атались  всей   этой
несусветной чепухи?
     Он отвернулся и высвободил руку.
     -  Что  ж,  не  буду  скрывать.  На  идею  меня  навел  один   фильм.
Американский. Фильм ужасов. Хотя в нем все совсем  не  так...  Но  это  не
чепуха, поверьте  старику,  Алексей  Андреевич!  Может  быть,  я  сумбурно
изложил... не все детали учел... но в главных чертах, в основном я прав, я
уверен...
     - Да, - сказал я с  горечью.  -  В  основном  вы  правы,  конечно.  К
принятию такой версии в КГБ, несомненно, не готовы.  Другое  дело  -  наши
няньки и старушки. Они уж за эту версию  ухватятся,  да  еще  подробностей
добавят...
     - А хотя бы няньки и старушки!  -  произнес  он,  гордо  задрав  свой
огромный старый нос. - Глас народа, знаете ли...
     Я обнял его за плечи.
     - Пойдемте, Моисей Наумович. Вы  совсем  озябли...  А  знаете,  какое
самое уязвимое место в вашей версии?
     - Знаю, - сердито пробормотал он. - Она многое не объясняет.
     - Это  бы  еще  что!  Главное  -  ее  практически  нельзя  применить.
Понимаете,  дорогой  Моисей  Наумович,   словить   бежавшего   из   тюрьмы
какого-нибудь Фомку Блина наши  доблестные  органы  еще  смогут...  А  вот
ущучить беглеца из ада, да еще вооруженного  неведомым  адским  оружием...
тут уж, простите, вся наша королевская рать не справится... И насчет гласа
народа. Не стоит разбрасывать перлы вашего воображения направо  и  налево.
Неровен час, еще попадете кому-нибудь не  в  бровь...  Ручаюсь,  у  нас  в
палатах, да и в ординаторских, уже разрабатываются подобные версии. А если
еще и вы с вашим авторитетом...
     - Отстаньте, Алексей Андреевич, - сердито прервал он  меня.  -  Я  не
ребенок и знаю, где можно, а где нельзя.
     - Ну-ну, - сказал я, и мы расстались.
     И все же я был заведен, и абсурдная  гипотеза  Моисея  Наумовича,  не
стыжусь в этом признаться, произвела на меня впечатление. Я призывал  себя
к хладнокровию и здоровому скепсису, я ругал себя за  впечатлительность  и
презрительно дивился себе, как вдруг, во время обхода, сообразил, что меня
мучит. Да, сказочка моего друга была абсурдна, ни с чем не  сообразна,  но
включала она в себя одно очень точное словечко, и словечко это было -  ад.
Правда, не в том смысле, в каком употреблял это словечко Моисей  Наумович.
Но все равно, я  интуитивно  почувствовал,  что  именно  от  ада  надлежит
разматывать этот кошмар с Кимом Волошиным. Все объясняет ад. И уже к концу
обхода я объяснил себе все.
     Правда, легче мне не стало. Потому что объяснение мое страдало тем же
изъяном, что и версия Моисея Наумовича: оно не могло служить  руководством
к практическим действиям...



                                    17

                     Не тушуйся, парень, заряжай женщину и стреляй из  нее
                в белый свет. И она выстрелит пушкой или пушкарем,  а  они
                выстрелят своим чередом, тоже пушками и пушкарями, а те  в
                свою очередь, и так оно и пойдет,  выстрел  за  выстрелом,
                пока белый свет не станет  черным,  а  тогда,  глядишь,  и
                передышка наступит.  Покой  наступит,  парень,  понимаешь?
                Черный свет  и  покой!  И  чем  скорее  ты  зарядишь  свою
                женщину, а лучше не одну, побольше их зарядишь, тем скорее
                он наступит, покой.

     В тягостных мыслях своих протянул я почти до обеда,  а  тем  временем
город забурлил и накалился. Все  смешалось  в  моей  больнице.  Руки  наши
наполнились, закипела вода в радиаторе "скорой помощи".
     Снова  пошли  петиции  и  делегации.  Кое-где  митинговали.   Кое-кто
сбивался в дружины. У терминала межгородского автобуса  разгромили  пивной
ларек.  Двое  раненых.  Нужник  подрался  с  пэтэушниками,  и  те  всласть
измочалили  его  приводными  цепями.  Возникло  несколько  пожаров.   Трое
обгорели, пятеро отравились дымом. С лесов  пятиэтажника,  возводимого  на
улице им. писателя Пенькова, сорвался пьяный  рабочий.  Тяжелые  переломы.
