од ее маршевый двигатель. Вспыхнула  нестабильная  черная  дыра,
жадно всосавшая в  себя  окружающее  вещество,  а  потом  схлопнувшаяся  и
плюнувшая в небо сгустком энергии. Произошло местное землетрясение средней
силы, на месте "Надежды" образовался  круглый  провал  диаметром  сорок  и
глубиною  около  пяти  метров,  дно  которого  было  уплотнено  до  уровня
скального  монолита.  Провал  послужил  и  символической  могилой  биологу
экспедиции - Пламену Делчеву.
   Демонстрируя  потом  этот  провал  моноцитам,  прикатывавшим  сюда   из
любопытства от самых дальних уголков Древней реки, Дзю говорил, что на его
далекой родине, Земле, именно  так  готовят  основу  фундаментов  высотных
городов - мегаполисов с населением в миллионы и десятки миллионов человек.
Их строили в большинстве случаев на месте  старых  городов-гигантов.  Если
такой город не заслуживал  превращения  в  музей-полис,  то  он  тщательно
голографировался для истории урбанизма и архитектуры, из  него  переселяли
людей, вывозили все  ценное  и  подводили  гравитационную  мину.  А  потом
следовал взрыв! И на месте пережившего  себя  города,  городам  ведь  тоже
отпущено историей время жить и время умирать,  возникал  провал  расчетной
глубины и площади со скальным монолитом на дне  -  идеальной  основой  для
высотного строительства и сооружения  подземных  этажей  мегаполиса.  Если
площадь обреченного на гибель устаревшего города  предназначалась  не  для
вторичной  застройки,  а  для  лесопарка,  то  глубина  провала   делалась
минимальной, а сам он  заполнялся  плодородной  почвой,  изготовленной  из
глины, песка и синтетических биогенных полуфабрикатов.  Все  это  казалось
моноцитам совершенно невероятным! Но происшедший  тут  взрыв,  свидетелями
которого были их местные собратья,  реальность  провала,  представшего  их
глазам, хотя бы отчасти убеждали  их  в  правдивости  рассказов  двуногого
друга - так на них непохожего!
   Оставшемуся  в  пугающе  загадочном  мире  в  полном  одиночестве,  без
вездехода, крупногабаритной аппаратуры  и  большей  части  инструментария,
погибших вместе с "Надеждой" и Пламеном, Андрею Дзю, лишенному к  тому  же
связи с товарищами на "Антаресе",  было  не  до  углубленных  исследований
уиктянской жизни. К  тому  же,  особенности  гибели  шлюпа  позволили  ему
вычислить наличие на Уикте разумных существ, ускользающих от наблюдения и,
наверное, умело прячущихся от неведомого, с громом и молниями  упавшего  с
неба гостя.  Это  была  не  догадка,  а  именно  предвычисление,  подобное
предвычислению Нептуна, восьмой планеты  Солнечной  системы,  выполненному
Леверье и Адамсом в середине девятнадцатого века.
   В  свое  предвычисление  Андрей  Дзю  верил  свято!   Его   отнюдь   не
обескуражили неудачи  бесплодного  восьмимесячного  поиска  некоронованных
королей Уикты. Некоронованных, потому что, судя по всему,  эти  загадочные
разумные не сознавали силы своего разума и не то не умели, не то не хотели
использовать  его  потенциальную  мощь.  Как  и  всегда,  Дзю   действовал
неторопливо и расчетливо - методом исключений, постепенно одну  за  другой
снимая  с  роли  претендентов  на  разумность  те  формы  жизни,   которые
находились в поле  его  зрения.  Через  восемь  месяцев  этот  метод  себя
исчерпал. Дзю обследовал все, что заслуживало хотя бы крохотного  в  плане
своей разумности внимания, а результата не добился! Тогда, изобретательный
хитрован, он резко изменил тактику и обратил пристальное внимание  на  то,
что на разумность, казалось бы, претендовать никак  не  могло,  однако  же
постоянно лезло ему на глаза. Андрей Дзю резонно предположил, что если его
интересует уиктянский разум, то и этих некоронованных королей Уикты,  если
они только существуют, должна интересовать его персона -  неведомое  здесь
существо,  свалившееся  с  неба  на  их  головы  и  послужившее   причиной
катастрофы. Катастрофы, в ходе которой, Дзю был убежден в этом,  погиб  не
только Пламен Делчев, один из небесных пришельцев, но, по крайней мере,  и
один из уиктянских сапиенсов.  Тот  самый,  который  проник  в  незапертую
Делчевым во время очередного визита дверь шлюпа и ухитрился, на свою беду,
запустить его маршевый двигатель. То обстоятельство, что он,  Андрей  Дзю,
жив и невредим спустя восемь месяцев  после  катастрофы,  стоившей  жизни,
может быть, не одному туземцу, убеждало  старого  космонавта,  что  они  и
сообразительны, и гуманны по своей природе. Собственно, это соображение  и
заставляло Дзю с таким упорством искать незримых сапиенсов Уикты.
