в
оконную створку. Она с лязгом откидывается.
     В лицо мне вонзается струя ледяного  воздуха.  А  если  быть  точным,
невыносимого зловония. Концентрированные  выхлопные  газы  в  сочетании  с
полусгнившей падалью и застарелым дерьмом. Зажимая нос, приникаю к окошку,
до боли в глазах вглядываюсь в клубы тумана по ту сторону стены.
     Корявые,  изломанные  скелеты,  не  похожие  ни  на  что  на   свете.
Скульптура в стиле "авангард"? А может  быть,  деревья?  Заповедник  живой
природы над могильником отходов  ядерной  энергетики,  экологически  самой
чистой в мире? Или мы всю планету превратили в могильник?..
     Я скребу пальцами по металлу, пытаясь зацепить створку и  вернуть  ее
на место. Она не дается, а вонь заволакивает  платформу,  вышибает  слезу,
разъедает слизистую оболочку, еще минута такого  балдежа  -  и  я  уйду  в
отруб.
     Но, будто смилостивившись, створка сама по себе закрывается.
     Что, что стряслось с нашим миром?! Или это уже не наш  мир?  Господи,
дай мне силы не задавать вопросов, ибо я страшусь выслушать ответ!..



                                    22

     Я сел на травку, откинул капюшон жреческого балахона, подставив  лицо
жарким лучам полуденного солнца. Отвязал меч и  положил  рядом.  Вургр  не
последовал моему примеру. Он продолжал торчать сбоку и чуть поодаль  серым
огородным пугалом, раскорячив тощие руки. Словно ждал  подвоха.  Например,
что я вдруг ни с того ни с сего наброшусь.
     - Очень нужно... - пробормотал я.
     - Зачем мы здесь? - осторожно спросил вургр.
     - Свежий воздух. Зеленая травка. Полное успокоение для души.
     - Разве у ниллганов есть душа? - хмыкнул он. -  Конечно  же,  нет.  Я
пошутил.
     Вургр осторожно подобрал под себя ноги и угнездился  на  почтительном
расстоянии. Это он в гончарне, при Оанууг,  мог  хорохориться.  Оставаться
наедине со мной было ему не по сердцу.
     - Я не люблю всего этого, - сказал он. - От свежего  воздуха  у  меня
кружится голова.  Отвык,  наверное.  Раньше  мог  спать  на  голой  земле,
укрывшись какой-нибудь шкурой. Теперь мне спокойнее  зарыться  в  звериную
нору. Я открою тебе  секрет.  Запомни,  еще  пригодится  -  я  у  тебя  не
последний вургр. Ночью мы беспомощны, как дети. Чтобы  найти  жертву,  нам
нужно вылезть из норы, войти в город, долго рыскать по его улицам.  И  все
это время - на открытом воздухе. От этого разламывается голова, плавятся и
каплют из ушей остатки мозгов.  Если  бы  дозорные  не  трусили,  ни  один
человек не погиб бы от рук вургра... И солнце я ненавижу. От его  света  у
меня чешется тело.
     Я покосился на его  серое  лицо  в  обрамлении  добротной,  ухоженной
бороды. И в самом деле, по меньшей мере  полгода  этой  кожи  не  касались
прямые солнечные лучи.
     - Извини, - сказал я. - Хотелось сделать тебе приятное. - Ты  измучил
меня, ниллган. Мой слабый разум когда-нибудь лопнет  от  твоих  загадок...
Зачем тебе делать мне приятное? Жаль, что той ночью ты не прикончил  меня.
Это было бы приятно всем. И твоей  женщине,  которая  ночами  не  спит  от
страха передо мной, что бы мы оба  ей  ни  толковали,  ибо  слова  мужчины
всегда недоступны пониманию женщины. Она  трясется,  как  желтый  лист  на
умирающем дереве, и шлет молитвы  первоматери  Эрдаадд,  чтобы  та  наутро
привела тебя к ее порогу. Было бы приятно и тебе, которому претит добывать
для меня свежую человеческую кровь  в  подземельях  Эйолудзугг.  И  твоему
хозяину Луолруйгюнру, который надеется, что я оставил его в покое...
     - Разве ты не отступился от своего?
     - Это невозможно, ниллган. Подумай сам: что мне еще нужно  от  жизни?
Здоровье? Его я утратил навек, едва только вауу сомкнул  свои  челюсти  на
моем теле. Богатство? Оно никогда не значило  много  для  меня.  Все,  что
нужно, я и так возьму у  этих  рабов  на  рыночной  площади.  Обмотаю  шею
тряпкой и возьму... Дети? Открою тебе второй секрет: вургру  не  интересны
утехи с женщинами. Поэтому я никогда не посягну на лоно твоей горшечницы.
