ку к его позолоченному стволу, покрытому ниспадающими  выпуклыми
полосками. Всмотревшись, чтобы не ошибиться, Дигэ нашла и отвела  вниз  одну
из этих полосок. Ее взгляд расширился, лицо слегка дрогнуло, не  удержавшись
от мгновения торжества,  блеснувшего  затаенной  чертой.  И  -  в  то  самое
мгновение, когда у меня авансом стала кружиться голова, - все осталось,  как
было, на своем месте. Еще некоторое время бил по нервам тот внутренний счет,
который ведет человек, если курок дал осечку, ожидая запоздавшего  выстрела,
затем поднялись шум и смех.
   - Снова! - закричал дон Эстебан.
   - Штраф, - сказал Орсуна.
   - Нехорошо дразнить маленьких! - заметил Галуэй.
   - Фу, как это глупо! - вскричала Дигэ, топнув ногой. - Как вы зло шутите,
Ганувер!
   По ее лицу пробежала нервная тень; она решительно  отошла,  сев  на  свое
место и кусая губы.
   Ганувер рассердился. Он вспыхнул, быстро встал и сказал: - Я не  виноват.
Наблюдение за исправностью поручено Попу.  Он  будет  призван  к  ответу.  Я
сам...
   Досадуя, как это было заметно по  его  резким  движениям,  он  подошел  к
канделябру, двинул металлический завиток и снова  отвел  его.  И,  повинуясь
этому незначительному движению, все стены залы, кругом, вдруг отделились  от
потолка пустой, светлой чертой  и,  разом  погрузясь  в  пол,  исчезли.  Это
произошло бесшумно. Я закачался. Я, вместе с сиденьем, как бы поплыл вверх.
 
 
 
   XVIII
 
   К тому времени я уже бессознательно твердил: "Молли не будет", -  испытав
душевную пустоту и трезвую горечь последнего удара часов,  вздрагивая  перед
тем от каждого восклицания, когда мне чудилось, что появились новые лица. Но
падение  стен,  причем  это  совершилось  так  безупречно  плавно,  что   не
заколебалось даже вино в стакане, - выколотило из  меня  все  чувства  одним
ужасным  ударом.  Мне  казалось,  что  зала  взметнулась  на  высоту,  среди
сказочных колоннад. Все, кто здесь был, вскрикнули;  испуг  и  неожиданность
заставили  людей  повскакать.  Казалось,  взревели  незримые  трубы;  эффект
подействовал как обвал и обернулся сиянием сказочно яркой силы, - так  резко
засияло оно.
   Чтобы изобразить зрелище, открывшееся в темпе апоплексического  удара,  я
вынужден применить свое позднейшее знание искусства  и  материала,  двинутых
Ганувером из небытия в атаку собрания. Мы были окружены  колоннадой  черного
мрамора, отраженной прозрачной глубиной зеркала, шириной не  менее  двадцати
футов и обходящего пол бывшей залы  мнимым  четырехугольным  провалом.  Ряды
колонн, по четыре в каждом ряду, были обращены флангом  к  общему  центру  и
разделены проходами одинаковой ширины по всему  их  четырехугольному  строю.
Цоколи, на которых они стояли, были высоки и массивны. Меж  колонн  сыпались
один выше другого искрящиеся водяные стебли фонтанов, - три струи на  каждый
фонтан, в падении они  имели  вид  изогнутого  пера.  Все  это,  повторенное
прозрачным отражающим низом, стояло как  одна  светлая  глубина,  выложенная
вверху и внизу взаимно опрокинутой колоннадой, Линия отражения,  находясь  в
одном уровне с полом залы  и  полами  пространств,  которые  сверкали  из-за
колонн, придавала основе зрелища видимость ковров, разостланных  в  воздухе.
