ажая. С трудом, опираясь на  мою
руку, сел. Светоносный лик его был расчерчен вдоль и поперек.
     - Безногий принял жертву? - спросил император задушенным голосом.
     - Он взял многих, - ответил я фистулой, не  сразу  сообразив,  о  ком
идет речь.
     - Это хорошо, - пробормотал Луолруйгюнр. - Значит, Безногий  позволит
наконец моим кораблям  достичь  берегов  Ольэо,  и  у  нас  снова,  как  и
пятьдесят лет назад, появятся черные рабы.
     "И  всего-то?  -  подумал  я  со  злостью.  -  Стоило  кормить  этого
глубинного гада человечиной из-за пустяка! Спросил бы меня, я бы  позволил
то же самое, а главное - безо всяких жертв..."
     Разумеется, никаким покушением здесь и не пахло.  Просто  нужно  было
задобрить бога, и его задобрили. Йогелдж оказался покладистым и не слишком
привередливым -  ограничился  несколькими  особо  рьяными  плясунами,  что
подвернулись ему под  горячее  щупальце.  Знать  бы  только,  что  это  за
очередная  тупиковая  ветвь,  что  за  реликтовый  монстр  обосновался   в
священном озерке. И, по всему видать, давно поселился, коли успел войти  и
в культы, и в мифологию...
     И еще одно.
     В  который  уже  раз  я  убедился  в  том,  что   наиболее   дремучие
предрассудки и наиболее бредовые верования зигган имели под собой реальную
почву. И не только имели, но и каждодневно подпитывались этой  невероятной
реальностью. Всякие там вургры, вауу, ни на  что  не  похожие  божества...
Надо признать, все это во мне восторга отнюдь не возбуждало.
     Хотел бы я предугадать, какой из  зигганских  мифов  на  моих  глазах
обретет плоть в следующий раз!



                                    19

     ...моего  мучителя  зовут  Апостол,  и  у  него  нетривиальная  мания
преследования. Он донимает меня, требуя, чтобы я дал ему в  морду.  Он  не
отстает от меня ни на шаг  и  на  каждом  шагу  пытается  подловить  меня,
вывести из равновесия и принудить к рукоприкладству. Словно ему  невдомек,
какое душевное усилие необходимо, чтобы  ударить  человека  в  лицо.  Даже
распоследнего подонка, даже смертельного твоего оскорбителя. Только тем он
и занят, чтобы прикинуться распоследним подонком или смертельно -  по  его
мнению - меня оскорбить. Начал он с ерунды: подставил мне ножку. А когда я
прямо спросил его, в чем дело, плюнул мне на кроссовку.  У  него  белесые,
почти  прозрачные  глаза,  которые  ровным  счетом  ничего  и  никогда  не
выражают. Кажется, будто он смотрит  сквозь  тебя.  Обычный  его  наряд  -
грубые клетчатые штаны, заправленные в сапоги, и тонкий  свитер  на  голое
тело. Голова круглая,  как  глобус,  -  наверное,  из-за  короткой,  почти
нулевой стрижки. Иной раз мне чудится, что мы с ним  одного  роду-времени.
Спросить об этом в лоб не решаюсь  -  не  принято,  да  и  нет  особенного
желания вообще разговаривать с этим засранцем.  Что  ему  от  меня  нужно?
Может быть, пожаловаться Ратмиру, чтобы он как-нибудь развел нас?
     - Послушай, мне сейчас не до тебя. Дай мне пройти...
     - Не нравится? А ты пройди _с_к_в_о_з_ь_ меня.
     - Тебе охота со мной подраться? Этого все равно не будет.
     - Слабак ты, а не Змиулан. Дешевка...
     - Кажется, я тебя ничем не оскорбил.
     - Ну и говно.
     - Знаешь что?..
     - Ну, ну, возникни! Мужик ты или баба с довеском?
     Я  осторожно  переступаю  через  его  расставленные  поперек   узкого
коридорчика копыта и топаю по своим делам. Словно оплеванный. Апостол идет
следом и вполголоса поливает меня.  Как  назло,  в  коридоре,  кроме  нас,
никого. Этот подонок нагоняет меня и хватает за плечо:
     - Ну, ты, траханый ишак!
     - Оставьте меня в покое, - цежу я сквозь зубы, от ненависти  переходя
на "вы".
     - Мне твоя интеллигентская морда  надоела!  Пас-с-куда,  я  бы  таких
давил, как гнид... - его плевок сползает по моей брючине.
     - Оставьте меня в покое, - твержу я, как заклинание.
