нашу страну, и совершилась страшная трагедия Полынь-города.  Информация  о
ней влилась к нам в Ташлинск тремя последовательными потоками очень разной
чистоты: сперва совершенно  лживая,  затем  туманно-неточная  и,  наконец,
правдивая, из первых рук. Этим, третьим, потоком окатил нас  внезапно  Ким
Волошин.



                                    10

                                   И Он молвил в великой тоске: "Следовало
                              бы всех вас, сволочей, уничтожить до одного,
                              но я устал. Я ужасно устал".

     В разгар того лета Ким исчез из города. Отставной редактор  мимоходом
сообщил мне, что он взял очередной отпуск, а затем еще  месяц  отпуска  за
свой счет. Испросил телеграммой, и новый  редактор  с  удовольствием  внял
этой просьбе. Но преждевременным было его ликование.  Оказалось,  что  Ким
провел отпускные месяца в Полынь-городе. И не на заработки он туда  ездил,
как клеветали потом на него, хотя деньги в Полынь-городе работягам платили
немалые и даже огромные.
     А Ким там вкалывал именно работягой. Ведь был он хорошим механиком  и
водил все виды автотранспорта. Отправляясь туда, он немного опасался,  что
его не примут из-за  увечий,  но  сомнения  эти  оказались  напрасными.  У
подножья гигантских развалин атомной печи никого не интересовало, целы  ли
у тебя оба глаза и все ли  десять  пальцев  у  тебя  на  руках.  Вот  тебе
снаряжение, вот тебе противогаз, вот тебе бульдозер. И Ким все два  месяца
проработал бульдозеристом: то ли забивал  там  какой-то  тоннель,  то  ли,
напротив, тоннель расчищал.
     Через неделю после возвращения Ким поверг к стопам  нового  редактора
большую статью  (или  эссе?)  "В  Полынь-городе  упала  звезда".  Редактор
прочел, ужаснулся и объявил, что только через его труп. Ким перенес статью
в райком на стол  Первого.  Первый  ознакомился,  вызвал  к  себе  Кима  и
редактора   и   холодно   осведомился,   кто   из   них   тронулся   умом.
Присутствовавший     при     этом     районный      идеолог,      носивший
полузначимую-полунорвежскую  фамилию  Кнут,   раздраженно   заметил,   что
Ташлинскому району пока, слава Богу,  нет  дела  до  происшествий  в  иных
республиках. Затем статья была швырком брошена Киму, рассыпалась по  полу,
и Ким довольно долго ползал по ковру на карачках, подбирая страницы.
     Сейчас мне не совсем понятно, почему в  тот  день  все  обошлось  для
Первого и Кнута, да и для нового редактора тоже. Потому, скорее всего, что
ползавший на  карачках  Ким  испытывал  не  возмущение  и  раздражение,  а
злорадство. Он уже знал, что сделает.  Накладки  бывают  и  в  центральной
прессе, о районной и говорить нечего. И  уж  кто-кто,  а  бывший  аспирант
института журналистики в накладках толк понимал. Так  или  иначе,  в  один
прекрасный  день,  когда  редактор  отбыл  на   какую-то   конференцию   в
Ольденбург, Ким исхитрился выкинуть  из  очередного  номера  нашей  родной
"Ташлинской правды" половину материалов и поместить на их месте статью  "В
Полынь-городе  упала  звезда",  подписанную  собкором  К.Волошиным.  И  на
следующее утро ташлинцы были приятно поражены.
     Пересказывать здесь эту статью подробно не имеет смысла: сегодня  нам
известны подробности, может быть, и похлеще. И  я  ограничусь  лишь  теми,
которые тогда особенно поразили мое  воображение.  Да  и  не  только  мое.
Больница возбужденно гудела, больные, сестры, врачи рвали  газету  из  рук
друг у друга, посетителей нещадно гнали домой  за  газетой  (у  кого  была
подписка) или по немногочисленным нашим киоскам (где розницу разобрали уже
к  девяти  утра).  Надлежит   тут   еще   принять   во   внимание   вечный
информационно-сенсорный голод у нас в провинции...
     Статья   открывалась    скверной    по    полиграфическим    причинам
фоторепродукцией некоего пропуска. Слева фотография  три  на  четыре,  все
честь честью, с черной повязкой через глаз. Пропуск N такой-то.  В  черной
(?) рамке: ВСЮДУ. На право въезда в закрытую  зону.  Организация:  УС-60Б.
ФИО:  Волошин  Ким  Сергеевич.  Срок   действия   (от   руки)   постоянно.
Неразборчивая печать. Подпись под  фото:  "Такой  пропуск,  упакованный  в
прозрачный пластик, спецкор носил на шнурке на груди".
     Дальше следовали поразившие меня тогда факты.
     У местных  жителей  новое  времяисчисление:  до  войны  (то  есть  до
двадцать шестого апреля) и после войны (то есть после двадцать шестого).
     По шоссе мчит автобус. На боках по-английски выведено:  "Челленджер",
а над лобовым стеклом трафаретка: "Подлежит  уничтожению".  Автобус  полон
пассажиров. И похолодевшие от ужаса встречные  не  сразу  соображают,  что
уничтожению подлежат не пассажиры, а сам зараженный автобус.
     На крышу пустого трехэтажного дома выскочил заросший бородой до  глаз
человек, весь в пыли и грязи. Выскочил и, кривляясь, запел диким голосом:

                     В Полынь-городе упала звезда,
                     В Полынь-городе убитая вода.
                     В Полынь-городе не стало можно жить,
                     В Полынь-городе уж некого дожить...

     И снова, и снова. Киму сказали,  что  никто  не  знает,  что  это  за
человек. Пытались его поймать и выдворить,  но  он  бегает,  как  заяц,  а
гоняться за ним по крышам в противогазе никому неохота.
     Бригада Кима жила в детском  садике.  Крошечные  шкафчики,  крошечная
мебель. В углу навалом игрушки. Умывались, опустившись перед умывальниками
на корточки или на колени.
     Уже через месяц двоих работяг увезли. У них  объявилась  катаракта  -
помутнение хрусталика  под  воздействием  ионизирующего  излучения.  Позже
увезли еще человек десять.
     Вот такие факты. И еще другие. И ненависть к начальству.  К  господам
из инстанций. И в заключение - реплика Кнута: "Ташлинскому  району,  слава
Богу, нет дела до происшествий в  иных  республиках".  Как  я  понял,  эту
манифестацию мелкопоместного патриотизма Ким включил в статью в  последнюю
минуту,  не  преминув  при  этом  назвать  полностью   ФИО   и   должность
манифестанта.
     Разумеется, на ведьму напали корчи. Кима вышибли из  газеты.  Сгоряча
исключили из партии,  но  выяснилось,  что  Ким  уже  почти  двадцать  лет
беспартийный. Разгорячившись еще более, собрались подать на Кима в  суд  с
каким-то нелепым обвинением, но получилось разъяснение, что  поскольку  К.
Волошин уволен, то есть  уже  подвергнут  крайней  мере  административного
взыскания... и вообще, времена наступают странные... Лучше замять.
     Замяли. Времена действительно наступили странные. Материально Ким  не
пострадал: денег,  заработанных  в  Полынь-городе,  ему  на  первое  время
хватило, а уж от заказов на ремонт личного  автотранспорта  ему  отбою  не
стало. Но недалек уже был день, когда события его личной жизни  обернулись
доя нашего маленького городка совершенно ошеломляющим образом. Цитируя  из
одного моего  любимого  писателя:  "Последовательность  событий  была  так
стремительна, как будто развернулся свиток и со всеми  иероглифами  ужасов
упал к ногам".
     Мы с Моисеем Наумовичем не сразу сумели  прочесть  эти  иероглифы,  а
когда прочли, смущение и страх овладели вами. Причастность Кима  выявилась
для нас не сразу, да и вообще с точки зрения  современной  науки  вряд  ли
может быть доказана, но все же наступил момент, когда мы, движимые  своими
представлениями о гражданском долге, принялись искать  истину  -  выявлять
координаты Кима в пространстве и времени  в  момент  свершения  очередного
"жестокого чуда". Многое совпало. По нашему убеждению, совпало все, а если
покопаться, то открылись бы и еще многие чудеса, имевшие место вне  нашего
поля зрения и зарегистрированные равнодушными  чиновниками  или  вовсе  не
зарегистрированные...