За колоннами, в свете хрустальных ламп вишневого цвета, бросающих на  теплую
белизну перламутра и слоновой кости отсвет зари, стояли залы-видения.  Блеск
струился, как газ. Перламутр,  серебро,  белый  янтарь,  мрамор,  гигантские
зеркала и гобелены с бисерной глубиной в  бледном  тумане  рисунка  странных
пейзажей; мебель, прихотливее и прелестнее воздушных гирлянд в лунную  ночь,
не вызывала даже желания рассмотреть подробности. Задуманное и явленное, как
хор, действующий согласием  множества  голосов,  это  артистическое  безумие
сияло из-за черного мрамора, как утро сквозь ночь.
   Между тем  дальний  от  меня  конец  залы,  под  галереей  для  оркестра,
выказывал зрелище, где его творец сошел из поражающей красоты к удовольствию
точного и законченного впечатления. Пол  был  застлан  сплошь  бельм  мехом,
чистым, как слой первого снега. Слева сверкал камин литого серебра с  узором
из малахита, а стены, от карниза до  пола,  скрывал  плющ,  пропуская  блеск
овальных зеркал ковром темно-зеленых листьев: внизу, на  золоченой  решетке,
обходящей три стены, вился желтый узор роз. Эта комната или маленькая  зала,
с белым матовым светом  одной  люстры,  -  настоящего  жемчужного  убора  из
прозрачных шаров, свесившихся опрокинутым конусом, -  совершенно  остановила
мое внимание; я засмотрелся в ее  прекрасный  уют,  и,  обернувшись  наконец
взглянуть, нет ли еще чего сзади меня, увидел,  что  Дюрок  встал,  протянув
руку к дверям, где на черте входа остановилась девушка в белом и гибком, как
она сама, платье, с разгоревшимся, нервно спокойным лицом,  храбро  устремив
взгляд прямо вперед. Она шла, закусив губку, вся  -  ожидание.  Я  не  узнал
Молли, - так преобразилась она теперь; но тотчас схватило в  горле,  и  все,
кроме нее, пропало. Как безумный, я  закричал:  -  Смотрите,  смотрите!  Это
Молли! Она пришла! Я знал, что придет!
   Ужасен был взгляд Дюрока, которым он хватил меня,  как  жезлом.  Ганувер,
побледнев, обернулся, как на пружинах, и все, кто  был  в  зале,  немедленно
посмотрели в эту же сторону. С Молли появился Эстамп; он только взглянул  на
Ганувера и отошел. Наступила чрезвычайная тишина, -  совершенное  отсутствие
звука, и в тишине этой, оброненное или стукнутое, тонко прозвенело стекло.
   Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер  подошел
к Молли, протянув руки, с забывшимся и диким  лицом.  На  него  было  больно
смотреть, -  так  вдруг  ушел  он  от  всех  к  одной,  которую  ждал.  "Что
случилось?" - прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув
мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.
   Дюрок махнул рукой на балкон музыкантам с такой силой, как будто  швырнул
камнем.  Звуки  умолкли.  Ганувер  взял  приподнятую  руку  девушки  и  тихо
посмотрел ей в глаза.
   - Это вы, Молли? - сказал он, оглядываясь с улыбкой.
   - Это я, милый, я пришла, как обещала. Не грустите теперь!
   - Молли, - он хрипло вздохнул, держа руку  у  горла,  потом  притянул  ее
голову и поцеловал в волосы. - Молли! - повторил Ганувер. -  Теперь  я  буду
верить всему! - Он обернулся к столу, держа в руке руку девушки, и сказал: -
Я был очень беден. Вот моя невеста, Эмилия Варрен. Я не владею собой.  Я  не
могу больше владеть собой, и вы не осудите меня.
   - Это и есть фея! - сказал капитан Орсуна. - Клянусь, это она!
   Дрожащая рука Галуэя, укрепившего монокль, резко упала на стол.
   Дигэ, опустив внимательный взгляд, которым осматривала вошедшую,  встала,
но Галуэй усадил ее сильным, грубым движением.
