заставила отступить в сторону,  а
тут женщина стукнула по  локтю  тазом,  и  уже  несколько  человек  крикнули
ворчливо-поспешно, чтобы  я  убрался  с  дороги.  Я  тронулся  в  сторону  и
столкнулся с  поваром,  несшимся  с  ножом  в  руке,  сверкая  глазами,  как
сумасшедший. Едва успел он меня выругать, как толстоногая  девчонка,  спеша,
растянулась на скользкой плите с корзиной, и прибой миндаля подлетел к  моим
ногам; в то же время трое, волоча  огромную  рыбу,  отпихнули  меня  в  одну
сторону, повара - в другую  и  пробороздили  миндаль  рыбьим  хвостом.  Было
весело, одним словом. Я. сказочный богач,  стоял,  зажав  в  кармане  горсть
золотых и беспомощно оглядываясь, пока  наконец  в  случайном  разрыве  этих
спешащих, бегающих, орущих людей не улучил момента отбежать к далекой стене,
где сел на табурет и где меня разыскал Том.
   - Пойдем-ка, - сказал он, заметно весело вытирая рот. На  этот  раз  идти
было недалеко; мы пересекли угол кухни и через две двери поднялись  в  белый
коридор, где в широком помещении без дверей стояло несколько коек и  простых
столов.
   - Я думаю, нам не помешают, - сказал Том и, вытащив из-за  пазухи  темную
бутылку, степенно опрокинул ее в рот так, что булькнуло раза  три.  -  Ну-ка
выпей, а там принесут, что тебе надо, - и Том передал мне бутылку.
   Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столько  событий,
а главное, - так было все это непонятно, что  мои  нервы  упали.  Я  не  был
собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так что должен был
отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобного которому
не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек с сдавленным лицом
и вздернутым носом, в переднике. Он положил на кровать пачку вещей и спросил
Тома: - Ему, что ли?
   Том не удостоил его ответом, а взяв платье, передал мне, сказав, чтобы  я
одевался.
   - Ты в лохмотьях, - говорил он, - вот мы  тебя  нарядим.  Хорошенький  ты
сделал рейс, - прибавил Том, видя, что я опустил на  тюфяк  золото,  которое
мне было теперь некуда сунуть на себе. - Прими же приличный вид, поужинай  и
ложись спать, а утром можешь отправляться куда хочешь.
   Заключение этой речи восстановило меня в  правах,  а  то  я  уже  начинал
думать, что из меня будут, как из глины, лепить, что им вздумается. Оба  мои
пестуна сели и стали смотреть, как  я  обнажаюсь.  Растерянный,  я  забыл  о
подлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить,  что  Том,  согнув
голову в бок, трудится над чем-то очень внимательно.
   Взглянув на мою голую руку, он провел по ней пальцем.
   - Ты  все  знаешь?  -  пробормотал  он,  озадаченный,  и  стал  хохотать,
бесстыдно воззрившись мне в лицо. - Санди! - кричал  он,  тряся  злополучную
мою руку. - А знаешь ли ты, что ты  парень  с  гвоздем?!  Вот  ловко!  Джон,
взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: "Я все знаю"!
   Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый,  и  был  так  взбешен,  что
крики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли  взаимные,
горячие объяснения - "в чем дело", - а я только поворачивался, взглядом разя
насмешников: человек десять набилось в комнату. Стоял гам:  "Вот  этот!  Все
знает! Покажите-ка ваш диплом, молодой человек". - "Как варят соус тортю?" -
"Эй, эй, что у меня в руке?" - "Слушай, моряк, любит  ли  Тильда  Джона?"  -
"Ваше образование, объясните течение звезд и  прочие  планеты!"  -  Наконец,
какая-то замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом, положила  меня
на обе лопатки, пропищав: - "Папочка, не знаешь ты, сколько трижды три?"
   Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову, не много надо,  чтобы,
забыв все, я рванулся в кипящей тьме неистового порыва дробить  и  бить  что
попало. Ярость моя была ужасна. Заметив это, насмешники расступились, кто-то
сказал: "Как побледнел, бедняжка, сейчас видно, что над  чем-то  задумался".
Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу,  я  схватил  первое
попавшееся - горсть золота, швырнув ее с такой  силой,  что  половина  людей
выбежала, хохоча до упаду. Уже я лез на охватившего мои руки Тома, как вдруг
стихло: вошел человек лет двадцати двух, худой и прямой, очень меланхоличный
и прекрасно одетый.
   - Кто бросил деньги? - сухо спросил он. Все умолкли, задние  прыскали,  а
Том, смутясь было, но тотчас развеселясь, рассказал, какая была история.
   - В самом деле, есть у него на руке эти слова, -  сказал  Том,  -  покажи
руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили.
   Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о чем я узнал после.
   -  Соберите  ему  деньги,  -  сказал  Поп,  потом  подошел   ко   мне   и
заинтересованно осмотрел мою руку. - Это вы написали сами?
   - Я был бы последний дурак, - сказал  я.  -  Надо  мной  издевались,  над
пьяным, напоили меня.
   - Так... а все-таки - может быть, хорошо  все  знать.  -  Поп,  улыбаясь,
смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь немного
успокаиваясь, я заметил, что эти вещи - куртка,  брюки,  сапоги  и  белье  -
были, хотя  скромного  покроя,  но  прекрасного  качества,  и,  одеваясь,  я
чувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене.
   - Когда вы поужинаете, - сказал Поп,  -  пусть  Том  пришлет  Паркера,  а
Паркер пусть отведет вас наверх. Вас хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы  моряк
и, должно быть, храбрый человек, - прибавил он, подавая  мне  собранные  мои
деньги.
   - При случае  в  грязь  лицом  не  ударю,  -  сказал  я,  упрятывая  свое
богатство.
   Поп посмотрел на меня, я - на него. Что-то  мелькнуло  в  его  глазах,  -
искра неизвестных соображений. "Это хорошо, да..." - сказал  он  и,  странно
взглянув, ушел. Зрители уже удалились; тогда подвели меня за рукав к  столу,
Том показал на поданный ужин. Кушанья были в тарелках, но вкусно ли, - я  не
понимал, хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, оставшись  один,  я
пытался вместе с едой усвоить происходящее. Иногда  волнение  поднималось  с
такой силой, что ложка не попадала в рот. В какую же я попал  историю,  -  и
что мне предстоит дальше?  Или  был  прав  бродяга  Боб  Перкантри,  который
говорил, что "если случай поддел тебя на  вилку,  знай,  что  перелетишь  на
другую".
   Когда я размышлял об этом,  во  мне  мелькнули  чувство  сопротивления  и
вопрос: "А что, если, поужинав, я надену шапку,  чинно  поблагодарю  всех  и
гордо, таинственно отказываясь  от  следующих,  видимо,  готовых  подхватить
"вилок", выйду и вернусь на "Эспаньолу", где на всю жизнь случай этот так  и
останется "случаем", о котором можно вспоминать  целую  жизнь,  делая  какие
угодно предположения относительно "могшего быть" и "неразъясненного сущего".
Как я представил это, у меня словно  выхватили  из  рук  книгу,  заставившую
сердце стучать, на интереснейшем месте.  Я  почувствовал  сильную  тоску  и,
действительно, случись  так,  что  мне  велели  бы  отправляться  домой,  я,
вероятно, лег бы на пол и стал колотить ногами в совершенном отчаянии.
   Однако ничего подобного пока мне не предстояло, - напротив,  случай,  или
как там ни называть это, продолжал вить свой  вспыхивающий  шнур,  складывая
его затейливой петлей под моими ногами.  За  стеной,  -  а,  как  я  сказал,
помещение было без двери, - ее заменял сводчатый широкий проход, - несколько
человек, остановясь или сойдясь  случайно,  вели  разговор,  непонятный,  но
интересный, - вернее, он был понятен, но я не знал, о ком речь.  Слова  были
такие: - Ну что, опять, говорят, свалился?!
   - Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или сам сопьется.
   - Да уж спился.
   - Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания.
   - А эта шельма Дигэ чего смотрит?
   - А ей-то что?!
   - Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или просто  амуры,  а  может
быть, он на ней женится.
   - Я слышал, как она говорит: "Сердце у вас здоровое; вы,  говорит,  очень
здоровый человек, не то, что я".
   - Значит - пей, значит, можно пить, а всем известно, что  доктор  сказал:
"Вам вино я воспрещаю безусловно. Что хотите,  хоть  кофе,  но  от  вина  вы
можете помереть, имея сердце с пороком".
