нения,  в  котором  я
находился; я подметил каверзную улыбку Попа, поняв, что это он  рассказал  о
моей руке, и меня передернуло.
   Следует упомянуть, что к этому моменту я был чрезмерно  возбужден  резкой
переменой обстановки и обстоятельств, неизвестностью, что за люди  вокруг  и
что будет со мной дальше, а также наивной, но твердой уверенностью, что  мне
предстоит сделать нечто особое именно  в  стенах  этого  дома,  иначе  я  не
восседал бы в таком блестящем обществе. Если мне не  говорят,  что  от  меня
требуется, - тем хуже для них: опаздывая, они, быть может,  рискуют.  Я  был
высокого мнения о своих силах. Уже я  рассматривал  себя,  как  часть  некой
истории, концы которой запрятаны.  Поэтому,  не  переводя  духа,  сдавленным
голосом, настолько выразительным, что каждый намек достигал цели, я встал  и
отрапортовал: - Если я что-нибудь "знаю", так это  следующее.  Приметьте.  Я
знаю, что никогда не буду насмехаться над человеком, если он у меня в гостях
и я перед тем делил с ним один кусок и один глоток. А  главное,  -  здесь  я
разорвал Попа глазами на мелкие куски, как бумажку, - я знаю, что никогда не
выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока не справлюсь, приятно ли  это
будет кое-кому.
   Сказав так, я сел. Молодая дама, пристально  посмотрев  на  меня,  пожала
плечами. Все смотрели на меня.
   - Он мне нравится, - сказал Ганувер, - однако не надо ссориться, Санди.
   -  Посмотри  на  меня,  -  сурово  сказал  Дюрок;  я  посмотрел,   увидел
совершенное неодобрение и был рад провалиться сквозь землю. - С тобой шутили
и ничего более. Пойми это!
   Я отвернулся, взглянул на Эстампа, затем на Попа.  Эстамп,  нисколько  не
обиженный, с любопытством смотрел на меня, потом, щелкнув пальцами,  сказал:
"Ба! и - и заговорил с неизвестным в очках. Поп, выждав, когда утих  смешной
спор, подошел ко мне.
   - Экий вы горячий, Санди, - сказал он. - Ну, здесь нет ничего особенного,
не волнуйтесь, только впредь обдумывайте ваши слова. Я вам желаю добра.
   За все это время мне, как птице на ветке, был чуть  заметен  в  отношении
всех здесь собравшихся некий, очень замедленно проскальзывающий  между  ними
тон выражаемой лишь взглядами  и  движениями  тайной  зависимости,  подобной
ускользающей из рук паутине. Сказался ли это преждевременный прилив  нервной
силы, перешедшей с годами в способность верно  угадывать  отношение  к  себе
впервые встречаемых людей, -  но  только  я  очень  хорошо  чувствовал,  что
Ганувер думает одинаково с молодой дамой, что Дюрок, Поп и  Эстамп  отделены
от всех, кроме Ганувера, особым,  неизвестным  мне,  настроением  и  что,  с
другой стороны, - дама, человек в пенсне и человек  в  очках  ближе  друг  к
другу, а первая группа идет отдаленным кругом к неизвестной цели, делая вид,
что остается на месте. Мне знакомо преломление воспоминаний, -  значительную
часть этой нервной картины  я  приписываю  развитию  дальнейших  событий,  к
которым я был  причастен,  но  убежден,  что  те  невидимые  лучи  состояний
отдельных людей и групп теперешнее ощущение хранит верно.
   Я впал в мрачность от слов Попа; он уже отошел.
   - С вами говорит Ганувер, - сказал Дюрок; встав, я подошел к качалке.