Десятиклассники школы N_2  попытались  обойтись  бесчестно  с  молоденькой
учительницей, недавно переведенной к нам из  Еревана  не  по  своей  воле;
оказалось, она владеет каратэ,  четверо  несостоявшихся  насильников  были
доставлены в больницу с увечьями...
     Наш мудрый Главный выразил свое общее  мнение,  что  мораль  в  нашем
городе резко упала, призвал нас собрать все силы  и  не  размениваться  на
мелочи и укатил в исполком. И молва  оказалась  тут  как  тут  и  уверенно
приписала весь этот бардак зловещему колдуну с черным глазом. Я-то  всегда
считал, что для доведения нашего  города  до  свинского  состояния  вполне
достаточно его собственных, внутренних сил, но теперь-то, в чем я мог быть
уверен теперь?
     Незадолго до конца рабочего дня в больницу поступили новые  сведения.
Принес их рыжий долдон с крепко обмороженным носом  и  изложил  санитарке,
своей родственнице. Выяснилось,  что  около  пяти  вечера  к  мосту  через
Большой Овраг, отделяющий город от "Черемушек", приблизилась угрюмая толпа
человек  в  тридцать,  вооруженная  дрекольем,  топорами  и   даже   парой
охотничьих ружей. Шла  эта  толпа  разорить  проклятое  гнездо,  разорвать
проклятого  колдуна  в   клочья,   а   заодно   похерить   его   проклятую
ведьмачку-жену и проклятый его помет в лице глухонемой уродки. Никто этому
смертоносному  маршу  карателей  не  препятствовал,  только  в   отдалении
опасливо прятались в  сумерках  двое-трое  милиционеров.  Должно  быть,  с
намерением засвистеть, когда все будет кончено.
     Толпа уже спускалась к мосту, но тут со стороны "Черемушек" появилась
еще одна толпа, числом поболее, до полусотни, тоже вооруженных. Обе толпы,
двигаясь навстречу друг  другу,  сошлись  вплотную  на  середине  моста  и
остановились. Полагаю, все они тряслись от возбуждения, были  разгорячены,
и пар от них валил, как от запаленных  лошадей.  Некоторое  время  длилось
молчание, затем из толпы черемушкинцев осведомились, зачем-де  пожаловали.
Городские изъяснились в своих намерениях и попросили пропустить.  Заречные
тихо,  но  решительно  объявили,  что  не  пропустят.  Городские  занялись
любезным сердцу делом - принялись сладострастно и яростно  материться.  Им
внимали - молча и терпеливо. Когда  самые  отпетые  ругатели  повыдохлись,
черемушкинцы  по-прежнему   негромко   и   внятно   предложили   городским
поворачивать оглобли. Все равно никто здесь не пройдет.
     Положим, подойдете вы к его дому. И тут он бьет вас всех скопом одним
ударом. Забыли, что с собаками на Пугачевке случилось?
     В ответ городские очень обидно  загоготали  и  засвистели,  и  кто-то
крикнул, что насчет этих собак никто не знает, правда это или  нет.  Было,
однако, замечено, что несколько городских  отделились  от  своей  толпы  и
зашагали обратно в город.
     С  той  стороны  терпеливо  напомнили,  что,  поскольку  Ким  Волошин
является колдуном, никому не дано знать, что он может,  а  что  не  может,
однако насчет убиенных известно точно...
     Тут оказалось, что среди городских затесались и материалисты, и  один
из них совсем непоследовательно объявил, что никаких колдунов на свете  не
бывает и потому навести концы Волошину препятствий нет. Теперь  загоготали
и засвистели черемушкинцы. Каратели-ортодоксы немедленно сгрудились вокруг
еретика и двух его клакеров, подвергли их укоризне и вытолкнули  из  своих
рядов, и те, угрожающе сквернословя, поплелись обратно в город.
     Между тем совсем смерклось, морозец стал пробирать до костей, на  дне
оврага густились угрожающие тени. И вообще пар уже ушел в свисток, и  ясно
стало, что к "Черемушкам" все одно не пропустят, и хмель  повыветрился.  А
тут еще один из черемушкинцев выступил вперед, высморкался и произнес:
     - Разве мы за вас, дураков, распинаемся? По нам так хрен  с  вами  со
всеми, пусть бы вы все головы положили, не жалко. Но ведь он как? А  вдруг
по злобе и силе своей ударит не только по вам, дуракам, а разом  по  всему
околотку? А у нас ведь здесь семьи, жены,  детишки,  старики...  До  ваших
домов в городе он, может, и не достанет, а нашим  наверняка  конец  будет.