   - Сердце с пороком, а завтра соберется двести человек,  если  не  больше.
Заказ у нас на двести. Как тут не пить?
   - Будь у меня такой домина, я пил бы на радостях.
   - А что? Видел ты что-нибудь?
   - Разве увидишь? По-моему, болтовня, один сплошной слух. Никто ничего  не
видал. Есть, правда, некоторые комнаты закрытые, но пройдешь  все  этажи,  -
нигде ничего нет.
   - Да, поэтому это есть секрет.
   - А зачем секрет?
   -  Дурак!  Завтра  все  будет  открыто,   понимаешь?   Торжество   будет,
торжественно это надо сделать, а не то  что  кукиш  в  кармане.  Чтобы  было
согласное впечатление. Я кое-что слышал, да не тебе скажу.
   - Стану ли я еще тебя спрашивать?!
   Они поругались и разошлись. Только утихло, как послышался голос Тома; ему
отвечал серьезный голос старика. Том сказал: - Все здесь очень любопытны,  а
я, пожалуй, любопытнее всех. Что за беда? Говорят, вы думали, что вас  никто
не видит. А видел - и он клянется - Кваль; Кваль клянется, что  с  вами  шла
из-за угла, где стеклянная лестница, молоденькая  такая  уховертка,  и  лицо
покрыла платком.
   Голос, в котором было больше мягкости и терпения, чем досады, ответил:  -
Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли, старику, заводить шашни.  Кваль  любит
выдумывать.
   Тут они вышли и подошли ко мне, - спутник подошел  ближе,  чем  Том.  Тот
остановился у входа, сказал: - Да, не узнать парня. И лицо его стало другое,
как поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда прочитали  его  скоропечатную
афишу.
   Паркер был лакей, - я видел такую одежду, как у него, на картинах. Седой,
остриженный, слегка лысый, плотный человек этот в белых чулках, синем  фраке
и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда смотрел
поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный подбородок
и мелькающее сквозь привычную работу лица внутреннее  спокойствие  заставили
меня думать, не есть ли старик главный управляющий  дома,  о  чем  я  его  и
спросил. Он  ответил:  -  Кажется,  вас  зовут  Сандерс.  Идемте,  Санди,  и
постарайтесь не производить меня  в  высшую  должность,  пока  вы  здесь  не
хозяин, а гость.
   Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь.
   - Нет, - сказал он, - но я не в духе и буду придираться ко всему, что  вы
мне скажете. Поэтому вам лучше молчать и не отставать от меня.
   Действительно, он шел так скоро, хотя мелким шагом, что я следовал за ним
с напряжением.
   Мы прошли коридор до половины  и  повернули  в  проход,  где  за  стеной,
помеченная  линией  круглых  световых  отверстий,  была  винтовая  лестница.
Взбираясь по ней, Паркер дышал  хрипло,  но  и  часто,  однако  быстроты  не
убавил. Он открыл дверь в глубокой  каменной  нише,  и  мы  очутились  среди
пространств, сошедших, казалось,  из  стран  великолепия  воедино,  -  среди
пересечения линий света и глубины, восставших из неожиданности. Я испытывал,
хотя тогда не понимал этого, как может быть тронуто чувство  формы,  вызывая
работу сильных впечатлений пространства и  обстановки,  где  невидимые  руки
поднимают все выше и озареннее само впечатление. Это  впечатление  внезапной
прекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли выскочили, став тем, что я
видел вокруг. Я не подозревал, что линии, в соединении с  цветом  и  светом,
могут улыбаться, останавливать, задержать вздох,  изменить  настроение,  что
они могут произвести помрачение внимания и странную неуверенность членов.
   Иногда я замечал огромный венок мраморного камина, воздушную даль картины
или драгоценную мебель в тени китайских чудовищ. Видя все,  я  не  улавливал
почти ничего. Я не помнил, как мы поворачивали, где шли. Взглянув под  ноги,
я увидел  мраморную  резьбу  лент  и  цветов.  Наконец  Паркер  остановился,
расправил плечи и, подав грудь вперед, ввел меня за пределы огромной  двери.
Он сказал: - Санди, которого вы желали видеть, - вот он, -  затем  исчез.  Я
обернулся - его не было.