   Теперь я лучше рассмотрел этого человека, с блестящими, черными  глазами,
рыжевато-курчавой головой и грустным  лицом,  на  котором  появилась  редкой
красоты тонкая и немного больная улыбка.  Он  всматривался  так,  как  будто
хотел порыться в моем мозгу, но, видимо, говоря  со  мной,  думал  о  своем,
очень, может быть, неотвязном и трудном, так как скоро перестал смотреть  на
меня, говоря с остановками: - Так вот, мы это дело обдумали и  решили,  если
ты хочешь. Ступай к Попу, в библиотеку, там ты будешь разбирать... -  Он  не
договорил, что разбирать. - Нравится он вам, Поп? Я знаю, что нравится. Если
он немного скандалист, то это полбеды. Я сам был такой.  Ну,  иди.  Не  бери
себе в поверенные вино, милый ди-Сантильяно. Шкиперу твоему послан  приятный
воздушный поцелуй; все в порядке.
   Я тронулся, Ганувер улыбнулся, потом крепко сжал губы и вздохнул. Ко  мне
снова подошел Дюрок, желая что-то сказать, как раздался голос Дигэ:
   - Этот молодой человек не в меру строптив. Я  не  знал,  что  она  хотела
сказать этим. Уходя с Попом, я отвесил общий поклон и, вспомнив, что  ничего
не сказал Гануверу, вернулся. Я сказал, стараясь не быть  торжественным,  но
все же слова мои прозвучали, как команда в игре в солдатики.
   - Позвольте принести вам искреннюю благодарность. Я очень рад работе, эта
работа мне очень нравится. Будьте здоровы.
   Затем я удалился, унося в глазах добродушный кивок  Ганувера  и  думая  о
молодой даме с глазами в тени. Я мог бы теперь без всякого смущения смотреть
в ее прихотливо-красивое лицо, имевшее выражение, как у  человека,  которому
быстро и тайно шепчут на ухо.
 
 
 
   IV
 
   Мы перешли электрический луч, падавший  сквозь  высокую  дверь  на  ковер
неосвещенной залы, и, пройдя далее коридором, попали в библиотеку. С  трудом
удерживался я от желания идти на носках - так я казался сам  себе  громок  и
неуместен в стенах таинственного дворца. Нечего говорить, что я  никогда  не
бывал не только в таких зданиях, хотя о них много читал, но не  был  даже  в
обыкновенной красиво обставленной квартире. Я шел разинув рот.  Поп  вежливо
направлял меня, но, кроме "туда", "сюда", не говорил  ничего.  Очутившись  в
библиотеке - круглой зале, яркой от  света  огней,  в  хрупком,  как  цветы,
стекле, - мы стали друг к другу лицом и уставились  смотреть,  -  каждый  на
новое для него существо. Поп был несколько  в  замешательстве,  но  привычка
владеть собой скоро развязала ему язык.
   - Вы отличились, - сказал он, - похитили судно;  славная  штука,  честное
слово!
   - Едва ли я рисковал, - ответил я,  -  мой  шкипер,  дядюшка  Гро,  тоже,
должно быть, не в накладе. А скажите, почему они так торопились?
   - Есть причины! - Поп подвел меня к столу с книгами  и  журналами.  -  Не
будем говорить сегодня о библиотеке, -  продолжал  он,  когда  я  уселся.  -
Правда, что я за эти  дни  все  запустил,  -  материал  задержался,  но  нет
времени. Знаете ли вы, что Дюрок и другие в восторге?  Они  находят  вас  ".
вы... одним словом, вам повезло. Имели ли вы дело с книгами?
   - Как же, - сказал я, радуясь, что могу, наконец, удивить этого  изящного
юношу. - Я читал много книг.
   Возьмем, например, "Роб-Роя" или "Ужас таинственных гор"; потом  "Всадник
без головы"...
   - Простите, - перебил он, - я заговорился, но должен идти обратно.  Итак,
Санди, завтра мы с вами приступим к делу, или, лучше, - послезавтра. А  пока
я вам покажу вашу комнату.
   - Но где же я и что это за дом?