     - Я не так страшусь за ее лоно...
     - Выслушай тогда секрет третий: сытый вургр никому не страшен. В  нем
пробуждается человек, ему противно даже думать о своем промысле. И  вдолби
эту мысль горшечнице.  Я  принесу  тебе  подходящую  палку,  если  она  не
разумеет человеческих слов... Что же тогда мне  остается?  Только  одно  -
власть.
     - Престол империи?
     - Он самый,  ниллган.  Но  если  ты  думаешь,  что  я  сколько-нибудь
серьезно способен домогаться самой большой кровати в  Эйолияме,  то  ты  и
вправду безмозгл. Даже если произойдет чудо,  Солнцеликий  издохнет,  а  я
опережу всех... того же Одуйн-Донгре... Я  не  проживу  и  дня,  как  меня
загрызут юруйаги. Они - те же вургры, только их  алчность  не  зависит  от
голоса желудка. Эта  свора  выпьет  кровь  из  всякого,  кто  окажется  на
престоле. Пока все они согнаны в одну казарму Эйолудзугг - они заодно.  Но
каждый, кто возвысится над ними,  обречен  отныне  быть  их  добычей.  Ты,
должно быть, не знаешь, что Элмайенруд даже во сне не расстается с  мечом.
Он потому и удержался во главе своры, что умеет спать с открытыми  глазами
и стрелять из арбалета на любой шорох прежде, чем разглядеть, кто  же  там
шуршит... О! Кажется, я придумал, что могло быть мне особенно приятно.
     - Что же? - полюбопытствовал я. - Давай захватим Эйолияме!
     Я расхохотался. Серые губы вургра тоже дрогнули в слабой улыбке.
     - Как это?
     - Чего проще! Ты берешь на себя юруйагов, прежде указав мне дорогу  в
покои Солнцеликого. Поверь, мне даже меч не  понадобится:  Луолруйгюнр  от
страха захлебнется в собственном жидком говне, когда  увидит  перед  собой
живого вургра... И престол будет моим.  Ты  повергнешь  свой  меч  к  моим
ногам. У нас хорошо получится.
     - Хорошо - для кого?
     - Для меня. Мне не нужно будет жить среди рабов, самому прикидываться
рабом,  чтобы  сохранить  мою  драгоценную  жизнь.  Ведь  я  -  тоже   сын
императора! Потом - для тебя. Что ты  теряешь?  Бездарного,  слабовольного
сумасброда, обуреваемого причудами и капризами. А что обретаешь? Мудрого и
сильного вождя. К тому же,  я  сделаю  тебя  не  просто  ниллганом,  но  и
верховным жрецом.
     - И сбудется мечта идиота, - фыркнул я. - Что? - не понял вургр.
     - А еще для кого?
     - Разве мало? Я не помню случая, чтобы юруйаг, домогаясь трона, думал
о ком-то помимо себя.
     - Я тоже... Хорошо, что дальше?
     - Дальше? - он смутился, почесал бороду. - Дальше я еще не придумал.
     - Дальше вот что, - сказал я. - Все наемные  убийцы  со  всех  сторон
света сговорятся и накинутся на тебя. Это сейчас каждый прорубает дорогу к
престолу только для своего  повелителя.  Но  когда  на  престоле  окажется
вургр, сначала они захотят очистить святое место от скверны.  А  уж  потом
станут разбираться между собой... Узнав о смерти Луолруйгюнра,  на  дворец
приступом пойдет войско во главе с Эойзембеа-Беспалым, потому  что  никого
другого над собой этот убийца не признает. Во всяком случае, пока  ему  не
отсыплют больше, чем покойный. У тебя есть чем вознаградить Беспалого?  И,
между прочим, всех его сотников?..  Одновременно  с  юга  и  востока  сюда
ринутся бешеные  племена  буммзигган,  потому  что  некому  будет  стеречь
рубежи, а в мутной воде можно выловить крупную рыбу, и вожди этих людоедов
не так глупы, чтобы того не понять. А ведь я ни  слова  еще  не  сказал  о
верховном жреце Дзеолл-Гуадзе...
     Вургр нагреб в пригоршню земли вместе с травой, поднес к лицу.
     - Странно, - промолвил он задумчиво. - Это не  вино,  не  мускус,  не
драгоценный камень. Всего лишь чья-то невесть когда перегнившая плоть. Что
в ней особенного? Отчего  все  рвутся  обладать  ею?  Ведь  одному  только
жадному никчемному сорняку есть корысть в том обладании...  Ты  задал  мне
задачу, ниллган. Трудную задачу. Но поверь, скоро я сообщу тебе решение.