   Его новая  тактика  принесла  успех.  Уже  через  неделю  он  обнаружил
моноцитов, прирожденных хитрованов, которые и с самим  Андреем  Дзю  могли
посостязаться в этом качестве,  и  вошел  с  ними  в  первый  контакт.  Со
свойственной  ему  основательностью,  Дзю  не  форсировал  знакомство,  не
навязывался и, проявив истинно ангельское  терпение,  постепенно  завоевал
доверие, а потом  и  дружбу  моноцитов.  Обнаружив,  что  не  в  состоянии
научиться говорить на их  языке:  моноциты  переговаривались  между  собой
тонированным, членораздельным свистом, напоминавшим по  звучанию  пение  и
щебет хорошо тренированных в своем искусстве канареек,  Дзю  стал  обучать
земному языку своего друга - полного, доброго и пылкого, очень любопытного
и лукавого по  натуре  моноцита,  которого  прозвал  Туком.  Уж  очень  он
напоминал  своим  характером  колоритного  монаха  из  шайки  благородного
разбойника Робин Гуда! Позже, с обычным  для  себя  любопытством  выслушав
легенду о Робин Гуде и его сотоварищах, Тук одобрил земной вариант  своего
имени.
   Тук заговорил на чужом языке с легкостью болтливого попугая,  запоминая
не только само звучание, но и  смысл  предметных  имен  существительных  и
натуральных глаголов. Тук брал на слух и легко повторял любые другие слова
и целые фразы, но с пониманием абстракций и содержания  сложной  по  своей
логике и смыслу речи дело у него шло туго.  Этому  была  своя  причина,  и
когда Дзю догадался, в чем она состоит, дело быстро пошло  на  лад.  Через
полгода они уже свободно говорили с Туком на бытовые  темы,  потихоньку  и
незаметно втягивая в круг своих  бесед,  занятий  и  показательных  опытов
других моноцитов. Это не стоило Дзю больших трудов - природное любопытство
само толкало этих удивительных сапиенсов ко всему новому, да и присущая им
корпоративность, тяга к подражанию делали свое дело. Всем своим знакомым с
их собственного одобрения Андрей Дзю давал  земные  имена,  используя  для
этого  фольклорную,  литературную  и  историческую   топонимику.   В   его
окружении, постепенно приобретавшем характер эллинской философской  школы,
появились Добрыня, Сократ, Тимур, Ньютон и  многие  другие.  Дзю  поначалу
различал их не без труда, а потом делал это с легкостью пастуха,  знающего
на лицо, по повадкам и голосу каждого члена стада. Эта способность старого
космонавта членам спасательной партии со "Спики", высадившимся  на  Уикте,
казалась чародейством. Для них все моноциты на одно лицо, хотя употреблять
это слово было не совсем правильно - лица-то у сапиенсов с Уикты как раз и
не имелось. Серо-зеленые шары величиною с хороший арбуз, - вот и все!
   Через год после начала занятий с Туком, так и оставшимся близким другом
пришельца с небес, Андрей Дзю занял  у  моноцитов  Древней  реки  примерно
такое же положение, какое в свое  время  Миклухо-Маклай  имел  у  папуасов
берега Новой Гвинеи.
   Стоя у байконурского памятника и перебирая  в  памяти  очень  непростую
историю попытки освоения Уикты,  Лобов  мысленно  готовился  к  встрече  с
Андреем Дзю, постаревшим  почти  на  тридцать  лет.  Памятников  ему  было
поставлено много - во всех космопортах Земли и Луны можно было видеть  его
изображения, сделанные и  профессиональными  скульпторами,  и  любителями.
Вообще-то, при жизни людям двадцать третьего века памятников  не  ставили.