   - Не бойтесь, вы в хороших руках, - сказал Поп.  -  Имя  хозяина  Эверест
Ганувер, я -  его  главный  поверенный  в  некоторых  особых  делах.  Вы  не
подозреваете, каков этот дом.
   - Может ли быть, - вскричал я, - что болтовня на "Мелузине" сущая правда?
   Я рассказал Попу о вечернем разговоре матросов.
   - Могу вас заверить, - сказал Поп, - что относительно  Ганувера  все  это
выдумка, но верно, что такого другого дома  нет  на  земле.  Впрочем,  может
быть, вы завтра увидите сами. Идемте, дорогой Санди, вы,  конечно,  привыкли
ложиться рано и устали. Осваивайтесь с переменой судьбы.
   "Творится невероятное", - подумал я, идя за ним в коридор, примыкавший  к
библиотеке, где были две двери.
   - Здесь помещаюсь я, - сказал Поп, указывая одну дверь, и, открыв другую,
прибавил: - А вот ваша комната. Не робейте, Санди, мы все люди  серьезные  и
никогда не шутим в делах, - сказал он, видя. что я, смущенный, отстал. -  Вы
ожидаете, может быть, что я введу вас в позолоченные чертоги (а  я  как  раз
так и думал)? Далеко нет. Хотя жить вам будет здесь хорошо.
   Действительно,  это  была  такая  спокойная  и  большая  комната,  что  я
ухмыльнулся. Она не внушала  того  доверия,  какое  внушает  настоящая  ваша
собственность,  например,  перочинный  нож,  но   так   приятно   охватывала
входящего. Пока что я чувствовал себя гостем  этого  отличного  помещения  с
зеркалом, зеркальным шкапом, ковром и письменным столом, не говоря о  другой
мебели. Я шел за Попом с сердцебиением. Он толкнул дверь вправо, где в более
узком пространстве находилась кровать и другие предметы роскошной жизни. Все
это с изысканной чистотой и строгой приветливостью  призывало  меня  бросить
последний взгляд на оставляемого позади дядюшку Гро.
   - Я думаю, вы устроитесь, - сказал Поп, оглядывая помещение. -  Несколько
тесновато, но рядом библиотека,  где  вы  можете  быть  сколько  хотите.  Вы
пошлете за своим чемоданом завтра.
   - О да, - сказал я, нервно хихикнув. - Пожалуй, что так. И чемодан и  все
прочее.
   - У вас много вещей? - благосклонно спросил он.
   - Как же! - ответил я. - Одних  чемоданов  с  воротничками  и  смокингами
около пяти.
   - Пять?.. - Он покраснел, отойдя к  стене  у  стола,  где  висел  шнур  с
ручкой, как у звонка. - Смотрите, Санди, как вам будет удобно есть  и  пить:
если вы потянете шнур один раз, - по лифту, устроенному в стене,  поднимется
завтрак. Два раза - обед, три раза - ужин;  чай,  вино,  кофе,  папиросы  вы
можете получить когда угодно, пользуясь этим  телефоном.  -  Он  растолковал
мне, как звонить в телефон, затем сказал в блестящую трубку:  -  Алло!  Что?
Ого, да, здесь новый жилец. - Поп обернулся ко мне. - Что вы желаете?
   - Пока ничего, - сказал я с стесненным дыханием. - Как же едят в стене?
   - Боже мой! - Он встрепенулся, увидев,  что  бронзовые  часы  письменного
стола указывают 12. - Я должен идти. В стене  не  едят,  конечно,  но...  но
открывается люк, и вы берете. Это очень удобно,  как  для  вас,  так  и  для
слуг... Решительно ухожу, Санди. Итак, вы  -  на  месте,  и  я  спокоен.  До
завтра.
   Поп быстро вышел; еще более быстрыми услышал я в коридоре его шаги.
 
 
 
   V
 
   Итак, я остался один.
