шь  присмотревшись  к  его  как  бы  озаренному
тусклым светом лицу, я почувствовал скверное настроение минуты.
   У другого конца кровати сидел, заложив ногу на ногу, Дюрок,  дон  Эстебан
стоял посредине спальни. У  стола  доктор  возился  с  лекарствами.  Капитан
Орсуна ходил из угла в угол, заложив за широкую спину обветренные,  короткие
руки. Молли была очень нервна, но улыбалась, когда я вошел.
   - Сандерсончик! - сказала она, блеснув на  момент  живостью,  которую  не
раздавило ничто. - Такой был хорошенький в платочке! А  теперь...  Фу!..  Вы
плакали? Она замахала на меня свободной  рукой,  потом  поманила  пальцем  и
убрала с соседнего стула газету.
   - Садитесь. Пустите мою руку, - сказала она ласково Гануверу. - Вот  так!
Сядем все чинно.
   - Ему надо спать, - резко заявил доктор, значительно взглядывая на меня и
других.
   - Пять минут, Джонсон! - ответил  Ганувер.  -  Пришла  одна  живая  душа,
которая тоже, я думаю, не терпит одиночества. Санди, я тебя  позвал,  -  как
знать, увидимся ли мы еще с тобой? - позвал на пару дружеских слов. Ты видел
весь этот кошмар?
   - Ни одно слово, сказанное  там,  -  произнес  я  в  лучшем  своем  стиле
потрясенного взрослого, - не было так глубоко спрятано и  запомнено,  как  в
моем сердце.
   - Ну, ну! Ты очень хвастлив. Может быть и в моем также.  Благодарю  тебя,
мальчик, ты мне тоже помог, хотя сам ты был,  как  птица,  не  знающая,  где
сядет завтра.
   - Ох, ох! - сказала Молли. - Ну как же он не знал? У него  есть  на  руке
такая надпись, - хотя я и не видела, но слышала.
   - А вы?! - вскричал я, задетый по наболевшему месту устами  той,  которая
должна была пощадить меня в эту минуту. - Можно подумать, - как же, - что вы
очень древнего возраста! - Испугавшись собственных слов,  едва  я  удержался
сказать лишнее, но мысленно повторял: "Девчонка! Девчонка!"
   Капитан остановился ходить, посмотрел на меня, щелкнул пальцами и  грузно
сел рядом.
   - Я ведь не спорю, - сказала  девушка,  в  то  время  как  затихал  смех,
вызванный моей горячностью. - А может быть, я и правда старше тебя!
   - Мы делаемся иногда моложе, иногда - старше, - сказал Дюрок.
   Он сидел в той же позе, как на "Эспаньоле", отставив  ногу,  откинувшись,
слегка опустив голову, а локоть положа на спинку стула.
   - Я шел утром по береговому песку и услышал, как кто-то играет на рояле в
доме, где я вас нашел, Молли. Точно так было семь лет тому  назад,  почти  в
той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет в живых. Услышав
эту мелодию, я  остановился,  закрыл  глаза,  заставил  себя  перенестись  в
прошлое и на шесть лет стал моложе.
   Он задумался. Молли взглянула на него  украдкой,  потом,  выпрямившись  и
улыбаясь, повернулась к Гануверу.
   - Вам очень больно? - сказала она. - Быть может, лучше, если я тоже уйду?
   - Конечно, нет, - ответил он. - Санди, Молли,  которая  тебя  так  сейчас
обидела, была худым черномазым птенцом на тощих ногах  всего  только  четыре
года назад. У меня не было ни дома, ни ночлега. Я спал в брошенном бараке.
   Девушка заволновалась и завертелась.
   - Ах, ах! - вскричала она. - Молчите, молчите! Я  вас  прошу.  Остановите
его! - обратилась она к Эстампу.
   - Но я уже оканчиваю, - сказал Ганувер, - пусть меня разразит гром,  если
я умолчу об этом. Она подскакивала, напевала, заглядывала в щель барака  дня
три. Затем мне были просунуты в дыру в  разное  время:  два  яблока,  старый
передник с печеным картофелем и фунт хлеба. Потом я нашел цепь.
   - Вы очень меня обидели, - громко сказала Молли, -  очень.  -  Немедленно
она стала смеяться. - Там же и зарыли ее, эту цепь. Вот было жарко! Сандерс,
вы чего молчите, позвольте спросить?
   - Я ничего, - сказал я. - Я слушаю.
   Доктор прошел между нами, взяв руку Ганувера.
   - Еще минута воспоминаний, - сказал он, - тогда завтрашний день испорчен.
Уйдите, прошу вас!
   Дюрок хлопнул по колену рукой и встал. Все подошли к  девушке  -  веселой
или грустной? - трудно  было  понять,  так  тосковало,  мгновенно  освещаясь
улыбкой или становясь внезапно рассеянным, ее подвижное  лицо.  Прощаясь,  я
сказал: "Молли, если я вам понадоблюсь, рассчитывайте на меня!.."  -  и,  не
дожидаясь ответа, быстро выскочил первый, почти не помня, как холодная  рука
Ганувера стиснула мою крепким пожатием.
   На выходе сошлись все. Когда вышел доктор Джонсон, тяжелая дверь медленно
затворилась. Ее щель сузилась, блеснула последней чертой и исчезла, скрыв за
собой двух людей, которым, я думаю, нашлось поговорить кое о чем, - без  нас
и иначе, чем при нас.
   - Вы тоже ушли? - сказал Джонсону Эстамп.
   - Такая минута, - ответил доктор. - Я держусь  мнения,  что  врач  должен
иногда смотреть на свою задачу несколько шире закона, хотя  бы  это  грозило
осложнениями. Мы не всегда знаем, что важнее при некоторых обстоятельствах -
жизнь или смерть. Во всяком случае, ему пока хорошо.
 
