ый  Ким  Сергеевич,  ее  сосед  по  лестничной
площадке. И все стояли терпеливо, как вдруг перед самым  открытием  откуда
ни возьмись появился Нужник и стал, распихивая передних, лезть  к  дверям.
Очередь, конечно, заворчала, но связываться было опасно.  На  протестующие
же возгласы Нужник оборачивал свое мурло и сипло рявкал: "Нужно, понял?"
     Он уже пристроился у дверей, будто там стоял всю  дорогу,  как  вдруг
Ким Сергеевич выдвинулся из очереди, подошел к нему  и,  схвативши  обеими
руками за шиворот, рванул назад. Конечно, не с его  пожилыми  силами  было
опрокинуть такой комод, однако Нужник попятился и повернулся. Он не  столь
разъярился, сколь озадачился. "Ты это што, дурак одноглазый?"  -  просипел
он. А у Кима у Сергеевича лицо стало белое, аж голубое, и  все  заблестело
от пота. И он довольно громко сказал: "В очередь встань, скотина!"  Нужник
выпучил на  него  свои  бельма  и  говорит:  "Нужно  тебе  последний  глаз
выдавить, гад".  И  протянул  свой  толстый  грязный  палец  к  лицу  Кима
Сергеевича. Ну, все замерли, только какая-то дамочка ойкнула.
     Но не донес Нужник свой грязный палец до лица Кима Сергеевича. Что-то
с ним случилось, с Нужником. Морда у него  вся  почернела,  зашатался  он,
замахал руками и грянулся навзничь  в  снег.  Полежал  чуток  тихо,  потом
забарахтался, видно было, что подняться силится, а не  может,  что-то  его
корчит и скрючивает, и что-то  он  такое  лопочет,  не  поймешь  что.  Ким
Сергеевич с минутку посмотрел, как его черти разбирают, да и пошел  прочь.
А тут магазин открыли, все внутрь кинулись, и когда, взявши свои  законные
две бутылки, тетка Дуся обратно вышла, то  увидела  только,  как  "скорая"
отъезжает...
     Грипа  рассказывала  с  увлечением  и  злорадством,  даже   в   лицах
показывала, и невдомек ей  было  тогда,  кто  такой  этот  Ким  Сергеевич,
героически выступивший против ненавистного Нужника, и  что  магазин  тетки
Дуси помещается  в  том  самом  доме,  куда  в  незапамятные  времена  Ким
пригласил меня на свое новоселье. В заключение Грипа, светясь от  счастья,
сообщила, что было  у  нее  намерение  подать  на  Нужника  в  милицию  за
хулиганство, пусть бы сколько там суток в кутузке поманежился, да  видать,
сам Бог за подлеца взялся, наказал на месте, а милиция  перед  Богом  что?
Тьфу! И растереть... А таким смелым и справедливым  людям,  как  этот  Ким
Сергеевич, надо ноги мыть и воду пить...
     Когда мы с Моисеем Наумовичем удалились в ординаторскую и закурили, я
сказал:
     - А вот интересно, будет ли теперь  Нужник  появляться  на  улицах  и
лаять?
     Моисей Наумович досмотрел на меня печально и строго.
     - Плохая шутка, Алексей Андреевич, - проговорил он. -  Не  ожидал  от
вас...
     Я устыдился.
     Скоро выяснилось, что шутка моя и вправду была не очень.



                                    13

                        Да  что  пожары,  что  лифты!  Что  там  служебные
                   неприятности! Даже с голубями его происходили  странные
                   истории. Один турман сорвался с третьего этажа и сломал
                   ногу.

     В один сумеречный вьюжный день меня позвали в приемное.  "Персонально
вас просят, Алексей Андреевич", - сказала сестра. И кто  же  поднялся  мне
навстречу, когда я вошел? Ким Сергеевич Волошин собственной  персоной,  во
всей своей безволосой и одноглазой красе, совсем как полтора  десятка  лет
назад, только сильно постаревший и очень прилично  одетый.  Желтый  тулуп,
огромная мохнатая шапка совершенно кавказского вида и еще что-то меховое и
шерстяное кучей лежало на скамейке. Широко улыбаясь, он протянул мне  руку
и произнес своим сипловатым баском:
     - Привет, Лешка. Вот, пневмония у нее. Клада к себе и лечи.
     Только тогда я заметил сидящую тут же в  полукреслице  женщину.  Была
она тщедушна, маленького роста, и даже под толстым  свитером  угадывалось,
что локти и плечи  у  нее  угловатенькие,  а  ноги,  утопавшие  в  широких
голенищах валенок, казались тонкими и едва ли не безмускульными. Личико  у
нее тоже было маленькое, и на скулах горели пятнышки нездорового румянца.