   - Не смей! - сказал он. - Ты будешь сидеть, Она опустилась с презрением и
тревогой, холодно двинув бровью. Томсон, прикрыв лицо  рукой,  сидел,  катая
хлебный шарик. Я все время стоял. Стояли  также  Дюрок,  Эстамп,  капитан  и
многие из гостей. На праздник, как на луг, легла  тень.  Началось  движение,
некоторые вышли из-за стола, став ближе к нам.
   - Это - вы? - сказал Ганувер Дюроку, указывая на Молли.
   - Нас было трое, - смеясь, ответил Дюрок. - Я, Санди, Эстамп.
   Ганувер сказал: - Что это... - Но его голос оборвался. -  Ну,  хорошо,  -
продолжал он, - сейчас не могу  я  благодарить.  Вы  понимаете.  Оглянитесь,
Молли, - заговорил он, ведя рукой вокруг, - вот все то, как  вы  строили  на
берегу моря, как это нам представлялось тогда. Узнаете ли вы теперь?
   - Не надо... - сказала Молли, потом рассмеялась. -  Будьте  спокойнее.  Я
очень волнуюсь.
   - А я? Простите меня! Если я помешаюсь, это так  и  должно  быть.  Дюрок!
Эстамп! Орсуна! Санди, плут! И ты тоже молчал, -  вы  все  меня  подожгли  с
четырех концов! Не сердитесь, Молли! Молли, скажите что-нибудь! Кто  же  мне
объяснит все?
   Девушка молча сжала и потрясла его руку, мужественно  обнажая  этим  свое
сердце, которому пришлось испытать так много за этот  день.  Ее  глаза  были
полны слез.
   - Эверест, - сказал Дюрок, - это еще не все!
   - Совершенно верно, - с вызовом откликнулся Галуэй, вставая и  подходя  к
Гануверу. - Кто, например, объяснит  мне  кое-что  непонятное  в  деле  моей
сестры, Дигэ Альвавиз? Знает ли эта девушка?
   - Да, - растерявшись, сказала Молли, взглядывая на Дигэ,  -  я  знаю.  Но
ведь я - здесь.
   - Наконец, избавьте меня... - произнесла Дигэ, вставая, - от какой бы  то
ни было вашей позы, Галуэй, по крайней мере, в моем присутствии.
   - Август Тренк, - сказал, прихлопывая всех, Дюрок Галуэю,  -  я  объясню,
что случилось. Ваш товарищ, Джек Гаррисон, по прозвищу "Вас-ис-дас"  и  ваша
любовница Этель Мейер должны понять мой намек  или  признать  меня  довольно
глупым, чтобы уметь выяснить положение. Вы проиграли!
   Это было сказано громко и тяжело. Все  оцепенели.  Гости,  покинув  стол,
собрались тучей вокруг налетевшего действия. Теперь мы стояли среди толпы.
   - Что это значит? - спросил Ганувер.
   - Это финал! - вскричал,  выступая.  Эстамп.  -  Три  человека  собрались
ограбить вас под чужим именем. Каким образом, - вам известно.
   - Молли, - сказал Ганувер, вздрогнув,  но  довольно  спокойно,  -  и  вы,
капитан Орсуна! Прошу вас, уведите ее. Ей трудно быть сейчас здесь.
   Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах, мрачному  капитану,
который спросил: "Голубушка, хотите, посидим с вами немного?" - и  увел  ее.
Уходя, она приостановилась, сказав: "Я буду спокойной. Я  все  объясню,  все
расскажу вам, - я вас жду. Простите меня!"
   Так она сказала, и я не узнал  в  ней  Молли  из  бордингауза.  Это  была
девушка на своем месте, потрясенная, но  стойкая  в  тревоге  и  чувстве.  Я
подивился также самообладанию  Галуэя  и  Дигэ;  о  Томсоне  трудно  сказать
что-нибудь определенное: услышав, как заговорил  Дюрок,  он  встал,  заложил
руки в карманы и свистнул.
   Галуэй поднял кулак в уровень с виском, прижал к голове и резко  опустил.