Разве что в порядке редкого исключения, одним из которых был Андрей Дзю  и
его товарищи по экспедиции по рукаву  Ориона  -  существовал  и  групповой
скульптурный портрет экипажа "Антареса".  Тоннельная  болезнь,  поразившая
этот экипаж в ходе трехлетнего гиперсветового марша в  подпространственном
канале,  оказалась  штукой  коварной.  Исчезновение  ее  симптомов   после
введения дополнительной защиты успокоило космонавтов, а эйфория  выхода  в
загалактическое пространство и открытия Одинокой Звезды с маленькой Уиктой
попросту вытеснила ее из памяти, превратив в  досадное  недоразумение.  Но
поражение центральной нервной системы у космонавтов  "Антареса"  оказалось
куда более серьезным, чем казалось им самим,  да  и  бортврачу  -  Радживу
Индре. И постепенно, пока "Антарес" в ожидании  прихода  "Спики"  стоял  у
пролива Персея, это скрытое до  поры  поражение  начало  заявлять  о  себе
новыми симптомами - психического плана, которые очень трудно  фиксировать,
покуда они не заявляют о себе в полной мере.  Бессонница  в  ночные  часы,
сонливость  -  в  дневные,  раздражительность,  необъяснимая   лень   или,
напротив, лихорадка деятельности, -  все  это  так  хорошо  вписывалось  в
обычный синдром космической усталости, знакомый астральной  медицине,  что
долгое время не вызывало большой тревоги. Но потом на эти  явления  начала
накладываться забывчивость, провалы памяти по событиям недавнего  прошлого
и нарушения сложных форм мышления, где доминировала  логика.  Индра  забил
тревогу. Симптомы эти напоминали явления обычного старческого маразма,  но
о каком маразме могла идти речь  у  людей  среднего  и  зрелого  возраста?
Единственный, кто в известном смысле мог быть назван стариком, Андрей Дзю,
был на Уикте, и борт-врач "Антареса" не без оснований забеспокоился  -  не
является ли потеря связи с "Надеждой"  следствием  резкого  прогресса  его
болезни. Но, как позже установило медицинское обследование, именно  Андрей
Дзю пострадал меньше других. По двум разным причинам: во-первых,  здоровье
у него было истинно железным, и во-вторых, создав свою  философскую  школу
для моноцитов, Дзю естественно занимался тем, что позже было  настоятельно
рекомендовано медициной для  лечения  последствий  тоннельной  болезни,  -
постоянным, систематическим тренингом логического мышления.
   Все  члены  экипажа  "Антареса"  после  возвращения  на  Землю   прошли
длительный курс восстановительного лечения. Никто из них, включая и Андрея
Дзю, не вернулся после этого к космической  работе.  Вот  почему  еще  при
жизни  всем  им  был  возведен  коллективный  памятник,   а   скульптурные
изображения  Андрея  Дзю  разошлись  по  всей  Земле  и   ее   космическим
окрестностям.          Прижизненное          увековечение          подвига
космонавтов-гиперсветовиков было благодарной платой за великие свершения и
великие потери первого трансгалактического полета.
   Для Ивана Лобова  в  истории  экспедиции  "Антареса"  был  один  важный
момент, который ему надо было обдумать и решить до  поездки  в  Цимлянский
мегаполис к Андрею Дзю. Визит спасательного отряда "Спики" на Уикту  из-за
болезни экипажа "Антареса" был предельно сокращен по времени. Поэтому  все
сведения о необыкновенной культуре моноцитов базировались,  в  основном  и
по-преимуществу, на том, что написал о ней Андрей Дзю, пробывший на  Уикте
почти три года. Но в какой мере можно доверять человеку, который, как  это
было установлено позже, страдал тоннельной болезнью, а стало быть  не  был
психически нормален в полном смысле этого слова? Только ли правду  сообщил
Дзю  о  моноцитах  и  одну  лишь  правду?  Сомнения  в  этом  плане   были
основательны уже потому, что очередная экспедиция на  Уикту,  направленная
на двух  шлюпах  с  борта  остававшегося  на  космической  орбите  рейдера
"Кассиопея", пропала без вести. Ситуацию загадочности  обострила  странная
гравитограмма на ломаном русском языке, принятая станцией "Кассиопеи".  Ее
пришлось расшифровывать на манер каблограммы, смысл ее был примерно такой:
"К нам не надо. Только с огнем".
   После консультаций с Землей высадку на Уикту для установления контактов
с моноцитами и поиска пропавших  товарищей  решили  отсрочить.  Надо  было
разобраться в том, что могло произойти на этой планете за  те  шесть  лет,
что прошли с того момента, когда Уикту покинул Андрей Дзю.