 
 
   XX
 
   Капитан, тихо разговаривая с Дюроком, удалился в  соседнюю  гостиную.  За
ними ушли дон Эстебан и врач. Эстамп шел некоторое время с Попом и со  мной,
но на первом повороте, кивнув, "исчез по своим делам", - как  он  выразился.
Отсюда недалеко было в библиотеку, пройдя которую, Поп зашел со мной  в  мою
комнату и сел с явным изнеможением; я, постояв, сел тоже.
   - Так вот, - сказал Поп. - Не знаю, засну ли сегодня.
   - Вы их выследили? - спросил я. - Где же они теперь?
   - Исчезли, как камень в воде. Дрек сбился с ног, подкарауливая их на всех
выходах, но одному человеку трудно поспеть  сразу  к  множеству  мест.  Ведь
здесь двадцать выходов, толпа, суматоха, переполох, и, если они переоделись,
изменив внешность, то вполне понятно, что Дрек  сплоховал.  Ну  и  он,  надо
сказать, имел дело с первостатейными артистами. Все это мы узнали потом,  от
Дрека. Дюрок вытащил его телеграммой; можете представить, как он  торопился,
если заказал Дреку экстренный поезд! Ну, мы поговорим в другой  раз.  Второй
час ночи, а каждый час этих суток надо считать за  три  -  так  все  устали.
Спокойной ночи!
   Он вышел, а я подошел к кровати, думая, не  вызовет  ли  ее  вид  желания
спать. Ничего такого не произошло. Я не  хотел  спать:  я  был  возбужден  и
неспокоен. В моих ушах все еще стоял  шум;  отдельные  разговоры  без  моего
усилия звучали снова с характерными интонациями каждого говорящего. Я слышал
смех, восклицания, шепот  и,  закрыв  глаза,  погрузился  в  мелькание  лиц,
прошедших передо мной за эти часы...
   Лишь после пяти лет, при встрече с Дюроком  я  узнал,  отчего  Дигэ,  или
Этель Мейер, не смогла в назначенный момент  сдвинуть  стены  и  почему  это
вышло так молниеносно у Ганувера. Молли была в павильоне с Эстампом и  женой
слуги Паркера. Она сама захотела появиться ровно в двенадцать часов,  думая,
может быть, сильнее обрадовать Ганувера. Она опоздала  совершенно  случайно.
Между тем, видя, что ее нет, Поп, дежуривший у подъезда, бросился в  камеру,
где были электрические соединения, и разъединил ток, решив, что, как  бы  ни
было, но Дигэ не произведет предположенного эффекта. Он закрыл  ток  на  две
минуты, после чего Ганувер вторично отвел металлический завиток.
 