Он растерялся лишь на одно мгновение. Шевеля веером у лица,  Дигэ  безмолвно
смеялась, продолжая сидеть. Дамы смотрели на нее, кто в упор, с ужасом,  или
через плечо, но она, как  бы  не  замечая  этого  оскорбительного  внимания,
следила за Галуэем.
   Галуэй ответил ей взглядом человека, получившего удар по щеке.
   - Канат лопнул, сестричка! - сказал Галуэй.
   - Ба! - произнесла она, медленно вставая,  и,  притворно  зевнув,  обвела
бессильно высокомерным взглядом толпу лиц, взиравших на сцену  с  молчаливой
тревогой.
   - Дигэ, - сказал Ганувер,  -  что  это?  Правда?  Она  пожала  плечами  и
отвернулась.
   - Здесь Бей Дрек, переодетый слугой, - заговорил Дюрок.  -  Он  установил
тождество этих людей с героями шантажной истории в Ледингенте. Дрек, где вы?
Вы нам нужны!
   Молодой слуга, с черной прядью на лбу, вышел из  толпы  и  весело  кивнул
Галуэю.
   - Алло, Тренк! - сказал он. - Десять минут тому назад  я  переменил  вашу
тарелку.
   - Вот это  торжество!  -  вставил  Томсон,  проходя  вперед  всех  ловким
поворотом плеча. - Открыть имя труднее, чем повернуть стену. Ну,  Дюрок,  вы
нам поставили шах и мат. Ваших рук дело!
   - Теперь я понял, - сказал Ганувер. - Откройтесь! Говорите все.  Вы  были
гостями у меня. Я был с вами любезен, клянусь, - я вам верил. Вы украли  мое
отчаяние, из моего горя вы сделали воровскую отмычку! Вы, вы, Дигэ,  сделали
это! Что вы, безумные, хотели от меня? Денег? Имени? Жизни?
   - Добычи, - сказал Галуэй. - Вы меня мало знаете.
   - Август, он имеет право на откровенность, - заметила вдруг Дигэ, -  хотя
бы в виде подарка. Знайте, - сказала она, обращаясь  к  Гануверу,  и  мрачно
посмотрела на него, в то время как ее губы холодно улыбались, - знайте,  что
есть способы сократить дни человека незаметно и мирно. Надеюсь, вы  оставите
завещание?
   - Да.
   - Оно было бы оставлено мне. Ваше сердце в  благоприятном  состоянии  для
решительного опыта без всяких следов.
   Ужас охватил всех,  когда  она  сказала  эти  томительные  слова.  И  вот
произошло нечто, от чего я содрогнулся до слез; Ганувер пристально посмотрел
в лицо Этель Мейер, взял ее руку и тихо поднес к губам.  Она  вырвала  ее  с
ненавистью, отшатнувшись и вскрикнув.
   - Благодарю вас, - очень серьезно сказал он, - за то мужество, с каким вы
открыли себя. Сейчас я  был  как  ребенок,  испугавшийся  темного  угла,  но
знающий, что сзади него в другой комнате - светло. Там голоса, смех и отдых.
Я счастлив, Дигэ - в последний раз я вас называю "Дигэ". Я расстаюсь с вами,
как с гостьей и женщиной. Бен Дрек, дайте наручники!
   Он отступил, пропустив  Дрека.  Дрек  помахал  браслетами,  ловко  поймав
отбивающуюся женскую  руку;  запор  звякнул,  и  обе  руки  Дигэ,  бессильно
рванувшись, отразили в ее лице злое мучение. В  тот  же  момент  был  пойман
лакеями пытавшийся увернуться Томсон и выхвачен  револьвер  у  Галуэя.  Дрек
заковал всех.
   - Помните, - сказал Галуэй,  шатаясь  и  задыхаясь,  -  помните,  Эверест
Ганувер, что сзади вас не светло! Там не освещенная комната. Вы идиот.
   - Что, что? - вскричал дон Эстебан.