   Силовое воздействие на моноцитов было отвергнуто единодушно  -  слишком
редким, необычайным был этот  цветок  разума,  распустившийся  под  лучами
Одинокой Звезды. Недопустимо  было  рисковать  им!  Очень  надеялись,  что
обстоятельный разговор с  Андреем  Дзю  прояснит  вдруг  обострившуюся  до
конфронтации обстановку на Уикте. Но Андрей Дзю к этому времени не  просто
постарел, одряхлел.  Он  был  разговорчив,  доброжелателен,  добросовестно
напрягал память, но не мог вспомнить ничего нового кроме  того,  что  было
уже ранее рассказано и написано им об Уикте. Не мог или не хотел? На  этот
счет у психологов были сомнения. Но насколько они основательны? Чтобы хоть
сколько-нибудь разобраться в этом, Иван  прямо  от  памятника  Андрею  Дзю
отправился  к  Яну  Кирсипуу,  признанному  теперь  авторитету  в  области
космически ориентированной психологии. С давней, памятной обоим поры,  они
поддерживали доверительные, почти дружеские отношения.  Лишь  обстоятельно
поговорив об Андрее Дзю и его нынешнем состоянии  с  Яном  Кирсипуу,  Иван
решился, наконец, на встречу с Андреем Дзю.
   Лобов нашел Андрея в беседке, образованной  виноградными  лозами.  Лозы
были старыми, поэтому стены и, в особенности,  крыша  этой  живой  беседки
были такими плотными, что не  только  оберегали  от  летнего  солнца,  но,
пожалуй, могли защитить и от дождя. Лозы были хоть и старыми, но заботливо
ухоженными и разными. С потолка беседки, словно  люстры,  свисали  зеленые
плети,  увешанные,  будто  декоративными  лампами,  полновесными   кистями
винограда: розового, белого, сизо-черного, а больше зеленого,  -  не  весь
еще виноград созрел. Нижние кисти опускались так, что Иван мог сорвать их,
протянув руку и не приподнимаясь на цыпочки. Посреди беседки стоял  врытый
в землю дубовый стол, а  вокруг  него  массивные,  тоже,  судя  по  всему,
дубовые табуреты с серповидными прорезями в сиденьях,  чтобы  удобно  было
переносить их с места  на  место.  Три  табурета  стояли  по  три  стороны
квадратного стола, а против четвертого стояло кресло: копия боевого кресла
гиперсветового рейдера - с ложементом,  заголовником  и  подлокотником.  В
кресле дремал, да что там дремал,  похрапывая,  сладко  спал  Андрей  Дзю,
опираясь  о  заголовник  затылком  несколько  набок   склоненной   головы.
Аккуратный старичок, как бы усохший по сравнению со своей  скульптурой  на
Байконуре, но очень на самого себя похожий. И даже, на первый  взгляд,  не
очень-то постаревший, хотя там, на Байконуре, сидел волевой  гиперсветовик
- командир, а здесь - ушедший на покой  старик.  Старик!  Это  было  видно
сразу, хотя у него и теперь были черные, слегка  сбрызнутые  инеем  седины
волосы и крепкие зубы, которые можно было рассмотреть через  полуоткрытые,
подрагивающие при легком, каком-то умиротворенном, будто мурлыкающем храпе
губы. Зубы у старого хитрована были свои и целы все, до единого.  Об  этом
Ивану  сказал  Кирсипуу.   Да   и   морщин   на   гладко   выбритом   лице
космонавта-патриарха было немного. И все-таки, старик -  глубокий  старик!
Преклонный возраст был растворен в облике Андрея Дзю незаметно,  но  ясно,
подобно тому, как в постепенно угасающей вечерней заре столь же  незаметно
растворено уже невидимое солнце. И еще возраст космонавта выдавали руки  -
кисти рук, покоившиеся на подлокотниках кресла. Все в  этой  беседке,  где
Андрей Дзю любил отдыхать в послеобеденные  часы,  было  так,  как  описал
Ивану Кирсипуу. Позади кресла стояла микрофильмотека и  небольшой  бар,  а
прямо против кресла у самой зеленой стены - большой  экран  центровидения.
Разглядывая этот немой сейчас экран, Лобов повернулся к старому космонавту
спиной. И спиной  почувствовал  внезапную  перемену  обстановки.  Впрочем,
спиной - это метафора, вообще-то,  Иван  просто  услышал  -  легкий  храп,
придававший виноградной беседке дополнительный уют, вдруг прекратился.