 
 
   ЭПИЛОГ
 
   I
 
   В  1915  году  эпидемия  желтой  лихорадки  охватила  весь  полуостров  и
прилегающую к нему часть материка. Бедствие достигло  грозной  силы;  каждый
день умирало по пятьсот и более человек.
   Незадолго перед тем в числе прочей команды  вновь  отстроенного  парохода
"Валкирия", я был послан принять это судно от судостроительной верфи Ратнера
и Кё в Лисс, где мы и застряли, так  как  заболела  почти  вся  нанятая  для
"Валкирии" команда.  Кроме  того,  строгие  карантинные  правила  по  разным
соображениям не выпустили бы нас с кораблем из порта ранее трех недель, и я,
поселившись в гостинице на набережной Канье, частью скучал, частью  проводил
время с сослуживцами в буфете гостиницы, но более всего скитался по  городу,
надеясь  случайно  встретиться   с   кем-нибудь   из   участников   истории,
разыгравшейся пять лет назад во дворце "Золотая цепь".
   После того, как Орсуна утром на другой день после тех событий  увез  меня
из "Золотой цепи" в  Сан-Риоль,  я  еще  не  бывал  в  Лиссе  -  жил  полным
пансионером, и за меня платила невидимая рука. Через месяц мне написал  Поп,
- он уведомлял, что Ганувер умер на третий день от разрыва сердца и что  он,
Поп, уезжает в Европу, но зачем, надолго ли, а также что  стало  с  Молли  я
другими, о том ничего не упомянул. Я  много  раз  перечитал  это  письмо.  Я
написал также сам несколько писем, но у меня не было никаких адресов,  Броме
мыса Гардена и дона Эстебана. Эти письма я так и послал.  В  них  я  пытался
разузнать адреса Попа и Молли, но, так как  письмо  в  "Золотую  цепь"  было
адресовано мной разом Эстампу и Дюроку, - ответа я не получил,  может  быть,
потому, что они уже выехали оттуда. Дон Эстебан ответил; но  ответил  именно
то, что не знает, где Поп, а адрес Молли не сообщает затем, чтобы  я  лишний
раз не напомнил ей о горе своими посланиями.  Под  конец  он  советовал  мне
заняться моими собственными делами.
   Итак, я больше никому не писал, но с возмущением  и  безрезультатно  ждал
писем еще месяца три, пока не додумался до очень простой вещи:  что  у  всех
довольно своих дел и забот, кроме моих.  Это  открытие  было  неприятно,  но
помогло мне наконец оторваться от тех тридцати шести часов, которые я провел
среди сильнейших волнений и опасности, восхищения, тоски и любви. Постепенно
я стал вспоминать "Золотую цепы", как отзвучавшую песню, но чтобы ничего  не
забыть, потратил несколько дней на записывание  всех  разговоров  и  случаев
того дня: благодаря этой старой тетрадке  я  могу  теперь  восстановить  все
доподлинно. Но еще много раз после того я видел во сне Молли и, кажется, был
неравнодушен  к  ней  очень  долго,  так  как  сердце  мое  начинало  биться
ускоренно, когда где-нибудь слышал я это имя.
   На второй день прибытия в Лисс я посетил тот закоулок порта,  где  стояла
"Эспаньола", когда я удрал с нее. Теперь стояли там две американских  шхуны,
что не помешало мне вспомнить, как  пронзительно  гудел  ветер  ночью  перед
появлением Дюрока и  Эстампа.  Я  навел  также  справки  о  "Золотой  цепи",
намереваясь  туда  поехать  на  свидание  с  прошлым,  но  хозяин  гостиницы
рассказал, что этот огромный дом взят городскими властями под лазарет и  там
помещено множество эпидемиков. Относительно судьбы  дома  в  общем  известно
было лишь, что Ганувер, не имея прямых наследников и не  оставив  завещания,
подверг тем все  имущество  длительному  процессу  со  стороны  сомнительных
претендентов, и дом  был  заперт  все  время  до  эпидемии,  когда,  по  его
уединенности, найдено было,  что  он  отвечает  всем  идеальным  требованиям
гигантского лазарета.
   У меня были уже небольшие усы: начала также пушиться нежная борода, такая
жалкая, что я усердно снимал ее бритвой. Иногда я с достоинством посматривал
в зеркало, сжимал губы и двигал плечом, - плечи стали значительно шире.
   Никогда не  забывая  обо  всем  этом,  держа  в  уме  своем  изящество  и
молодцеватость, я проводил вечера либо  в  буфете,  либо  на  бульваре,  где
облюбовал кафе "Тонус".
   Однажды я вышел из кафе, когда  не  было  еще  семи  часов,  -  я  ожидал
приятеля, чтобы идти вместе в театр, но он не явился, прислав подозрительную
записку, - известно, какого рода, - а один я не любил посещать театр.  Итак,
это дело расстроилось. Я спустился к нижней аллее и прошел ее всю,  а  когда
хотел повернуть к городу, навстречу мне  попался  старик  в  летнем  пальто,