Как же нам вас пропустить, сами подумайте...
     И  городские  разом  и  молча,  словно  бы  по   неслышной   команде,
развернулись на сто восемьдесят градусов и пошли с моста обратно в город.
     Так бесславно (или благополучно?) закончился первый и последний поход
ташлинцев на логово колдуна Кима Волошина.
     Тем же вечером, когда больница поуспокоилась после этого несусветного
дня, я позвонил домой Алисе и предупредил, что  вернусь  поздно.  Я  очень
устал, но желание поделиться своими  соображениями  с  Моисеем  Наумовичем
распирало меня. Топили в  районном  пансионате  хорошо,  и  в  аскетически
чистенькой,   скудно   обставленной   комнатке   Моисея   Наумовича   было
приятно-тепло. Старик  мне  обрадовался  и  захлопотал  насчет  чайку.  Мы
уселись за скрипучий столик, чай дымился в  толстых  фаянсовых  кружках  и
разложено было  по  блюдечкам  слегка  засахарившееся  варенье  из  черной
смородины.  Я  сказал,  зачем  пришел.  Он  остренько  поглядел  на  меня,
произнес: "Ну-ну?" - и я принялся излагать.
     Для начала я признал, что в его мистической версии содержится  важное
и рациональное зерно. Важное и  рациональное  потому,  что  послужило  мне
отправным пунктом для построения иной, вполне рационалистической гипотезы.
Зерно это - представление об аде как причине  и  движущей  силе  "феномена
Кима Волошина". Но ведь что такое  ад?  Вот  у  Киплинга,  если,  конечно,
перевод адекватный: "Мы шли через ад, и поклясться я готов, что нет там ни
ведьм, ни жаровен, ни чертей, там  только  пыль..."  Действительно,  пусть
Моисей Наумович не обижается, какие там черти и жаровни! Но не только пыль
от шагающих сапог, хотя и пыли, конечно, было по макушку. Там еще  бросали
гранаты в детей и оставляли бедняг выбираться из-под  растерзанных  трупов
родителей. Там еще ввергали за колючую проволоку  в  беспредельную  власть
подонков человечества, погрязших в кровавом скотстве. Там  еще  бегали  по
крышам  ядовитых  пустых  домов  веселые  сумасшедшие,  распевающие  дикие
песенки. И много еще чего было в  аду,  через  который  прошел  живым  Ким
Сергеевич Волошин...
     Да, десятки миллионов сгинули там,  и  еще  сгинут  миллионы,  а  вот
Волошин не сгинул. Случайность,  очевидно.  Очень  малая  вероятность,  не
равная, однако, нулю. Волошин не сгинул, а превратился в бомбу, начиненную
сумасшедшей ненавистью и паническим ужасом. И не адских слуг он боится,  а
новых угроз со стороны ада человеческого. И не оснащен он адским  оружием,
а сам превратился в оружие. И именно это вот обстоятельство сейчас для нас
самое главное и самое мучительное.
     Я замолчал, собираясь с мыслями. Это обстоятельство, самое главное  и
самое мучительное, подлежало ведению тех мрачных наук, в  которых  плавает
не только провинциальный терапевт, но и талантливейший  "лекарь  мертвых".
Думать смутно о таких вещах может и абсолютный профан, а вот излагать  эти
мысли, да если еще голова гудит от усталости...  Словно  почувствовав  мое
состояние, Моисей Наумович пошарил в шкафчике и водрузил на столик  бутыль
ликера собственного изобретения  и  производства.  Возле  бутыли  возникли
рюмочки, которые  старик  аккуратно  наполнил.  "Лыхаим",  -  произнес  он
шепотом, и мы выпили. Было вкусно.
     - Продолжайте, Алексей Андреевич, - сказал он. -  Я  вас  внимательно
слушаю. Очень внимательно.
     - Очень трудно, -  признался  я,  и  рюмочки  были  снова  немедленно
наполнены.
     - Да, конечно. -  Моисей  Наумович  сочувственно  покивал.  -  Бомба,
начиненная ненавистью и  ужасом,  -  это  красиво,  конечно,  вроде  ящика
Пандоры, но это ведь только поэзия...
     Я выпил и налил себе еще. Я заговорил, тщательно  подбирая  слова  и,
надо надеяться, время от времени краснея.