   - Я развиваю скандал, - ответил Галуэй, - и вы меня  не  ударите,  потому
что я окован. Ганувер, вы дурак! Неужели вы думаете,  что  девушка,  которая
только что была здесь, и этот дворец - совместимы?  Стоит  взглянуть  на  ее
лицо. Я вижу вещи, как они есть. Вам была нужна одна женщина, - если бы я ее
бросил для вас - моя любовница, Этель Мейер; в этом доме она как раз то, что
требуется. Лучше вам не найти. Ваши деньги понеслись бы у нее в хвосте диким
аллюром. Она знала бы, как  завоевать  самую  беспощадную  высоту.  Из  вас,
ничтожества, умеющего  только  грезить,  обладая  Голкондой,  она  свила  бы
железный узел,  показала  прелесть,  вам  неизвестную,  растленной  жизни  с
запахом гиацинта. Вы сделали преступление, отклонив, золото  от  его  прямой
цели, - расти и давить, - заставили тигра улыбаться игрушкам, и все это ради
того, чтобы бросить  драгоценный  каприз  к  ногам  девушки,  которая  будет
простосердечно смеяться, если ей показать палец! Мы знаем вашу историю.  Она
куплена нами и была бы зачеркнута. Была бы! Теперь вы ее продолжаете. Но вам
не удается вывести прямую черту. Меж вами  и  Молли  станет  двадцать  тысяч
шагов,  которые  нужно  сделать,  чтобы  обойти  все  эти,  -   клянусь!   -
превосходные залы, - или она сама сделается Эмилией Ганувер - больше, чем вы
хотите того, трижды, сто раз Эмилия Ганувер?
   - Никогда! - сказал Ганувер. - Но двадцать тысяч шагов.. Ваш счет  верен.
Однако я запрещаю говорить дальше  об  этом.  Бен  Дрек,  раскуйте  молодца,
раскуйте женщину и того, третьего. Гнев мой улегся. Сегодня никто не  должен
пострадать, даже враги.  Раскуйте,  Дрек!  -  повторил  Ганувер  изумленному
агенту. - Вы можете продолжать охоту, где хотите, но только не у меня.
   - Хорошо, - ох! - Дрек, страшно досадуя, освободил закованных.
   - Комедиант! - бросила Дигэ с гневом и смехом.
   - Нет, - ответил Ганувер, - нет. Я вспомнил Молли. Это ради нее. Впрочем,
думайте, что хотите. Вы свободны. Дон Эстебан, сделайте одолжение,  напишите
этим людям чек на пятьсот тысяч, и чтобы я их больше не видел!
   - Есть, - сказал судовладелец, вытаскивая чековую тетрадь,  в  то  время,
как Эстамп протянул ему механическое перо. - Ну, Тренк, и вы, мадам Мейер, -
отгадайте: поза или пирог?
   - Если бы я мог, - ответил в бешенстве Галуэй, - если бы я  мог  передать
вам свое полнейшее равнодушие к мнению обо мне всех вас, - так как оно  есть
в действительности, чтобы вы поняли его и остолбенели, -  я,  не  колеблясь,
сказал бы: "Пирог" и ушел с вашим чеком, смеясь  в  глаза.  Но  я  сбит.  Вы
можете мне не поверить.
   - Охотно верим, - сказал Эстамп.
   - Такой чек стоит всякой утонченности,  -  провозгласил  Томсон,  -  и  я
первый благословляю наносимое мне оскорбление.
   - Ну, что там... - с  ненавистью  сказала  Дигэ.  Она  выступила  вперед,
медленно подняла руку и, смотря прямо в глаза дону Эстебану,  выхватила  чек
из руки, где он висел, удерживаемый концами  пальцев.  Дон  Эстебан  опустил
руку и посмотрел на Дюрока.
   - Каждый верен себе,  -  сказал  тот,  отвертываясь.  Эстамп  поклонился,
указывая дверь.
   - Мы вас не удерживаем, - произнес он. - Чек ваш, вы свободны,  и  больше
говорить не о чем.