котелке, с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за  его  свободную
руку держалась девочка лет пяти.
   - Паркер! - вскричал я, становясь перед ним лицом к лицу.
   - Верно, - сказал Паркер, всматриваясь. Память его усиленно работала, так
как лицо попеременно вытягивалось, улыбалось  и  силилось  признать,  кто  я
такой. - Что-то припоминаю, - заговорил  он  нерешительно,  -  но  извините,
последние годы плохо вижу.
   - "Золотая цепь"! - сказал я.
   - Ах, да! Ну, значит... Нет, разрази бог, - не могу вспомнить.
   Я хлопнул его по плечу: - Санди Пруэль, - сказал я, - тот самый,  который
все знает!
   - Паренек, это ты?! - Паркер склонил  голову  набок,  просиял  и  умильно
заторжествовал:
   - О, никак не узнать! Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну  что  же,
надо поговорить! А меня вот внучка таскает:  "пойдем,  дед,  да  пойдем",  -
любит со мной гулять.
   Мы прошли опять в "Тонус"  и  заказали  вино;  девочке  заказали  сладкие
пирожки, и она стала их анатомировать пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы
с Паркером унеслись за пять лет назад. Некоторое время  Паркер  говорил  мне
"ты", затем постепенно проникся зрелищем перемены в лице изящного загорелого
моряка,  носящего  штурманскую  форму  с  привычной  небрежностью   опытного
морского волка, - и перешел на "вы".
   Естественно, что разговор был об истории и судьбе лиц, нам  известных,  а
больше всего - о Молли, которая обвенчалась с Дюроком  полтора  года  назад.
Кроме того, я узнал, что оба они здесь и живут очень недалеко, - в гостинице
"Пленэр", приехали по делам Дюрока, а по каким именно, Паркер точно не знал,
но он был у них, оставшись очень доволен как приемом, так и угощением. Я был
удивлен и рад, но больше рад за Молли, что ей не пришлось попасть  в  цепкие
лапы своих братцев. С этой минуты мне уже не сиделось, и я машинально кивал,
дослушивая рассказ старика. Я узнал также, что Паркер знал Молли давно, - он
был ее дальним родственником с материнской стороны.
   - А вы знаете, - сказал Паркер, - что она приезжала накануне того вечера,
одна, тайно в "Золотую цепь" и что я ей устроил? Не знаете...  Ну,  так  она
приходила проститься с тем домом, который покойник выстроил для нее, как она
хотела, - глупая девочка! - и разыскала меня, закутанная платком  по  глаза.
Мы долго ходили там, где  можно  было  ходить,  не  рассчитывая  кого-нибудь
встретить. Ее глаза разблестелись, - так была поражена, - известно,  Ганувер
размахнулся, как он один умел это  делать.  Да.  Большое  удовольствие  было
написано на ее лице, - на нее  было  вкусно  смотреть.  Ходила  и  замирала.
Оглядывалась. Постукивала ногой. Стала тихонько петь. Вот, - а  это  было  в
проходе между двух зал, - наперерез двери прошла та авантюристка с Ганувером
и Галуэем. Молли отошла в тень, и нас никто не заметил. Я взглянул, - совсем
другой человек стоял передо мной. Я что-то заговорил, но она махнула  рукой,
- заторопилась, умолкла и не говорила больше ничего, пока мы не прошли в сад
и не разыскали лодку, в которой она приехала. Прощаясь, сказала: "Поклянись,
что никому не выдашь, как я ходила здесь с  тобой  сегодня".  Я  все  понял,
клятву дал, как она хотела, а про себя думал: "Вот сейчас я  изложу  ей  все
свои мнения, чтобы она выбросила эти мысли о Дигэ".  И  не  мог.  Уже  пошел
слух; я сам не знал, что будет, однако решился, а посмотрю на ее лицо, - нет
охоты говорить, вижу по лицу, что говорить  запрещает  и  уходит  с  обидой.
Решался я так три раза и - не решился. Вот какие дела!
   Паркер стал говорить дальше; как ни интересно было слушать обо  всем,  из
чего вышли события того  памятного  вечера,  нетерпение  мое  отправиться  к
Дюроку росло и разразилось тем, что, страдая и шевеля ногами под стулом,  я,
наконец, кликнул прислугу, чтоб расплатиться.
   - Ну, что же, я вас понимаю, - сказал Паркер, - вам не терпится  пойти  в
"Пленэр", Да и внучке пора спать. - Он снял девочку со стула и  взял  ее  за
руку, а другую руку протянул мне, сказав: - Будьте здоровы!..
   - До свидания! - закричала девочка, унося пирожки в пакете и кланяясь.  -
До свидания! спасибо! спасибо!
   - А как тебя зовут? - спросил я.
   - Молли! Вот как! - сказала она, уходя с Паркером. Праведное  небо!  Знал
ли я тогда, что вижу свою будущую жену? Такую  беспомощную,  немного  повыше
стула?!
 