     Я напуган  и  озлоблен  одновременно.  Господи,  хоть  бы  кто-нибудь
появился  в  этом  проклятом  коридоре!  Прижав  меня  к  стенке,  Апостол
негромко, не спеша, изливает на  меня  всю  свою  маниакальную  ненависть.
Самое нежное из произнесенных им слов -  "пидор".  Зажмурившись,  я  делаю
отчаянную попытку вырваться.
     - Нет, погоди, козел! - Апостол вытаскивает из заднего кармана штанов
пачку фотографий и тычет мне под нос. - Погляди-ка  сюда,  долбаная  овца.
Здесь тебя все держат за говно, и _т_а_м_ за то же держали...
     У меня нет иного выбора, как присмотреться.
     Ноги мои подламываются, я прилипаю  к  холодной  стене,  будто  кусок
теста, сейчас из меня можно лепить что угодно. На первой же  фотографии  я
вижу Маришку. Она стоит на берегу какого-то озера, совсем голая, в обнимку
с парнем в полосатых плавках, в котором я  узнаю  Апостола.  Оба  выглядят
крайне удовлетворенными. Стало быть, он действительно  из  моего  времени.
Гаденыш...
     Я роняю фотографии себе под ноги. Мне хочется  плакать.  Это  больнее
всех его плевков.
     - Ты сейчас их поднимешь, - произносит он с наслаждением.  -  Ты  мне
каждую соринку с них слижешь поганым своим языком.
     Я молчу. Кажется, по моим щекам и впрямь текут слезы. Сквозь пелену я
вижу ребенка, который возникает  в  дальнем  конце  коридора  и,  деловито
намахивая ручонками, топает к нам. На вид ему года  четыре,  как  и  моему
Ваське. Нашему с Маришкой Ваське...
     Мой мучитель с бешенством глядит на приближающегося ребенка.
     - А ну, дергай отсюда! - рычит он.
     Это на самом деле Васька. При  виде  меня  круглая  рожица  в  пятнах
зеленки  расплывается  в  улыбке,  что  делает  его  похожим  на  веселого
лягушонка из мультяшек. Откуда он здесь взялся? Зачем? Ниспослан Богом  ко
мне на помощь?..
     - Ублюдок! - хрипит Апостол, отпускает меня и отводит ногу для удара.
     Я видел его на занятиях по боевым искусствам. Это зверь, убийца.
     Мне нужно уберечь моего Ваську от этого палача.  Поэтому  я  опережаю
его.  В  конце  концов,  я  посещал  те  же   самые   занятия...   Апостол
опрокидывается  на  устланный  ворсистой  дорожкой  пол,  кое-как,   через
пень-колоду сгруппировавшись. И я опять валю его прежде, чем  он  успевает
распрямиться.
     - Стоп!
     Меня хватают за руку, занесенную для  самого  последнего  удара.  Это
Ратмир.
     - Хорошо, Славик, хорошо. Ты сделал все как  надо,  молодец...  -  он
успокаивает меня, гладит по плечу, и напряжение  мышц  понемногу  спадает,
сменяясь нервической дрожью, кровавая пелена перед глазами расступается.
     - Васька, - бормочу я неповинующимися губами. - Где он?..
     - Его не  было.  И  ничего  не  было,  -  Ратмир  поднимает  одну  из
фотографий - я стискиваю зубы, готовясь еще раз снести эту  муку.  Но  там
ничего нет, чистая белая бумага. - Наведенная галлюцинация. Фантоматика.
     - Стало быть, Маришка и этот... мне привиделись?
     -  Какая  Маришка?  -  Ратмир  морщит  лоб,  трудно  соображая.  Явно
прикидывается. - Жена,  что  ли,  твоя?  Ах  вот,  стало  быть,  что  тебе
досталось...
     Апостол садится, приваливается к стенке, крутит  головой.  Лицо  его,
перечеркнутое широкой ссадиной от первого моего  удара,  непроницаемо,  но
сквозь эту маску явственно проступает глубокое удовлетворение.
     - Один барьер мы ему порушили, - урчит он  себе  под  нос.  -  Добрый
будет бодикипер. Правильно, что  меня  под  него  подложили,  иной  бы  не
уберегся, иного бы он в говно втоптал... Но  на  детках  он  ломается.  За
пацаненочка глотку порвет. Здесь его слабинка,  могут  подловить.  Запомни
это, Ратмир.
     - Барьер? - повторяю я. - Что еще за барьер?
     - Обыкновенный, - поясняет  Ратмир.  -  Психологический.  Ты  не  мог
ударить человека. А там, на месте, ты обязан делать  это  не  задумываясь.
Безо всяких там рефлексий. Имеет место морда - значит, нужно в  нее  дать.