   - Подойдите-ка сюда, Санди, - устало сказал кто-то. Я огляделся,  заметив
в туманно-синем, озаренном сверху  пространстве,  полном  зеркал,  блеска  и
мебели, несколько человек, расположившихся по диванам и  креслам  с  лицами,
повернутыми  ко  мне.  Они  были  разбросаны,  образуя  неправильный   круг.
Вглядываясь, чтобы угадать, кто сказал "подойдите",  я  обрадовался,  увидев
Дюрока с Эстампом; они  стояли,  куря,  подле  камина  и  делали  мне  знаки
приблизиться. Справа  в  большой  качалке  полулежал  человек  лет  двадцати
восьми, с бледным, приятным лицом, завернутый в плед, с повязкой на  голове.
Слева сидела женщина. Около нее  стоял  Поп.  Я  лишь  мельком  взглянул  на
женщину, так как сразу увидел, что она очень красива, и оттого  смутился.  Я
никогда не помнил, как женщина одета, кто бы она ни была, так и  теперь  мог
лишь заметить в ее темных  волосах  белые  искры  и  то,  что  она  охвачена
прекрасным синим рисунком хрупкого очертания. Когда я  отвернулся,  я  снова
увидел ее лицо про себя,  -  немного  длинное,  с  ярким  маленьким  ртом  и
большими глазами, смотрящими как будто в тени.
   - Ну, скажи, что ты  сделал  с  моими  друзьями?  -  произнес  закутанный
человек, морщась и потирая висок. - Они, как приехали на твоем корабле,  так
не перестают восхищаться твоей особой. Меня зовут Ганувер; садись, Санди, ко
мне поближе.
   Он указал кресло, в которое я  и  сел,  -  не  сразу,  так  как  оно  все
поддавалось и поддавалось подо мной, но наконец укрепился.
   - Итак, - сказал Ганувер, от которого слегка пахло  вином,  -  ты  любишь
"море и ветер"! Я молчал.
   - Не правда ли, Дигэ, какая сила в этих простых словах?! - сказал Ганувер
молодой даме. - Они встречаются, как две волны.
   Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей.  Один  -  нервный
человек с черными баками, в пенсне с широким шнурком.  Он  смотрел  выпукло,
как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его  белое  лицо  в
черных баках, выбритые губы, имевшие слегка  надутый  вид,  и  орлиный  нос,
казалось, подсмеиваются. Он  сидел,  согнув  ногу  треугольником  на  колене
другой,  придерживая  верхнее   колено   прекрасными   матовыми   руками   и
рассматривая меня с легким сопением. Второй был старше,  плотен,  брит  и  в
очках.
   - Волны и эскадрильи! - громко сказал первый из них, не изменяя выражения
лица и воззрясь  на  меня,  рокочущим  басом.  -  Бури  и  шквалы,  брасы  и
контрабасы, тучи и циклоны; цейлоны, абордаж, бриз, муссон, Смит и Вессон!
   Дама рассмеялась. Улыбнулись все остальные, только  Дюрок  остался,  -  с
несколько мрачным лицом, - безучастным к этой шутке и, видя, что я вспыхнул,
перешел ко мне, сев между мною и Ганувером.
   - Что ж, - сказал он, кладя мне на плечо  руку,  -  Санди  служит  своему
призванию, как может. Мы еще поплывем, а?
   - Далеко поплывем, - сказал я, обрадованный, что у меня есть защитник.
   Все снова стали смеяться, затем между ними произошел разговор, в  котором
я  ничего  не  понял,  но  чувствовал,  что  говорят  обо  мне,  -  легонько
подсмеиваясь или серьезно - я  не  разобрал.  Лишь  некоторые  слова,  вроде
"приятное исключение", "колоритная фигура", "стиль", запомнились мне в таком
странном искажении смысла, что я отнес их к подробностям моего путешествия с
Дюроком и Эстампом.
   Эстамп обратился ко мне, сказав: - А помнишь, как ты меня напоил?
   - Разве вы напились?
   - Ну как же, я упал и здорово стукнулся головой о скамейку.  Признавайся,
- "огненная вода", "клянусь Лукрецией!", - вскричал он, - честное слово,  он
поклялся Лукрецией! К тому же, он "все знает" - честное слово!
   Этот предательский намек вывел меня из глупого оцепе