   Было от чего сесть. Я сел на мягкий, предупредительно  пружинистый  стул;
перевел  дыхание.  Потикиванье  часов  вело  многозначительный  разговор   с
тишиной.
   Я сказал: "Так, здорово. Это называется  влипнуть.  Интересная  история".
Обдумать что-нибудь стройно у меня  не  было  сил.  Едва  появилась  связная
мысль, как ее честью просила  выйти  другая  мысль.  Все  вместе  напоминало
кручение пальцами шерстяной нитки. Черт побери! - сказал я наконец, стараясь
во что бы то ни стало овладеть собой, и встал, жаждя вызвать в душе солидную
твердость. Получилась смятость и рыхлость.  Я  обошел  комнату,  механически
отмечая: - Кресло, диван, стол, шкап, ковер, картина,  шкап,  зеркало,  -  Я
заглянул в зеркало.  Там  металось  подобие  франтоватого  красного  мака  с
блаженно-перекошенными чертами  лица.  Они  достаточно  точно  отражали  мое
состояние. Я обошел все помещение, снова заглянул в спальню,  несколько  раз
подходил к двери и прислушивался, не идет ли кто-нибудь, с  новым  смятением
моей душе. Но было тихо. Я еще не переживал  такой  тишины  -  отстоявшейся,
равнодушной и утомительной. Чтобы как-нибудь перекинуть  мост  меж  собой  и
новыми ощущениями, я вынул свое богатство, сосчитал монеты, - тридцать  пять
золотых монет,  -  но  почувствовал  себя  уже  совсем  дико.  Фантазия  моя
обострилась  так,  что  я  отчетливо  видел  сцены  самого  противоположного
значения. Одно время я был потерянным наследником знатной фамилии,  которому
еще не находят почему-то удобным сообщить  о  его  величии.  Контрастом  сей
блистательной гипотезе явилось предположение некой мрачной  затеи,  и  я  не
менее основательно убедил себя, что стоит  заснуть,  как  кровать  нырнет  в
потайной трап, где при свете факелов люди в масках  приставят  мне  к  горлу
отравленные ножи. В то же время врожденная моя предусмотрительность, держа в
уме все  слышанные  и  замеченные  обстоятельства,  тянула  к  открытиям  по
пословице "куй железо, пока горячо", Я вдруг  утратил  весь  свой  жизненный
опыт, исполнившись новых чувств  с  крайне  занимательными  тенденциями,  но
вызванными все же бессознательной  необходимостью  действия  в  духе  своего
положения.
   Слегка помешавшись, я вышел в библиотеку, где никого не  было,  и  обошел
ряды стоящих перпендикулярно к стенам шкапов. Время  от  времени  я  нажимал
что-нибудь: дерево, медный гвоздь, резьбу украшений, холодея от  мысли,  что
потайной трап окажется на том месте, где я стою. Вдруг я услышал шаги, голос
женщины, сказавший: "Никого нет",  -  и  голос  мужчины,  подтвердивший  это
угрюмым мычанием. Я испугался - метнулся,  прижавшись  к  стене  между  двух
шкапов, где еще не был виден, но, если бы вошедшие сделали пять шагов в  эту
сторону, - новый помощник библиотекаря, Санди Пруэль, явился  бы  их  взору,
как в засаде. Я готов был скрыться в ореховую скорлупу,  и  мысль  о  шкапе,
очень  большом,  с  глухой  дверью  без  стекол  была  при  таком  положении
совершенно разумной. Дверца шкапа не была прикрыта совсем плотно, так что  я
оттащил ее ногтями, думая хотя стать за ее прикрытием,  если  шкап  окажется
полон. Шкап должен был быть полон, - в этом я давал себе  судорожный  отчет,
и, однако, он оказался пуст, спасительно пуст. Его глубина была достаточной,
чтобы стать рядом троим. Ключи  висели  внутри.  Не  касаясь  их,  чтобы  не
звякнуть, я притянул дверь за внутреннюю  планку,  отчего  шкап  моментально
осветился, как телефонная будка. Но здесь не было телефона, не было  ничего.