Это твоя работа, Славик. Ты превозмог самого себя - дальше будет проще...
     - Барьер?! - я уже хриплю от злости.  -  Работа?!  В  жопу  эту  вашу
работу, кудесники хреновы!
     И ухожу, не оглядываясь. Подальше от них - куда глаза глядят. В парк,
в кафе, в бассейн. К черту на рога. И при этом каждую  секунду  ощущаю  их
сволочную правоту: я и вправду стал другим. Не от них я сейчас ухожу -  от
себя...



                                    20

     Я шел через рыночную площадь, и низкорослые зигган при моем появлении
делались еще ниже,  невольно  ссыхались,  горбились,  норовили  исчезнуть.
"Нагнали мы на них страху", - подумал я равнодушно. Поравнявшись с  лотком
чеканщика, нагнулся, подбросил на ладони кованый  гребень  с  изображением
сражающихся скорпионов-уэггдов. "Взять бы Маришке! Да только  позволят  ли
мне эту контрабанду..." Таких гребней  у  нас  не  делали.  Промышленность
штамповала пластмассовые расчески, которые что потерять, что  выкинуть  не
жаль. Этому же товару место лишь в музее. Но ни один музей мира не мог  на
такое рассчитывать... Я поднял глаза, намереваясь спросить цену. В радиусе
тридцати шагов площадь как вымело. Образовался вакуум. Хотя  за  пределами
незримо  очерченного  круга  рыночная  жизнь,  несуразная  и   непонятная,
продолжалась. Забыв обо мне, возможно - не принимая во внимание,  торговцы
козами  затеяли  натуральный  обмен  с  торговцами  человеческим  товаром.
Немолодой, но мускулистый, сильный еще раб шел за две дойных козы.  Хозяин
раба  настаивал  и  на  козлятах,  но  пока  без  особого  успеха.  Другой
работорговец предлагал, кажется, молодую рабыню в обмен  на  козу.  С  ним
даже  не  разговаривали.  А  рабыня  была  хороша.  Нагая,  белокожая,   с
распущенными вороными волосами, она сидела на корточках рядом с  мохнатыми
пегими козами и безучастно  водила  пальцем  по  дорожной  пыли.  Двуногое
животное... На другом конце площади лупили  только  что  пойманного  вора.
Избиваемый молчал. Везде свои  правила:  вор  принимал  муку,  ограбленный
отводил душу. Чего зря шуметь?.. Зато  с  восточного  края  рынка  неслись
дикие вопли. Там казнили и пытали. По пролетарской логике  мне  полагалось
обнажить меч и поспешить на  выручку  угнетенным.  Я  даже  не  шевелился.
Продолжал себе любоваться искусством чеканки и клясть себя в  равной  мере
как за чистоплюйство, мешавшее внаглую забрать изделие и уйти,  так  и  за
опрометчивое решение явиться  сюда  открыто.  "Сам  виноват.  Если  дьявол
собрался в люди,  пусть  упрячет  рога.  В  следующий  раз  одену  плащ  с
капюшоном..." Я с сожалением бросил гребень на лоток.
     В гончарне было чисто прибрано и вкусно пахло свежими лепешками. Меня
здесь ждали. К моему приходу готовились.
     Оанууг сидела в дальнем, темном углу лавки, смиренно сложив  руки  на
коленях, сияя глазищами. Вургр угнездился на скамье напротив оконной щели.
Умытый, умащенный дешевыми благовониями, с расчесанной надвое  бородой,  в
новой, наверняка ворованной, серой рубахе. И не подумаешь  про  него,  что
душегуб.
     - Не приставал? - строго спросил я девушку, указуя на него  рукояткой
меча.
     Оанууг энергично помотала головой.
     - А то у меня с ним долгого разговору не будет, - сказал  я,  проходя
на почетное место гостя.
     - Ниллган, - с пренебрежением промолвил вургр. - Не понимаешь.  Пусть
я и украшен "поцелуем вауу", но в остальном человек. Зачем мне чужая вещь?
     - А это? - я потянулся и зацепил пальцем его обновку.
     - Торговцы что рабы, - ответил он высокомерно. -  А  я  все  же  брат
императора.
     - На тебе не написано.
     - Ниллган, - повторил вургр. - Почему люди  видят,  что  ты  ниллган?
Почему они видят, что я брат императора?
     - Откуда мне знать... - пробурчал я.