   Двое мужчин и  женщина,  плечи  которой  казались  сзади  в  этот  момент
пригнутыми резким ударом, обменялись  вполголоса  немногими  словами  и,  не
взглянув  ни  на  кого,  поспешно  ушли.  Они  больше  не  казались   живыми
существами. Они были убиты на моих глазах выстрелом из чековой книжки. Через
дверь самое далекое зеркало  повторило  движения  удаляющихся  фигур,  и  я,
бросившись на стул, неудержимо заплакал, как  от  смертельной  обиды,  среди
волнения потрясенной толпы, спешившей разойтись.
   Тогда меня коснулась рука, я поднял голову и с горьким стыдом  увидел  ту
веселую молодую  женщину,  от  которой  взял  розу.  Она  смотрела  на  меня
внимательно с улыбкой и интересом.
   - О, простота! - сказала она. - Мальчик, ты  плачешь  потому,  что  скоро
будешь мужчиной. Возьми этот, другой цветок на память от Камиллы Флерон!
   Она взяла из вазы, ласково протянув  мне,  а  я  машинально  сжал  его  -
георгин цвета вишни. Затем я, также машинально,  опустил  руку  в  карман  и
вытащил потемневшие розовые лепестки, которыми боялся сорить. Дама  исчезла.
Я понял, что она хотела сказать этим, значительно позже.
   Георгин я храню по сей день.
 
 
 
   XIX
 
   Между тем почти все разошлись, немногие оставшиеся советовались о  чем-то
по сторонам, вдалеке от покинутого стола. Несколько раз пробегающие  взад  и
вперед слуги были задержаны жестами одиноких групп  и  беспомощно  разводили
руками или же давали знать пожатием плеч, что происшествия этого вечера  для
них  совершенно  темны.  Вокруг  тревожной  пустоты  разлетевшегося  в  прах
торжества без восхищения и внимания сверкали из-за черных  колонн  покинутые
чудеса золотой цепи. Никто более не входил сюда. Я встал и  вышел.  Когда  я
проходил третью по счету залу, замечая иногда  удаляющуюся  тень  или  слыша
далеко  от  себя  звуки  шагов,  -  дорогу  пересек  Поп.  Увидев  меня,  он
встрепенулся.
   - Где же вы?! - сказал Поп - Я вас ищу. Пойдемте со мной.  Все  кончилось
очень плохо!
   Я остановился в испуге, так что, спеша и опередив меня.  Поп  должен  был
вернуться.
   - Не так страшно, как вы  думаете,  но  чертовски  скверно.  У  него  был
припадок. Сейчас там все, и он захотел  видеть  вас.  Я  не  знаю,  что  это
значит. Но вы пойдете, не правда ли?
   - Побежим! - вскричал я. - Ну, ей, должно быть, здорово тяжело!
   - Он оправится, - сказал Поп, идя быстрым шагом, но как будто топтался на
месте - так я торопился сам. -  Ему  уже  значительно  лучше.  Даже  немного
посмеялись. Знаете, он запустил болезнь и никому не пикнул об этом!  Вначале
я думал, что мы все виноваты. А вы как думаете?
   - Что же меня спрашивать? - возразил я с обидой.  -  Ведь  я  знаю  менее
всех!
   - Не очень виноваты, - продолжал он, обходя мой  ответ.  -  В  чем-то  не
виноваты, это я чувствую. Ах, - как он радовался! Те! Это его спальня.
   Он постучал в замкнутую высокую дверь, и, когда собирался снова  стучать,
Эстамп открыл изнутри, немедленно отойдя и  договаривая  в  сторону  постели
прерванную нашим появлением фразу - "поэтому вы должны  спать.  Есть  предел
впечатлениям и усилиям. Вот пришел Санди".
   Я увидел прежде всего сидящую у кровати Молли; Ганувер  держал  ее  руку,
лежа с высоко поднятой подушками головой. Рот  его  был  полураскрыт,  и  он
трудно  дышал,  говоря  с  остановками,  негромким  голосам,   Между   краев
расстегнутой рубашки был виден грудной компресс.
   В этой большой спальне было так хорошо, что вид больного не  произвел  на
меня тяжелого впечатления. Ли