Одна  лакированная  геометрическая  пустота.  Я  не  прикрыл  двери  плотно,
опять-таки опасаясь шума,  и  стал,  весь  дрожа,  прислушиваться.  Все  это
произошло значительно быстрее, чем сказано,  и,  дико  оглядываясь  в  своем
убежище, я услышал разговор вошедших людей.
   Женщина была Дигэ, - с другим голосом я никак не смешал бы ее замедленный
голос особого  оттенка,  который  бесполезно  передавать,  по  его  лишь  ей
присущей хладнокровной музыкальности. Кто мужчина - догадаться не составляло
особого труда: мы не забываем голоса, язвившего нас. Итак,  вошли  Галуэй  и
Дигэ.
   - Я хочу взять книгу, - сказала она подчеркнуто громко. Они переходили  с
места на место.
   - Но здесь, действительно, нет никого, - проговорил Галуэй.
   - Да. Так вот,  -  она  словно  продолжала  оборванный  разговор,  -  это
непременно случится.
   - Ого!
   - Да. В бледных тонах. В виде паутинных душевных прикосновений. Негреющее
осеннее солнце.
   - Если это не самомнение.
   - Я ошибаюсь?! Вспомни, мой милый, Ричарда Брюса. Это так естественно для
него.
   - Так. Дальше! - сказал Галуэй. - А обещание?
   - Конечно. Я думаю, через нас. Но не говорите Томсону. - Она рассмеялась.
Ее смех чем-то оскорбил меня. - Его выгоднее для будущего держать на  втором
плане. Мы выделим его при удобном случае. Наконец просто откажемся от  него,
так как положение перешло к нам. Дай мне  какую-нибудь  книгу...  на  всякий
случай ... Прелестное издание, - продолжала Дигэ тем  же  намеренно  громким
голосом, но,  расхвалив  книгу,  перешла  опять  в  сдержанный  тон:  -  Мне
показалось, должно быть. Ты уверен,  что  не  подслушивают?  Так  вот,  меня
беспокоят... эти... эти.
   - Кажется, старые друзья; кто-то кому-то спас жизнь или в  этом  роде,  -
сказал Галуэй. - Что могут они сделать, во всяком случае?!
   - Ничего, но это сбивает. Далее я не расслышал.
   - Заметь. Однако пойдем, потому что  твоя  новость  требует  размышления.
Игра стоит свеч. Тебе нравится Ганувер?
   - Идиот!
   - Я задал неделовой вопрос, только и всего.
   - Если хочешь знать. Даже скажу больше, - не будь я так хорошо  вышколена
и выветрена, в складках  сердца  где-нибудь  мог  бы  завестись  этот  самый
микроб,  -  страстишка.  Но  бедняга  слишком...   последнее   перевешивает.
Втюриться совершенно невыгодно.
   - В таком случае, - заметил Галуэй, - я спокоен за исход предприятия. Эти
оригинальные мысли  придают  твоему  отношению  необходимую  убедительность,
совершенствуют ложь. Что же мы будем говорить Томсону?
   - То же, что и раньше. Вся надежда на тебя, дядюшка "Вас-ис-дас".  Только
он  ничего  не  сделает.   Этот   кинематографический   дом   выстроен   так
конспиративно, как не снилось никаким Медичи.
   - Он влопается.
   - Не влопается. За это-то я ручаюсь. Его  ум  стоит  моего,  -  по  своей
линии.
   - Идем. Что ты взяла?
   - Я поищу, нет ли... Замечательно овладеваешь собой, читая такие книги.
   - Ангел мой, сумасшедший Фридрих никогда не написал бы своих  книг,  если
бы прочел только тебя.