 
 
   II
 
   Волнение  прошлого.  Несчастен  тот,  кто  недоступен  этому  изысканному
чувству; в нем расстилается свет сна и звучит грустное  удивление.  Никогда,
никогда больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость,
меняется форма, пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та,  -  та
самая, в которой мы жили, окруженные заботами  и  страстями.  Однако  что-то
изменилось и в существе. Как человек, выросший лишь умом - не сердцем, может
признать себя в портрете десятилетнего, - так и  события,  бывшие  несколько
лет назад, изменяются вместе с нами и, заглянув в  дневник,  многое  хочется
переписать так, как  ощущаешь  теперь.  Поэтому  я  осуждаю  привычку  вести
дневник. Напрасная трата времени!
   В таком настроении я отправил Дюроку свою визитную карточку и сел,  читая
газету, но держа ее вверх ногами. Не  прошло  и  пяти  минут,  а  слуга  уже
вернулся, почти бегом.
   - Вас просят, - сказал он, и я поднялся в бельэтаж с  замиранием  сердца.
Дверь открылась, - навстречу мне встал Дюрок. Он был такой же, как пять  лет
назад, лишь посеребрились виски. Для встречи у меня была приготовлена фраза:
"Вы видите перед собой фигуру из мрака прошлого и  верно  с  трудом  узнаете
меня, так я изменился с тех пор", -  но,  сбившись,  я  сказал  только:  "Не
ожидали, что я приду?"
   - О, здравствуй, Санди! - сказал Дюрок, вглядываясь в меня. - Наверно, ты
теперь считаешь себя старцем, для  меня  же  ты  прежний  Санди,  хотя  и  с
петушиным баском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли, - прибавил он, видя,  что
я оглядываюсь, - вышла; она скоро придет.
   - Я должен вам сказать, - заявил я, впадая  в  прежнее  свое  легкомыслие
искренности, - что я очень рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую  жену,  -
продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого жаром, - трудно найти.  Да,
трудно! - вскричал я, желая говорить сразу обо веем и бессильный соскочить с
первой темы.
   - Ты много искал, сравнивал? У тебя большой опыт? - спросил Дюрок, хватая
меня за ухо и усаживая. - Молчи. Учись, входя в дом, хотя бы  и  после  пяти
лет,  сказать  несколько  незначительных  фраз,  ходящих  вокруг   и   около
значительного, а потому, как бы значительных.
   - Как?! Вы меня учите?"
   - Мой совет хорош для всякого места, где тебя еще не  знали  болтливым  и
запальчивым мальчуганом. Ну, хорошо. Выкидывай свои пять лет.  Звонок  около
тебя, протяни руку и позвони.
   Я рассказал ему приключения первого моряка в  мире,  Сандерса  Пруэля  из
Зурбагана (где родился) под  самым  лучшим  солнцем,  наиярчайше  освещающим
только мою фигуру, видимую всем, как статуя Свободы, - за шестьдесят миль.
   В это время прислуга внесла замечательный старый ром,  который  мы  стали
пить из фарфоровых стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и  в
"Золотой цепи".
   - Хорошая была страница,  правда?  -  сказал  Дюрок.  Он  задумался,  его
выразительное, твердое лицо отразило воспоминание, и он продолжал: -  Смерть
Ганувера была для  всех  нас  неожиданностью.  Нельзя  было  подумать.  Были
приняты  меры.  Ничто  не  указывало  на  печальный  исход.  Очевидно,   его
внутреннее напряжение разразилось с большей силой, чем  думали  мы.  За  три
часа до конца он сидел и говорил очень весело. Он не написал завещания,  так
как верил, что, сделав это, приблизит конец. Однако смерть уже держала  руку
на его голове. Но, - Дюрок  взглянул  на  дверь,  -  при  Молли  я  не  буду
поднимать разговора об этом, - она плохо спит, если поговорить о тех днях.
   В это время раздался легкий стук, дверь  слегка  приоткрылась  и  женский
голос стал выговаривать  рассудительным  нежным  речитативом:  "Настой-чи-во
прося впус-тить, нель-зя ли вас преду-пре-дить, что э-то я, ду-ша мо-я..."
   - Кто там? - притворно громко осведомился Дюрок.
   - При-шла оч-ко-вая змея, - докончил голос, дверь раскрылась,  и  вбежала
молодая женщина, в  которой  я  тотчас  узнал  Молл