   Повернувшись, Иван увидел, что, не изменив своей позы,  лишь  подавшись
несколько вперед, словно с усилием подняв тяжелые верхние веки  и  сощурив
нижние, отчего глаза и приобрели характерную, как  бы  треугольную  форму,
Андрей Дзю разглядывает его  с  интересом,  но  без  особого  любопытства.
Переход от сна к бодрствованию у старика был поистине мгновенным! Иван  по
ходу  жизни  своей  не  раз  разглядывал  скульптурные  и  голографические
изображения Андрея Дзю. И странное дело, в разные времена его жизни  облик
знаменитого космонавта производил на него разные, порою вовсе  не  похожие
друг на друга впечатления. Внутренняя  сущность  Дзю,  вовсе  не  случайно
прозванного   хитрованом,   была   неуловимо   многоликой,    поэтому    и
художественный облик  его,  выписанный  или  вырубленный  руками  мастеров
своего дела, ускользал от  примитивных,  однозначных  оценок.  Теперь  вот
сидящий в кресле под кистями-лампиньонами Андрей Дзю вдруг показался Ивану
похожим  на  Вольтера.  Того  самого  Вольтера,  вырубленного  из  мрамора
Гудоном, которого Лобов не раз рассматривал в своем родном музее-полисе  -
в ленинградском Эрмитаже.
   -  Здравствуйте,  Андрей  Андреевич,  -  поздоровался  Иван  так,   как
наставлял его Кирсипуу.
   - Здравствуй, сынок, - выжидательно ответил Дзю и после паузы движением
головы показал на табуретку справа от него. - Садись.
   Он подождал, пока Лобов не устроился, не спуская с него  острых  черных
глаз.
   - Ты по делу или просто навестить пришел?
   - По делу.
   Старик качнул головой:
   - Скажи пожалуйста! Молодежь и старики приходят меня навестить,  а  вот
такие, как ты, все по делу. Почему бы так?
   - Наверное, дел у нас побольше.
   Старик улыбнулся, и лицо  его  пошло  морщинами:  лучиками  во  внешних
уголках глаз, складками возле рта, - подобрело. Но  самые  глаза,  черные,
блестящие, по-прежнему смотрели испытующе, без улыбки.
   - Космонавт?
   - Космонавт.
   - Небось, командир тяжелого рейдера?
   Теперь улыбнулся Иван.
   - Нет.
   - Скажи пожалуйста! А ведь всем - и статью, и  годами  -  на  командира
тяжелого рейдера тянешь. Из штаба значит? У Всеволода Снегина работаешь?
   - Нет. Я патруль.
   - Что так? Патрульная служба - дело молодое. Патруль  должен  по  своей
воле в самое пекло лезть. Тут задор нужен! Когда начал?
   - В двадцать два года стал командиром.
   - Вон как! Не рано?
   - Не знаю.
   - А теперь кто?
   - И теперь командир.
   Дзю долго разглядывая Ивана - лицо, фигуру, заглянул в самые глаза.
   - Да ты не Иван ли Лобов? Командир "Торнадо"?
   - Он.
   Старик нахмурился, прикрыв угольки глаз тяжелыми монгольскими веками.
   - А я ломаюсь, откуда  он  мне  знаком?  -  Открыв  глаза,  он  сердито
спросил: - Почему сразу не сказал?
   - К слову не пришлось.
   - Нехорошо. - Дзю был обижен и не скрывал этого. - Коли я  старик,  так
ты меня и за коллегу по делу уже не считаешь?
   - Не то, Андрей Андреевич, - возразил Иван. - Если бы я  навестить  вас
пришел, другой разговор. А я по делу! Неловко прятаться за имя.
   - А чего просто навестить не пришел? Ни разу не пришел!
   - Неловко. - Иван помолчал и улыбнулся старику. - А вы не приглашали!
   - Верно, не приглашал. - В глазах Андрея отразилось некое беспокойство,
и он прикрыл их, словно скрывая его. - Собирался я тебя пригласить.  Много
раз собирался! Ты - командир "Торнадо", я -  командир  "Антареса".  Мы  же
свои люди! Есть о чем поговорить, а?
   Он остро взглянул на Ивана, теперь в его глазах вместе с  беспокойством
читалась и некая беспомощность.
   - Много раз собирался, а почему не пригласил -  не  знаю.  -  В  черных
глазах  Дзю  обозначилась  лукавинка.  -  Тебе   неловко   приходить   без