   Дигэ перешла часть пространства, направляясь в мою  сторону.  Ее  быстрые
шаги, стихнув, вдруг зазвучали, как показалось мне, почти  у  самого  шкапа.
Каким ни был я новичком в мире людей, подобных жителям этого дома, но тонкий
мой слух, обостренный волнениями этого  дня,  фотографически  точно  отметил
сказанные слова и вылущил из непонятного  все  подозрительные  места.  Легко
представить, что могло произойти в  случае  открытия  меня  здесь.  Как  мог
осторожно и быстро, я совсем прикрыл щели двери и прижался в угол.  Но  шаги
остановились на другом  месте.  Не  желая  испытать  снова  такой  страх,  я
бросился шарить вокруг, ища выхода - куда! -  хотя  бы  в  стену.  И  тут  я
заметил  справа  от  себя,  в  той  стороне,  где  находилась  стена,  узкую
металлическую защелку неизвестного  назначения.  Я  нажал  ее  вниз,  вверх,
вправо, в отчаянии,  с  смелой  надеждой,  что  пространство  расширится,  -
безрезультатно. Наконец, я повернул ее влево. И произошло, - ну, не прав  ли
я был в самых сумасбродных соображениях своих? - произошло  то,  что  должно
было произойти здесь. Стена шкапа бесшумно  отступила  назад,  напугав  меня
меньше, однако, чем только что слышанный разговор, и я  скользнул  на  блеск
узкого, длинного, как  квартал,  коридора,  озаренного  электричеством,  где
было, по крайней мере, куда бежать. С неистовым  восторгом  повел  я  обеими
руками тяжелый вырез стены на прежнее место, но он пошел, как на роликах,  и
так как он был размером точно в разрез  коридора,  то  не  осталось  никакой
щели. Сознательно я прикрыл его так, чтобы не открыть даже мне  самому.  Ход
исчез. Меж мной и библиотекой стояла глухая стена.
 
 
 
   VI
 
   Такое сожжение кораблей немедленно отозвалось в сердце и  уме,  -  сердце
перевернулось, и я увидел, что поступил опрометчиво. Пробовать снова открыть
стену библиотеки не было никаких оснований, - перед глазами моими был тупик,
выложенный квадратным камнем, который не понимал, что такое  "Сезам",  и  не
имел пунктов, вызывающих желание нажать их. Я сам захлопнул себя. Но к этому
огорчению  примешивался  возвышенный  полустрах  (вторую  половину   назовем
ликование) - быть одному  в  таинственных  запретных  местах.  Если  я  чего
опасался, то единственно - большого труда выбраться  из  тайного  к  явному;
обнаружение  меня  здесь  хозяевами  этого  дома  я  немедленно  смягчил  бы
рассказом о подслушанном разговоре и  вытекающем  отсюда  желании  скрыться.
Даже  не  очень  сметливый  человек,  услышав  такой  разговор,  должен  был
настроиться подозрительно. Эти люди, ради целей, - откуда мне знать - каких?
- беседовали секретно, посмеиваясь. Надо  сказать,  что  заговоры  вообще  я
считал самым нормальным явлением и был бы очень неприятно задет  отсутствием
их в таком месте, где обо  всем  надо  догадываться;  я  испытывал  огромное
удовольствие, - более, - глубокое интимное наслаждение,  но  оно,  благодаря
крайне напряженному сцеплению обстоятельств,  втянувших  меня  сюда,  давало
себя знать, кроме быстрого вращения мыслей, еще дрожью  рук  и  колен;  даже
когда я открывал, а потом закрывал рот, зубы мои лязгали, как медные деньги.
Немного постояв, я осмотрел еще раз этот тупик, пытаясь  установить,  где  и
как отделяется часть стены, но не заметил никакой щели. Я приложил  ухо,  не
слыша ничего, кроме трений о камень самого уха, и, конечно, не  постучал.  Я
не зна