     Для нас, как я теперь понимаю, все началось в осенний пасмурный день,
первый осенний день того  года,  когда  Ким  был  отлучен  от  официальной
идеологии. Он явился в больницу и вошел ко мне  в  кабинет,  не  постучав,
когда еще одевалась, покряхтывая и постанывая, одышливая бабка  семидесяти
с лишним лет. Я поднял  голову  от  своей  писанины,  готовый  разразиться
раздраженной отповедью, взглянул и слегка обалдел.
     - Господи... - произнес я, неверным  телодвижением  поднимаясь  из-за
стола.
     Такого я не ждал даже от Кима. Он был абсолютно лыс.  Как  бильярдный
шар. Фиолетовые шрамы на его черепе выглядели так, словно кто-то вылил  на
него склянку с краской. И на свободной от черной повязки  поверхности  его
лица тоже не было ни волоска. Ни ресниц, ни брови.
     - С-слушай, - произнес я, - где твои волосы?
     Он полез за пазуху, извлек пухлый пакет и положил на стол.
     - Вот, - сказал он. -  Все  здесь.  Ну,  может,  несколько  волосинок
недостает.
     Бабка выбралась наконец из ворота необъятного  штапельного  платья  и
тоже уставилась на Кима, распустив беззубый рот. Я спохватился.
     - Ступайте, ступайте, бабуся, - проговорил я, взял ее под  локоток  и
подвел к двери. - Я к вам потом зайду в палату. И скажите там в  коридоре,
чтобы пока разошлись и вернулись через часок...
     Когда я вернулся к столу, Ким уже сидел и с  хладнокровным  интересом
разглядывал меня.
     - Ну, так, - деловито сказал я, усаживаясь. -  Рассказывай.  Как  это
произошло? Когда?
     - Нынче ночью. Встаю утром, а вся моя роскошь  на  подушке  осталась.
Жаль, я себе такие кудри  отрастил,  можешь  полюбоваться...  -  он  ткнул
пальцем в пакет на столе, - роскошные кудри.  И  нигде  на  всем  теле  ни
волосинки не осталось. Ни под мышками, ни в шагу, ни на груди. Все либо на
простыне, либо в трусах...
     - Раздевайся, - приказал я. - Догола.
     Он разделся. Я убедился. И заодно слегка позавидовал:  такой  он  был
сухощавый, поджарый, мускулистый. Мы с ним одногодки,  а  у  меня  грешное
тело дрябловатое, жирненькое, никак не спортивное.
     - Физкультурой занимаешься, - пробормотал я.
     Он пренебрежительно отозвался:
     - Физкультурой... С какой это стати? Что я тебе - пионер?
     И вдруг вытаращил свой единственный глаз.
     - А ведь и то верно, Лешка! Заметил я, что худеть начал. Штаны  стали
сваливаться, пиджак как на вешалке... Значит, и это еще...
     - Ладно, - сказал я. - Пока не одевайся. Накинь вон мой халат.
     Я позвонил нашему кожнику и попросил незамедлительно зайти.  Пока  мы
ждали, я спросил, зачем он принес ко мне свою волосню. Он осклабился:
     - Как вещественное доказательство. Чудак,  почем  я  знаю,  что  вам,
медикам, может понадобиться?
     Я кивнул согласно и развернул пакет.  Лупы  у  меня  не  было,  но  и
невооруженным глазом было видно, что волосы  именно  выпали,  а  не  были,
скажем, выдраны, и даже не  столько  выпали,  сколько  вылезли:  дружно  и
одномоментно. А тут и  кожник  явился.  Ким  повторил  ему  свой  короткий
рассказ. Кожник похмыкал, осмотрел его и  велел  одеваться.  Потом  кожник
взглянул на меня, а я взглянул на кожника. Кожник едва заметно приподнял и
опустил плечи. Неожиданно Ким, натягивавший брюки, произнес брюзгливо:
     - Да вы не гадайте, доктора, не надрывайтесь. Я сюда не за  диагнозом
пришел. Отчего это у меня -  я  и  без  вас  знаю.  Вы  мне  скажите,  как
лечиться!
     Нелепость этого наглого выпада была очевидна. Во-первых, не  поставив
диагноза, врач не может сказать пациенту, как лечиться. Во-вторых... но  и
во-вторых, не может! Я буркнул недовольно в том  смысле,  что  нечего  зря
языком трепать. Но кожник мой сообразил правильнее.
     - А вы, стало быть, знаете, отчего это у вас?
     Ким, зашнуровывая ботинок, отозвался пренебрежительно:
     - Еще бы не знать... Полынь-город!