     Вургр передернул плечами в знак презрения и отвернулся. При этом  вся
его поза выражала скрытое нетерпение. Тогда я извлек из-под плаща  плоскую
флягу литра на четыре и выдернул затычку. Светский  лоск  слетел  с  этого
раздолбая в единый миг.  Теперь  он  стал  похож  на  вдрызг  пропившегося
Кирюху, которому Бог поутру послал чекушку... Не спрашивайте меня,  где  я
наполнил флягу до краев.
     - Дай, - сказал вургр, алчно сглатывая слюну.
     - Может быть, назовешь свое имя? - спросил я, придерживая сосуд. -  А
то как-то неловко. Давно знакомы...
     - Не имеет смысла, - пробормотал он. - Как зовут кукол  из  рыночного
вертепа? Юламэм и Аганну-Дедль. Так и мы: ты - ниллган,  я  -  вургр.  Чем
плохо... Позволь мне уйти. До вечера, а?
     - Иди, - позволил я. - Латникам глаза не мозоль. И не вздумай удрать.
Во второй раз не помилую.
     - Я буду осторожен, - пообещал он. - Есть тут у меня местечко...
     Прижимая к груди флягу, он  засеменил  прочь.  Оанууг  молчала,  едва
заметно улыбаясь.
     - Тебе страшно с ним?  -  спросил  я  виновато.  Она  снова  замотала
головой. - Страшно, еще бы... Скоро я уведу его отсюда. Кажется,  я  нашел
ему убежище.
     - Он не виноват, - сказала девушка тихонько.  -  Это  проклятие  злых
богов. Человек - игрушка в их руках.
     - Это я уже слышал. Про глиняных кукол. Не слишком достойно  человека
быть куклой.
     - Достойно, - возразила она, заливаясь краской стыда от необходимости
прекословить. - Человеком должны управлять. Другие люди, умнее.  Иначе  он
становится зверем. Зверь подчиняется только желудку и детородному  органу.
Над ним нет высшей воли.
     - Кто же управляет теми, которые умнее? Боги?
     - Боги, - кивнула Оанууг.
     - А если это злые боги?... - я кивнул на пустую скамью.
     - Злые боги не управляют. Они могут  проклясть.  Проклятие  отвращает
высшую волю добрых богов. Поэтому вургр подобен зверю, когда над  ним  нет
высшей воли. Им движет голод. Сытый вургр - не вургр. Человек.
     - Винтики единого прекрасного механизма, - сказал я. - Движущегося  к
светлому будущему.
     - Не понимаю. Что такое "винтик"? Что такое "механизм"?
     - Это по-нашему. По-ниллгански. Про человека и высшую волю.
     - Ты странный ниллган, - сказала Оанууг.
     - На каждом углу об этом слышу... Чем же я тебе-то странен?
     Девушка закрыла глаза. Чуть запрокинула голову, произнесла негромко:

                 Когда переступает Он порог,
                 Его шаги предупреждает страх.
                 Трепещет пламя в очаге моем
                 И прячет лепестки свои в золу,
                 А злые духи убегают в ночь,
                 Которой не настал покуда срок.
                 Паук пустую подбирает сеть
                 И оставляет дом мой навсегда -
                 Хозяином ему здесь не бывать.
                 Вооружен двумя мечами Он,
                 И первый меч Ему точила смерть,
                 Которой все уплачено сполна.
                 Когда его надломится клинок,
                 Злодеи небу жертву принесут.
                 А я давно надежды не храню,
                 Что меч иной вдруг будет обнажен...

     - Ты сочинила это сама? - спросил я.
     - Сама, - сказала Оанууг. - Кто сделает это за меня?
     - Это надо сохранить. Ну, там, записать... Ты можешь забыть.
     Девушка мотнула головой.
     - Я не забуду. А забуду - невелика потеря. Это никому не нужно. Пусть
уйдет со мной в Землю Теней.
     - Но мне нравится! - запротестовал я.
     - Тогда сочиню новое... Ты приходишь сюда, -  продолжала  она.  -  Не
убиваешь вургра, а пытаешься спасти в нем человека. Охраняешь меня. Зачем?