     - Это моя жена, - сказал Ким, уже не  улыбаясь.  -  Светлова  Людмила
Семеновна. Ты уж как-нибудь... Режим максимального  благоприятствования...
по старому знакомству.
     - Будь спокоен, - сухо отозвался я.
     Не потому сухо, что не видел никаких оснований  создавать  жене  Кима
особенный режим, а чтобы скрыть замешательство.  Как  сказал  бы  классик,
мозг мой будто мгновенно взболтали ложкой. Старый хрен,  а  туда  же,  она
вдвое его моложе... Не то. Ким и женитьба - это  несовместимо,  несуразно,
из ряда вон... Но мне-то какое дело?  Но  вот  обширный  желтый  тулуп  на
скамье,  невероятных  размеров   шапка...   собачки...   Нужник...   Режим
благоприятствия? Да ради Бога!
     Я велел Киму дожидаться  меня,  а  сам  отправился  создавать  режим.
Создал.  С  подачи  нашей  Грипы,  которая  тут  же  прониклась   к   Люсе
неизъяснимой нежностью (еще бы, жена смелого и справедливого, которого она
моментально вычислила  по  описанию  тетки  Дуси),  новая  пациентка  была
помещена в  удобный  трехместный  бокс  по  соседству  со  спецбоксом  для
начальства.
     Неисповедимы пути судеб наших. Неисповедимы, но это  не  значит,  что
они не определены кем-то заранее.  Как  раз  в  те  дни  в  спецбоксе  для
начальства страдал от радикулита сам заместитель председателя горисполкома
Барашкин Рудольф Тимофеевич. Вперся-таки он со своим радикулитом ко мне  в
терапию, а лучше было бы ему по принадлежности лежать в неврологии,  пусть
и тесновато там, и пованивает...
     Когда все устроилось, я пригласил Кима  в  ординаторскую  покурить  и
покалякать по душам, а заодно заполнить историю болезни. На этот  раз  Ким
говорил много и охотно. Когда я сообщил ему, что случай банальный  и  есть
надежда вернуть ему жену недели через три-четыре, он вздохнул и сказал:
     - Жалость какая. Хотели расписаться перед Новым годом,  а  теперь  не
успеть...
     Вышла она, как и он, из детдома, было ей двадцать три  года,  служила
кассиршей в кинотеатре "Восход", заведении паршивеньком, патронируемом  по
преимуществу пэтэушниками, солдатней  из  стройбата  и  прочей  шпаной.  И
угораздило ее в восемнадцать лет сойтись с бывшим одноклассником. Понесла,
как водится, а тут Родина призвала его в ряды. Собрались было в  загс,  но
бешено воспротивились родители. Он клятвенно  пообещал  ей  жениться,  как
только вернется, и отбыл. Своевременно она родила дочку. Сунулась  было  к
его родителям, но была отвергнута с  брезгливым  негодованием.  Тогда  она
поселилась у какой-то старушенции, которая не то что в лавку  сходить  или
печку истопить - до ветру выйти не всегда могла. Ну, кое-как жили  втроем,
старуха, молодуха и  младенец.  Старухина  пенсия  тридцать  пять,  да  ее
зарплата шестьдесят, да старуха еще маленько вязала, а молодуха  продавала
на базарчике... Были черные минутки,  подумывала  она  дочку  в  заведение
сдать, но каждый раз себя останавливала: суженый вернется, спросит,  куда,
дескать, дочку подевала?..
     И вернулся суженый  в  цинковом  гробу  из  Афганистана.  Черт  знает
почему, но родители  героя  в  несчастье  этом  обвинили  ее,  прогнали  с
ребенком с похорон и наказали впредь  на  глаза  не  попадаться.  Ну,  она
больше и не попадалась. И то сказать, доказательств нет, в паспорте  шаром
покати, а щенков любая лахудра сколь хошь наплодить может, чтобы с  родных
средства тягать...
     Было тревожно и грустно слушать эту повесть, но еще более тревожно  и
интересно было мне смотреть на  Кима,  такого  необычно  разговорчивого  и
откровенного. Голос у него то и дело  ломался  и  менял  тембр,  время  от
времени он словно бы сглатывал всухую  и  раза  три  или  четыре  доставал
чистенький платок и промакивал свой единственный глаз. Потом он  замолчал.
Я подождал немного и спросил:
     - Она теперь у тебя живет?