     Воздействия адских условий, в которых выпало  пребывать  Волошину,  а
точнее - комбинация этих воздействий произвела в его организме  уникальную
перемену. Психофизиологическая суть этой  перемены  нам  неизвестна.  Зато
известны вполне достоверные случаи ее проявления.  Обретенный  в  аду  дар
позволяет Киму Волошину непонятным образом наносить удары, вызывающие:  а)
кратковременное выпадение сознания, б) полный  или  почти  полный  паралич
памяти и, наконец, в) мгновенную смерть,  диагностируемую  медициной  либо
как  следствие  острой  коронарной  недостаточности,   либо   рефлекторной
остановки  кровообращения.  (Моисей  Наумович  приятной  улыбкой  дал  мне
понять, что оценил мой сарказм.) Достойно упоминания и то  обстоятельство,
что в наблюденных нами случаях объектами ударов  были  лица,  вызвавшие  у
Волошина приступы крайнего раздражения или прямой ненависти. Это,  однако,
еще не дает нам права утверждать с  уверенностью,  будто  он  не  способен
намечать и поражать жертву и с полным хладнокровием...
     Я еще раз (в который уже раз?) хлебнул несравненного ликера, собрался
с духом и произнес деревянным голосом небольшое эссе на тему  о  том,  что
"феномен  Волошина",   строго   говоря,   не   является   беспрецедентным.
Всемирно-исторический опыт дает нам некоторые основания предположить,  что
во все века и во всех социумах  существовали  своего  рода  злые  чародеи,
имевшие власть при помощи неких таинственных заклинаний отдавать  людям  и
животным приказ умереть, и люди и животные покорно умирали  без  признаков
каких-либо повреждений. Секреты восточных магов... африканские  колдуны...
шаманы... Моисей Наумович сказал с мягким укором:
     - Простите, что прерываю  вас,  Алексей  Андреевич.  Но  я  хотел  бы
предупредить вас, что жидкость эта очень, оч-чень коварна...
     Я в смущении  уставился  на  опустевшую  наполовину  бутыль.  Но  бес
разнузданности уже овладевал мною. Я погрозил Моисею Наумовичу  пальцем  и
плеснул себе коварной жидкости уже  не  в  рюмочку,  а  в  чайную  кружку.
Проглотив  залпом  и  поцокав  языком  от  удовольствия,   я   проговорил,
старательно артикулируя:
     - А вот у Лермонтова на такой случай сказано... "Вы, может,  думаете,
что я пьян? Это ничего!.. Гораздо свободнее, могу  вас  уверить..."  Таким
образом, что мы имеем, Моисей Наумович? А имеем мы опять же поэзию. Чудище
обло и даже, может быть, стозевно... в пересчете на число  жертв,  которое
оно способно схарчить единовременно. Собачки  на  Пугачевке  до  сих  пор,
наверное, об этом помнят, на  что  уж  у  собачек  память  ни  к  черту...
Рассказывайте мне об адском оружии! Вот оно, это  ваше  адское  оружие,  и
никакой мистики... А Ким - он сам себе и беглец из ада, и адский слуга,  и
адское оружие...
     Тут я понял, что иссяк, очень утомлен и что мне пора домой.
     По пути, стараясь ступать твердо и уверенной напевая  какую-то  легко
мысленную  чушь,  я  вдруг  заметил,  что  за  мной  увязалось   несколько
собачонок. Они следовали в отдалении, они  не  лаяли  и,  конечно  же,  не
норовили ухватить меня за пятки. Они трусили позади совершенно бесшумно, а
когда я оборачивался, с  жалобным  прискуливанием  бросались  кто  куда  в
лунные тени...



                                    18

                      По облику был он похож на непроспавшегося  мертвеца:
                 жесткие волосы дыбом, бледная с прозеленью  физиономия  в
                 засохлых  пятнах,  неподвижные  тухлые  глаза.  Ходил   и
                 бормотал: "Не убий, не убий, не прелюбы сотвори..." Юрод.

     Дня через два Ким нанес городу ответный  визит.  Вспоминать  об  этом
тоже не хочется, но тоже надо.
     Около полудня он  появился  на  проспекте  Изотова  в  обычном  своем
оранжевом тулупе до пят и чудовищной своей шнурковой шапке. Облачение  это
было известно половине ташлинцев хотя бы и по слухам, и наиболее смелые из
встречных проходили мимо, уставив взоры прямо перед  собой,  а  малодушные
торопились свернуть в переулки или занырнуть в магазины. А направлялся Ким
домой в Черемушки, возвращаясь из жалкой нашей районной "Оптики",  где  он
еще месяца три назад заказал очки  для  своей  жены  Люси.  Заходил  он  в
"Оптику", как впоследствии выяснилось, раз двадцать за это время,  да  все
втуне: то оправы не было подходящей, то линз, а чаще  всего  ни  того,  ни
другого. В тот день поучился у него с продавцом такой разговор.