     Я и сам  этого  не  знал.  Много  ли  пользы  было  в  моей  нелепой,
бессмысленной заботе о  двух  неприкаянных  из  числа  трех  миллионов  им
подобных? Я здесь -  проездом.  Временщик...  То  есть,  с  прагматических
позиций все вполне объяснимо: должен же я как-то  разнообразить  источники
информации об этом мире. В котором, надо признаться, до сей поры ни  хрена
не понимал. Вургр принадлежал к императорской фамилии, он многое  мог  мне
разъяснить - если бы удалось окончательно  вызвать  его  доверие.  Что  же
касается Оанууг... Она сочиняла стихи. Не Бог  весть  какие,  и  круг  тем
однообразный.  Но   эта   затурканная   полурабыня-полуживотное,   которой
уготована участь машины для производства детей, все же чувствовала то, что
навсегда было сокрыто от меня. Она была лучше, возвышенней меня. Я так  не
умел. Как ни прискорбно, я не могу сознавать себя  интеллигентом.  Это  не
зависит от образования... К тому же, она чем-то напоминала мне Нунку, если
бы содрать с  той  нанесенные  тысячелетиями  пласты  окультуренности.  Ее
волосы хотелось перебирать пальцами. Ее кожи  хотелось  касаться.  От  нее
пахло чистым, теплым женским телом... Но! Когда не станет  меня,  опустеет
фляга, затеряется басма с охранным знаком - что станется с  ними?  Хорошо,
если кто-то из рыночных торговцев подберет девушку и  уведет  в  свой  дом
рожать детей. Хорошо, если вургр, обезумев от голода, слепо  напорется  на
ночной дозор и кончит свою жизнь под  мечами.  Это  для  них  обоих  будет
хорошо. А все остальное  -  плохо.  Потому  что  для  начала  вургр  может
вернуться в эту лавку - по  удержавшимся  в  затуманенных  мозгах  клочкам
памяти - и загрызть Оанууг... Не хотелось мне загадывать наперед.  И  пора
было бы уже поразмыслить, как всего этого избежать.
     - Над каждым из нас - своя высшая воля, - сказал я уклончиво.
     - И она велит тебе посещать меня? - осторожно спросила Оанууг.
     Я кивнул.
     - Почему же ты смеешься над моим предназначением?
     - Вовсе нет! - воскликнул я. -  Всякое  предназначение  священно.  Не
хватало еще, чтобы я чем-то оскорбил тебя. Да с чего ты это взяла?!
     - Но ведь я - женщина, - промолвила она удивленно. - А ты ведешь себя
так, словно я - человек. Мое предназначение не в этом... Быть  может,  ты,
ниллган, не знаешь, как обращаться с женщиной?
     - Я бы так не утверждал...
     Не отрывая  от  меня  горящих  морской  синевой  глаз,  она  медленно
распустила тесемки своего наряда.  Грубая  ткань  сползла  по  ее  смуглым
бедрам на землю.
     - Не смейся  больше  надо  мной,  -  стыдливо  сказала  Оанууг,  дочь
гончара.



                                    21

     ...падаю в лифте сквозь бессчетные этажи "Саратова-12". Где, на каком
из них покидаю кабину - не ведомо. По указателям нахожу платформу магнара.
Вокруг ни души. Это мне на руку. Без  единого  звука  из  темноты  туннеля
выныривает  акулий  нос  ярко  освещенного  изнутри  вагона.   С   шорохом
распахиваются  створки  дверей,  зазывают,  заманивают.  Одолев  некоторое
борение чувства с долгом, переступаю заботливо скругленный порожек.
     Я - беглец. Возможно, меня ищут, Не исключено, что с собаками. За все
время не видел тут ни одной собаки. Вымерли, заодно с крысами?..  Я  удрал
из  лаборатории.  Наплевал  на  очередной  сеанс   гипнопедии.   Пропустил
семинары. Наклал три кучи вонючи на их дела.
     В вагоне тоже никого. Заботливый голос негромко объявляет  остановки.
Как в старом добром метро. Куда я еду? Зачем? И что я могу сделать в  этом
мире один... Бунтовщик из меня - как из рыбы  летчик.  Я  не  в  состоянии
раздобыть себе даже куска хлеба, тем более с маслом. Я даже не знаю,  кого
взять за лацканы и потребовать, чтобы меня вернули домой.
     Кусая губы от унижения, выхожу  на  неведомой  станции  с  диковинным
названием  "Архетип".  Бреду  по  безлюдному  перрону,  следуя  светящимся
стрелкам, на которых монотонно повторяется это совершенно неуместное здесь
слово.
     И лбом упираюсь в бронированную стену.
     От пола до потолка, из конца  в  конец,  в  мощных,  рассчитанных  на
динозавра заклепках. Бестолково шарю по ней в поисках  защелки.  Какая,  к
черту, защелка? У них и замков-то отродясь не было...
         Случайно   натыкаюсь   на   запертое   окошко.   Как   на   наших
контрольно-пропускных пунктах. Стучусь.  Ни  малейшей  реакции.  Понемногу
меня начинает пробирать озноб. Мне здесь не нравится. То есть, мне  вообще
не нравится в моем будущем, ничегошеньки я в нем не понимаю, но перед этим
нелепым железным занавесом мне делается  попросту  жутко.  Бью  кулаком