     - О чем ты? - спросил я рассеянно.
     - О приятном, - помедлив, ответил вургр.



                                    23

     "...Сказал Гзуогуам, вытирая меч о  шкуру  медведя:  "Здесь  поставлю
свой шатер, разведу свои костры,
     Выгоню свои стада, выкую новый наконечник своему копью.  Здесь  пошлю
врагов своих сеять зерно в землю,
     Чтобы взрастили они пропитание мне и моим воинам, А что  останется  -
пусть возьмут себе,
     Ибо голодный раб все равно что голодный шакал, Он смотрит не в  глаза
хозяину, а на горло его,
     Он не боится кнута, над ним нет закона предков".
     Так сказал Гзуогуам, обезглавив  последнего  вождя  недругов,  Содрав
лицо его с костей и бросив собакам,
     А черепом украсив древко копья своего вместо наконечника. И все,  кто
слышал, сказали: "Пусть это свершится".
     Пятеро верных слуг срубили самое старое дерево,
     Лишили его сучьев и коры, выкопали яму и  воздвигли  столб,  Натянули
шатер из медвежьих шкур и закрепили от ветра.
     Вошел Гзуогуам, развел костер и позвал вождей. И был день, когда  они
веселились, ели и пили.
     Никто не мешал им, ибо не осталось их врагов на  этой  земле.  Только
череп смотрел на них с высоты копья, тоскуя о теле,
     Брошенном на растерзание ночным демонам.
     Глаза его не тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку, Чтобы видел недруг
пир победителей на своей земле
     И пир демонов над своим телом,  лишенным  покоя  в  своей  земле.  Не
придумано было большего надругательства от  начала  времен.  Язык  его  не
тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку,
     Чтобы возносил недруг мольбы своим идолам,
     Которые низвергнуты, изрублены мечами и  горят  в  кострах.  Гзуогуам
забыл свое место под солнцем и небом,
     Забыл о своих богах и потешался над чужими,
     Словно не знал, что нет своих богов или чужих. В  этом  мире  у  всех
людей одни боги,
     Как бы имена их не звучали для слуха,
     Какие бы идолы не были вырезаны из дерева или камня, Какие бы  жертвы
им не возносили,
     Сжигая ли на кострах, бросая ли в воду, зарывая ли в землю.  Сохранил
Гзуогуам черепу язык его напрасно,
     И глаза напрасно не выколол.
     Заговорил недруг громко и гневно, непонятны были его слова,  А  глаза
обращены были долу.
     Смеялся Гзуогуам, и вожди смеялись над этим:
     "Вот и череп слагает песни,  чтобы  веселить  нас  за  трапезой!  Или
просит о снисхождении, чтобы вернули мы голову телу?
     Отчего ж не нас он глядит, а на землю?"
     Но не пел череп им песен и не просил снисхождения. Одного он просил у
богов: покарать насмешников.
     Ибо можно простить своего  убийцу,  победившего  в  честном  бою.  Но
нельзя простить надругательства, нет такого закона.
     И услышан был голос, но не подан был знак.
     А вожди повалили  древко  в  огонь  и  сожгли  вместе  с  черепом.  И
нескончаемо было веселье, но закончился день.
     Уснули собаки, уснули рабы, уснули женщины.
     Уснули воины у костров и в дозорах, уснули вожди.
     Уснул Гзуогуам, не допив своей чаши, не доев мяса.
     Но боги не знают сна, и неведом покой демонам ночи.
     И не станет покоя людям, когда  боги  и  демоны  сговорятся.  Эрруйем
поднял свой молот, ударил в стены чертогов,
     Загудели стены, застонало Тело Мбиргга.
     Завыли по-волчьи тени мертвых воинов, тоскуя по оружию. И  отверзлись
потайные ходы,
     Преисполнился мрак запахом смерти.
     Поднялись из темноты и забвения  Вауу-Гнриг,  Древние  Пауки,  Каждый
подобен горе, поросшей лесом, ужасен видом,
     Обуян гневом и неутоленной гордыней.
     Страшен Эрруйем на престоле, но Древние Пауки  не  страшатся:  "Зачем
звал нас, безглавец? Зачем потревожил наш сон?
     Или Мбиргг подал знак, что проснется,  и  нужно  тебе,  Чтобы  кто-то
перед ним замолвил за тебя словечко?
     Или нашел ты свой молот насилу и решил продолжать поединок?"  Отвечал
Эрруйем, усмехнувшись:
     "Не проснулся покуда Паук Бездны, проснется  ли  -  не  ведаю.  Чтобы
сгубить вас, мне молот не нужен, достаточно взгляда.  Но  хочу  предложить
вам работу по вкусу.