     - Конечно. И она, и девочка. На той неделе перевез. Так что теперь  я
сразу и муж, и отец.
     Лицо его  вдруг  омрачилось,  резко  определились  складки  по  бокам
тонкогубого рта.
     - Ты что? - спросил я. Почему-то мне сделалось тяжело.
     - Дочка, - проговорил он. - Тася. Глухонемая она.
     А  теперь  пора   вернуться   к   упоминавшемуся   выше   заместителю
председателя горисполкома  Рудольфу  Тимофеевичу  Барашкину,  влезшему  со
своим радикулитом в мой бокс для всласть имущих.
     Был он отпетым невеждой (образование, как говорится, ЦПУ  плюс  ВПШ),
но и те жалкие крохи знаний, что чудом удержались в его черепе,  ухитрялся
весьма ловко приспосабливать к  своим  нуждам  насущным.  Ей-Богу,  своими
ушами   довелось   услышать.   На   заре   его   туманной   юности   некий
энтузиаст-педагог сумел заставить его заучить известные жалобно-горделивые
строки: "Умом Россию не понять, аршином общим  не  измерить..."  Из  строк
этих Барашкин сделал такой вывод. Раз авторитетные люди считают,  что  для
понимания России ум не нужен, значит, так оно и есть, а нужен ум для того,
чтобы понять, где и что в России плохо  лежит,  измерить  это  аршином  не
общим, а своим собственным и пользоваться соответственно.
     И был Барашкин хамом. Сестер моих доводил до слез, непечатно ругался,
а когда не мешали ему радикулитные  ощущения,  пытался  хватать  тех,  кто
помоложе, за разные статьи. Ходячие больные, чтобы не  нарываться  на  его
язвительные излияния, избегали ходить в туалет мимо его бокса.  Однажды  я
пригрозил выгнать его из  своего  отделения.  На  это  он  ответствовал  с
презрением: "А попробуй только, клистирная трубка. Я тебе такое  отделение
устрою, век помнить будешь". После чего загоготал  и  добавил:  "Кинофильм
"Чапаев" видел? Как он  там  вашему  брату...  Клистирные  трубки,  кругом
марш!" Сдуру я понесся к нашему Главному, но,  как  и  следовало  ожидать,
лишь подвергся невразумительным увещеваниям. Основной упор был  сделан  на
то, что товарищ Барашкин числится не за мной, а за  неврологией,  из  чего
странным образом следовало, что надо терпеть и не обострять отношений...
     Вот такое сокровище оскверняло мой спецбокс вплоть до первого  января
87-го года.
     Не боюсь признать, что по праздничным дням, как и во всех  больницах,
регламент у нас слегка нарушался.  С  утра  шли  посетители,  халаты  были
нарасхват,  вкусные  запахи  от  авосек,  корзинок  и  коробок   заглушали
больничную ароматуру, не забывались и те страждущие,  которые  посетителей
не ждали. Медсестры забегали в палаты напомнить припозднившимся об очереди
за халатами и выскакивали с подзамаслившимися губами и даже жуя  на  ходу.
Многим и многим таким картинкам довелось мне  быть  свидетелем  за  многие
годы моего докторства...
     Но картинка того первого января была вдруг перечеркнута жирной черной
полосой.



                                    14

                           Дракон бедствовал, потому что управлялся самыми
                        темными и стыдными органами своего тела.

     Я был в тот день с Алисой у  старинного  приятеля,  которого  в  свое
время  вытащил  из  тяжелого  инфаркта.  Резиденция  в   военном   городке
километрах в сорока. Машина на дом. Мороз и солнце.  Четыре  пары  гостей.
Встреча Нового года с шампанским. Ночная прогулка. Сладкий и удобный  сон.
Утром легкий завтрак. Снова мороз и солнце. Отличная  прогулка  на  лыжах,
праздничный обед, послеобеденный сон. Преферанс  под  коньячок.  В  Десять
расписали, слегка закусили, отбой. Раннее  утро,  опять  мороз  и  солнце.
Прощальные объятья: "Все же редко встречаемся,  старина!"  Сорок  обратных
километров по  накатанной  дороге.  Останови  вон  у  того  дома,  дружок.
Спасибо. Пятерка в бурую от всяких  ГСМ  ладонь.  Хорошо  живет  на  свете
Винни-Пух!
     Я и не подозревал, какие напасти ждут меня. Как выразился Сэм Уэллер:
"Знай вы, кто тут находится поблизости, сэр, я думаю, вы запели бы  другую
песенку, как сказал, посмеиваясь, ястреб, услышав, как малиновка распевает
за углом..."