     - Чтобы завтра очки были, - сказал он.
     - Завтра будут, - хмуро, но с готовностью ответствовал продавец.
     - Чтобы завтра очки были доставлены мне домой к двенадцати, -  сказал
он.
     - Будут доставлены, - сказал продавец.
     Ким указал пальцем на высунувшегося из мастерской парнишку-ученика:
     - Вот пусть он доставит.
     Парнишка,  посинев  от  ужаса,  отчаянно  затряс  головой.   Продавец
набычился.
     - Я сам доставлю, - сказал он.
     Ким безрадостно оскалился.
     - Ладно, - проговорил он. - Ты сам и доставишь, старик, коль  ног  не
жаль. И запомни: доставишь вовремя - воля;  вынудишь  меня  снова  к  тебе
тащиться - уже неволя; не выполнишь заказ - смерть.
     Продавец побледнел, но ответил с достоинством:
     - Вы меня не пугайте,  гражданин  Волошин.  Меня  немецкие  танки  не
испугали. Сказал - доставлю, значит, доставлю.
     На том они и расстались. Продавец принялся  работать  с  великолепной
оправой, предназначенной для старшей  дочери  начальника  милиции,  а  Ким
отправился восвояси.
     Кажется, впервые повел он себя столь откровенно и вызывающе,  впервые
обнажил оружие.  Так,  с  обнаженным  оружием,  и  двинулся  по  проспекту
Изотова. Весть уже распространилась, народу на  проспекте  стало  немного,
никому не хотелось попадаться на глаза этому  бесу,  и  маячили  отдельные
фигуры шагах в двадцати позади него да  поспешно  расходились  фланирующие
шагах в тридцати впереди. И надо же было случиться, что к нему  прицепился
известный возмутитель спокойствия иеговист Панас Черкасенко...
     Ким шел обычным своим широким шагом, а коротышка-иеговист  вприпрыжку
поспевал за ним и визгливо вещал. Что-то об армагеддоне.  О  каких-то  ста
сорока четырех тысячах. Об обновленной земле. Ким шел себе, словно  ничего
не слыша, а потом, не останавливаясь, отрывисто произнес  несколько  слов.
Проповедник подпрыгнул, воздел руки горе, словно бы в крайнем  возмущении,
снова нагнал Кима и снова принялся вещать. Те,  кто  наблюдал  эту  сцену,
затаили дыхание, кое-кто остановился, кое-кто попятился.
     И  точно.  Панаса  Черкасенко  вдруг  повело  влево,   как   пьяного,
боком-боком засеменил он на подгибающихся ногах и  вывалился  на  проезжую
часть в аккурат под  громыхающий  на  полном  ходу  самосвал.  Злосчастный
проповедник даже не вскрикнул, лишь явственно  хрустнули  его  сокрушаемые
кости под громадными колесами. Скрежет,  визг  тормозов,  и  на  проспекте
Изотова воцарилась тишина. И тогда жалостливо-испуганный стон извергся  из
грудей наблюдателей, а Ким, даже не оглянувшись,  пошел  дальше  и  вскоре
свернул на улицу им. писателя Пенькова, по которой был кратчайший  путь  к
мосту через Большой Овраг...
     Но не гибелью свидетеля Иеговы заключился его выход  в  город.  Улица
им. писателя Пенькова у нас узкая, а  в  те  времена  еще  и  перекопанная
строителями,  и  прохожие-очевидцы  наблюдали  то,  что  произошло,  можно
сказать, в упор. Со стороны проспекта Изотова донеслись  завывания  сирены
то ли ГАИ, то  ли  "скорой",  когда  Ким  ступил  на  бугристую  тропинку,
протоптанную в снегу вдоль фасада возводимого пятиэтажника, того самого, с
которого  накануне  сверзился  пьяный  строитель.  Ким   ступил,   прошел,
оскользаясь, несколько шагов и внезапно замер на месте.
     Он простоял секунд  пять,  когда  сквозь  клетку  лесов  вылетела  из
оконного проема на третьем этаже страшенного  вида  колода  -  вроде  тех,
какими пользуются в своем ремесле мясники. Она грянулась на тропинку  едва
ли не под нога Киму, подскочила и вы