     В чреве Мбиргга, должно быть,  вы  разжирели  без  дела.  Хватит  вам
копить злобу да хорониться в потемках".
     Рассказал Эрруйем про Гзуогуама  и  череп,  и  молитву  о  мести.  Но
смеялись Древние Пауки над рассказом:
     "Мы в толк не возьмем, кто эти букашки,
     Которые никак не поделят того, что им не принадлежит, О каком  законе
ты говоришь
     И кто эти боги, что осквернены и осмеяны.
     Нет богов над Телом Мбиргга,  кроме  самого  Мбиргга.  Ибо  его  боги
сгинули с Прежним Миром.
     Значит, нет богов и над нами, кроме отца нашего Мбиргга. И вы нам  не
боги, а гонители наши и кровники.
     Но ты развеселил  нас,  безглавец,  рассеял  нашу  скуку.  Потому  мы
согласны тебе помочь за небольшую плату.
     Ни к чему выходить нам из темноты, чтобы покарать святотатца. Есть  у
нас дети и внуки, и внуки наших внуков.
     Давно они тоскуют без дела, никогда  не  знали  охоты  на  дичь.  Они
справятся с этим не хуже нас, Древних.
     Только дай им пройти сквозь твои чертоги  без  урона  И  скажи  своим
братьям, чтобы впредь им не вредили,
     Когда они поселятся под солнцем, совьют себе гнезда
     Выведут потомство и не вернутся в царство мрака и холода. Тесно стало
им Чрево Мбиргга, пусть оставят его Древним,
     Чтоб могли мы  спокойно  дождаться  своего  часа".  Отвечал  Эрруйем:
"Пусть будет так.
     Слишком многого вы требуете, велика цена за  услугу.  Но  не  могу  я
покинуть Землю Теней даже ненадолго.
     А святотатец Гзуогуам должен быть наказан.
     Он нарушил законы, установленные нами для людей". И вернулись Древние
Пауки в Чрево Мбиргга,
     Уступая дорогу своим детям и внукам, и внукам своих  внуков,  Которым
не было счета.
     Многоруки и смрадны, оснастили шипастыми серпами свои рты. Черны были
тела их, черны были лица их,
     Черны были души и дела их.
     Черное Воинство выходило из Чрева Мбиргга,  Чтобы  никогда  назад  не
вернуться.
     Ужаснулись тени воинов перед престолом Эрруйема.
     Ужаснулся и сам Эрруйем, стократ пожалев о  содеянном,  Но  принужден
был держать свое слово.
     И поднялось Черное Воинство под ночные небеса,
     Когда спало все войско Гзуогуама, и  никто  не  поднял  тревоги.  Оно
ступало неслышно, невидимо было во мраке,
     Только океан глаз рассеялся по земле, светясь среди ночи.  И  утонули
воины в том океане, ни разу не вскрикнув.
     Захлебнулись в нем собаки, рабы и женщины.
     Не вспомнив об оружии, канули в его волны вожди. И прервалась  всякая
жизнь этой ночью.
     Там, где катилось Черное Воинство, не росла даже трава, Птицы умирали
в полете, видя гибель птенцов.
     Шакалы вырывали себе внутренности,
     Лишь бы умереть от своих зубов,  а  не  от  Черного  Воинства.  И  не
осталось ничего, что могло бы радоваться утру,
     Которое никак не наступало.
     Ночь пролилась на землю, ночь текла по степи,
     Ночь никак не кончалась, хотя небо уже посветлело.
     Черное Воинство ушло, но рассвет не  хотел  заниматься,  Даже  солнце
оледенело от ужаса.
     Гзуогуам ото сна пробудился и позвал рабов, Чтобы принесли  ему  воды
омыть лицо и руки.
     Но никто не откликнулся на его зов, как бывало.
     Гзуогуам на ноги встал,  охвачен  гневом,  позвал  вождей,  Чтобы  те
покарали ослушников своим оружием,
     Но никто не поднял меча, как бывало.
     Гзуогуам обратил глаза к небу и шатра не увидел.
     Он один стоял посреди степи, усеянной белыми костями,  Словно  минуло
сто лет, и солнце выбелило остовы.
     Вокруг лежали его вожди, в латах, с  мечами  в  изголовьях,  И  череп
каждого скалился в улыбке смерти,
     Лишь глаза смотрели с укоризной и языки болтались меж зубов. Гзуогуам
остался один под небом, один перед гневом богов,
     Один перед недругами, если бы нашлось их хоть с десяток.  Тогда  вмиг
лишился бы он своей победы.