     Я переодевался в повседневное, когда в кабинете задребезжал  телефон.
Звонил дежурный врач. Едва я откликнулся, он заорал дурным голосом:
     -  Алексей  Андреич?  Слава  те,  Господи,  наконец-то!  Главный  вас
обыскался...
     - С Новым годом! - строго произнес я, физически  ощущая,  как  сердце
мое проваливается в желудок.
     - Да-да, конечно... Вас тоже... Алексей Андреич, срочно  в  больницу.
Тут у нас неприятность...
     - Погоди. У кого это - у нас? У вас в хирургии?
     - Как раз наоборот. У вас в терапии. Главный вас  со  вчерашнего  дня
разыскивает.
     Я сосредоточился и перебрал в памяти самые скверные возможности. Нет,
все было не то.  Даже  если  бы  половина  моих  старушек  и  инфарктников
скончались в одночасье, наш Главный не стал бы тратить праздничный день на
розыски заведующего терапией. Не такой он человек. Но что же тогда? Словно
бы в ответ голос в трубке прошелестел:
     - Барашкин вчера копыта откинул.
     - Умер?
     - Как есть умер, - подтвердил с придыханием дежурный.
     - От радикулита? - обалдело спросил я. Конечно, я был не в себе и тут
же спохватился: - Хорошо. Иду.
     Все  стало  ослепительно  ясно.  Барашкин  откинул  копыта  на   моей
территории, и даже если бы причиной смерти был  укус  гюрзы,  расхлебывать
эту кашу придется именно  мне,  и  уже  виделся  я  себе  тонущим  в  море
докладных, объяснительных, гневных жалоб родственников и зловещих запросов
из  инстанций.  Потому  что  Барашкин,  а  не   безвестный   пенсионер   с
какой-нибудь Пугачевки... Со  стесненным  сердцем,  на  отяжелевших  ногах
направился я в больницу, выражаясь чуть ли не вслух  по  адресу  покойного
Барашкина, здравствующего Главного и игривой судьбы своей.
     Дежурный врач уже ждал меня. Он сообщил, что Главный  сидит  у  себя,
паникует и ждет меня, чтобы обсудить некоторые вопросы. Ладно,  сказал  я,
это потом. Что и как  произошло?  Дежурный  деликатно  напомнил  мне,  что
заступил только вчера вечером, когда  все  значимое  уже  произошло,  а  в
больнице  царила  одна  лишь  бестолковщина,  производимая   компетентными
лицами, демонстрировавшими различные стадии алкоголического восторга.
     Ладно, сказал я, но мне все же хотелось бы выяснить все-таки,  что  и
как произошло. Ты  же  понимаешь,  старина,  прежде  чем  предстать  перед
Главным и обсуждать вопросы... Если спросит, скажи ему, что я у себя. И  я
поволок ноги в свою родную терапию. Барашкин  -  это  Барашкин,  неотвязно
думалось мне, и тень прокурора реяла у меня за плечами.
     Приказав нянечке разыскать  старшую  сестру,  я  забрался  к  себе  в
кабинет. Оглядел стол - истории болезни не было. Когда  вошла  старшая,  я
спросил, забыв поздороваться:
     - Какой диагноз?
     - Острая коронарная недостаточность.
     - А где история?
     - У главного врача.
     Так. Я подпер щеку кулаком и приказал:
     - Рассказывайте, что и как.
     Она замялась: вчера она тоже праздновала, как и я. Еще одно лыко  мне
в строку. Но тут в кабинет ввалился весь  наличный  медперсонал  плюс  еще
трое бабочек, бывших вчера свидетельницами.  Эта  троица  явилась  сегодня
посмотреть, что из всего этого выйдет. Так я их  понял  и  пропустил  мимо
ушей, как  одна  из  них,  старейшая  наша  нянька  Эльвира,  объяснила  с
недостойной прямотой: "Надо ж было поделиться радостью с подругами..." Вот
они и рассказали мне, что и как.
     Вчера после обеда явилась к Барашкину его супруга.  Естественно,  она
не стала дожидаться с хамами, когда освободится халат, а вперлась прямо  в
котиковой шубе и расшитых валеночках-унтах. Она одарила своего  страдальца
гостинцами,  все  чин  чинарем:  "А  там  икра,  а  там  вино,  и  сыр,  и
печки-лавочки..."  Икра,  точно,  была,  печки-лавочки  были  представлены
балычком и  буженинкой,  а  вместо  вина  одарен  был  страдалец  бутылкой
невиданного в наших широтах коньяка. И была при этом она, супруга,  пьяна.
("Навеселе", - сказала деликатная  санитарка  Симочка;  "Под  бухарем",  -
подтвердила грубая санитарка Галина из хирургии; "По самые брови налитая",
-  возразила  тетя  Эльвира.)  Впрочем,  пробыла  жена  недолго.  Тяпнули,
наверное, по рюмашке за Новый год,  и  она  отчалила,  оставив  повелителя
своего сосать в одиночестве.
     Некоторое время все шло тихо и мирно,  но  вдруг  дверь  спецблока  с
треском распахнулась, и Барашкин возник на пороге  -  в  роскошном  халате
нараспашку, в пестрой фуфайке ручной вязки  и  в  теплых  антирадикулитных
подштанниках, вся аптека наружу. Больные и посетители, расположившиеся  на
лавочках под сенью худосочных больничных пальм, замерли от  неожиданности.
Барашкин же, грозно оглядев их, заговорил. А глотка у него, надо признать,
была потрясающая. Когда он принимался орать,  дрожали  стекла,  дребезжала
посуда и бедные мои старушки пациентки в ужасе  прятались  с  головой  под
одеяло.  И  все  выступления  его  были,  как  правило,  обличительными  и
угрожающими. Таким было и его последнее выступление.
     Репертуар, как явствовало из свидетельских показаний, был обычный,  с
обычными же непредсказуемыми перескоками с темы на тему.  Он  не  позволит
таким и сяким коновалам делать над ним свои поганые опыты и писать с  него
свои ученые статьи. Он очень даже хорошо понимает, что больницу  заполнили
за взятки разные тунеядцы, которые отлеживаются здесь  за  государственный
счет, чтобы уклониться, да еще шляются в сортир мимо его двери. Он выведет
на чистую воду тех, кто обворовывает  в  больнице  народ  и  кормит  народ
помоями...
     Посетители попытались  урезонить  его  -  он  пригрозил  сгноить  их.
Санитарка попыталась водворить его обратно в бокс - он объявил, что сейчас
не те времена, чтобы затыкать рот. Прибежал растерянный дежурный врач - он
повелел врачу в недельный срок убраться в  Израиль.  Тетя  Эльвира,  нежно
обняв его за необъятную талию, стала уговаривать его пойти и прилечь -  он
уперся и стал громогласно и косноязычно объяснять, кто такая тетя  Эльвира
и кто были ее ближайшие родственники...
     И вот как все получилось. Только-только Барашкин впал в  разоблачение
сексуальных связей давно усопших  родителей  старой  няньки  Эльвиры,  как
вдруг замолк. Прямо на полуслове. Словно радио выключили. Симочка, в ужасе
прятавшаяся за спиной дежурного врача, видела все своими глазами. Барашкин
смолк, морда у него посинела, он икнул, всхлипнул и повалился на бок.  Его
даже подхватить не успели. Упал, перебрал ногами и застыл, закатив  глаза.
Все.
     - Что сделали? - тупо спросил я.
     Сделали  все,  что  можно  было  и  что  полагалось.   Дефибрилляцию.
Интубацию. Ничего не получилось. Труп - он и есть  труп.  Все  равно,  что
укол в  протез.  Сдох  Барашкин.  И  скатертью  дорога.  Правильно  сказал
Волошин, от души. Вышел, глянул и сказал - громко так, чтобы  всем  слышно
было: "Собаке собачья смерть"...
     Сердце мое дало сбой.
     - Постой, постой, - коснеющим языком выговорил я. - Кто, ты говоришь,
вышел?
     - Волошин... Да вы знаете, с одним глазом который...
     - Откуда вышел?
     - Да из соседнего же бокса! Вы что, Алексей  Андреевич,  забыли?  Там
Люсенька, жена его лежит...
     Пока я собирался с мыслями, выяснилось, что Ким был очень  заботливым
мужем. Навещал жену чуть ли не каждый день и всегда  с  гостинцами.  Пошил
себе больничный халат, сам, видно, стирал и даже крахмалил. Часто приходил
с дочкой. Тощенькая такая, конопатенькая, но  ухоженная,  волосики  всегда
расчесанные, с бантами, и платьица  аккуратные.  И  вчера  тоже  с  дочкой
пришел. Она у них, бедная, не слышит и не говорит, но  все  соображает,  а
отца так понимает с одного взгляда. Пришли они  вчера,  рассказывала  тетя
Эльвира, и устроил он в боксе целый пир. Я им кипятку,  конечно.  Тасенька
чай разливала и разносила. А уж бублики  были  -  объеденье,  теплые  еще,
видно, сам ст