     Будь он о двух головах и о десяти руках,
     Все равно не совладать ему с десятком воинов.
     Но никто не пришел убить Гзуогуама и  отнять  его  победу.  Никто  не
требовал от него своей доли завоеванного.
     Все теперь принадлежало ему одному -  и  земля  и  небо.  Лишь  покой
отныне и вовек не принадлежал ему.
     Проклят был род Гзуогуама перед богами,
     Проклят за сожженных идолов, за надругательство над  мертвым,  Словно
не был тот человеком и воином, не возносил жертвы.
     Обречен был род Гзуогуама  жить  в  страхе  перед  ночью.  Ибо  можно
возвести стены из белого камня,
     Настелить пол из железного дерева, спать с оружием,  Но  ничто  не  в
силах остановить Черное Воинство,
     Когда оно придет покарать род Гзуогуама - Ни камень,  ни  дерево,  ни
оружие.
     А оно придет в тот час, какой изберет для возмездия,
     Из Ночной Страны, что не на языке людей  зовется  Рбэдуйдвур.  Черное
Воинство свило свои гнезда там, где живут люди,
     Оно вывело потомство под детскими колыбелями, Кровь и плоть  людей  -
хлеб Черного Воинства,
     Ночь людей - день Черного Воинства,
     Смерть людей - жизнь Черного Воинства,
     И так будет, пока не  проснется  Паук  Бездны..."  Легенда  о  Черном
Воинстве и  проклятии  Гзуогуама.  Перевод  с  зигганского  В.И.Сорохтина.
Материалы и исследования по истории и этнографии Опайлзигг, выпуск 1.



                                    24

     Наш путь лежал  какими-то  немыслимыми  задворками,  о  существовании
которых я доселе попросту не подозревал, хотя и  пребывал  в  уверенности,
что по крайней мере в столице-то  не  заплутаю.  Иногда  мы  спускались  в
канавы  самого  подозрительного  вида,  где  еще  недавно  бурлили  потоки
нечистот и могли водиться приблудные вауу. Из канав так же  непредсказуемо
ныряли в непролазный на первый взгляд кустарник, по концентрации шипов  на
единицу пространства напоминавший колючую  проволоку  вокруг  какой-нибудь
запретной зоны. Проводница моя, однако  же,  ухитрялась  находить  в  этой
"линии Маннергейма" вполне безопасную тропку, и если я все же оставлял  на
железных крючковатых остриях клочья жреческой накидки и собственной шкуры,
то главным образом по своей неуклюжести. "Куда мы  идем?"  -  спрашивал  я
шепотом каждые полчаса. "Сейчас,  сейчас..."  -  отмахивалась  Оанууг,  не
выпуская моей руки, и я умолкал, послушно и тупо следуя за ней, будто слон
за погонщиком. Где-то совсем рядом слышалось едва различимое шуршание, как
если бы кто-то двигался параллельно нам и, возможно, даже сопровождал нас.
Что же до меня, то я производил шуму никак не  меньше  упомянутого  слона.
Моя подготовка бодикипера здесь не годилась ни к черту. Я и  не  стремился
особенно скрывать свое присутствие. Во всяком случае, никто от меня ничего
такого не требовал... Город кончился,  и  мы,  не  покидая  кустарников  и
канав, без перехода очутились в чистом поле, а  неподалеку  маячили  горы.
Каменные клыки торчали из травы, словно авангардистские статуи - безликие,
бестелые, но всем своим обликом излучавшие невнятную угрозу  каждому,  кто
посягнет на их покой. Оанууг легкой тенью скользила между  истуканов,  они
были просто вехами на ее пути.  "Куда  мы  идем?"  -  без  особой  надежды
спросил я в сотый раз. "Уже близко", - сказала она. И в самом деле,  степи
как таковой уже не было, а начинался  настоящий  лес.  Только  не  деревья
стояли  в  нем,  а  во  множестве  все  те  же  уродливые,   издевательски
выламывающиеся в магическом танце  каменные  фигуры.  Мне  уже  мерещились
прищуренные глаза, ухмыляющиеся безгубые рты, брезгливо наморщенные  носы.
Музей древних идолов, капище под открытым небом, кунсткамера... Даже трава
здесь  не  росла,  чахла  в  соседстве  с  этими  монстрами.   Мне   снова
померещилось чужое движение где-то рядом, я сторожко стрельнул глазами  по
сторонам - никого. Только высоко-высоко, в полной недосягаемости, на самой
макушке  исключительно  уродливого  болвана,  ясно  вычерченный  на   фоне
темнеющего вечернего неба, в тосклив