     И  я  едва  удержал  мгновенный   позыв   гоголевского   почтмейстера
вскрикнуть и хлопнуть со  всего  размаху  по  своему  лбу,  назвавши  себя
публично при всех телятиной. Кожник же, в два шага оказавшись возле  Кима,
проговорил с придыханием:
     - Постойте. Вы - Волошин? Тот самый?
     - Который? - неприветливо осведомился Ким, натягивая пиджак.
     - Этот... который в газете... про Полынь-город...
     - Ну?
     - Рад познакомиться... - стесненно промямлил кожник,  слывший  у  нас
вольнодумцем и диссидентом. - То есть не то что рад...  Сожалею,  конечно,
что   такие   обстоятельства...   -   Тут   он   кашлянул,   вернул   себе
профессиональный вид и  сухо  объявил:  -  Боюсь,  Волошин,  что  в  нашей
больнице вам ничего не светит. У  нас  нет  специалистов  по  радиационным
поражениям.
     Тут мой кожник был прав. Если судить, например, по  мне,  то  уровень
нашей осведомленности в области  лучевых  заболеваний  -  я  имею  в  виду
районный медперсонал - вряд ли выше сведений  из  букваря  для  армейского
санинструктора... или как они там называются.
     Я уже сидел за столом и заполнял бланки.
     - Пойдешь и сделаешь все анализы, - приговаривал я на ходу. -  Кровь,
моча,  кал,  рентген...  Большая  часть  лучевых  поражений   сводится   к
ослаблению иммунитета... Волосню твою на место мы, конечно,  не  водворим,
но от  дифтерита,  дизентерии  или  какой-нибудь  другой  обычной  гадости
умереть не дадим.
     Ким взял у меня бланки и повертел в пальцах.
     - А если ничего такого не обнаружится?
     - Тогда направим тебя...
     - Куда?
     Я замялся. Честно, я не имел представления - куда.
     - Ну, например... - неожиданно произнес кожник.  Он  достал  записную
книжку, полистал и прочел:  -  "Москва,  улица  Щукинская,  шесть.  Шестая
больница Третьего главного управления". Не возражаете?
     - Ну вот, хотя бы и в Шестую, - солидно сказал я, скрывая  изумление.
- Оформим в райздраве, и счастливого пути.
     - Москва, - произнес Ким,  усмехаясь.  -  Далеко  целоваться  бегать,
однако...
     Он кивнул нам и вышел. Я спросил кожника:
     - Слушай, а откуда ты про эту больницу знаешь?
     Он хихикнул.
     - Секрет. Но не от вас, конечно, Алексей Андреевич. Там один мой друг
работает. Сейчас он, правда, в Полынь-городе. Богатая, пишет, практика...
     В тот же день вечером я рассказал все это Моисею Наумовичу. Помнится,
перед очередной партией в шахматы. Он скорбно покачал  головой,  вздохнул,
но большого интереса не выказал. "Дрянь это  -  радиация,  -  пробормотал,
помнится, он. - А слоника вашего, Алексей  Андреевич,  я  с  удовольствием
беру. При всем моем к вам уважении..."
     Ни с анализами, ни с просьбами о направлении в Москву Ким Волошин  не
явился. Признаться, я не очень по нему скучал. Не мой он  был  пациент,  и
человек он был не мой. А о Моисее Наумовиче и говорить  было  нечего.  Для
него Ким был тогда всего лишь автор скандальной публикации.
     Но примерно  месяц  спустя  произошло  событие,  после  которого  мое
представление о действительности пошло сначала неторопливо,  а  затем  все
скорее и скорее переворачиваться вверх дном. Рассказ  об  этом  событии  я
выслушал из первых уст: от секретарши нашего  Первого.  Причем  в  тот  же
день.



                                    11

                                                      Свят Георгий во бое
                                                      На лихом сидит коне,
                                                      Держит в руце копие,
                                                      Тычет змия в жопие.

     Эта тощая востроносая дамочка  была  древнейшей  приятельницей  Алисы
(кажется, еще в детском садике на горшочках  рядом  сидели),  тянула  свое
зрелое девичество, в компании с престарелой своей матушкой  неподалеку  от
нашего жилища и частенько забегала к  нам  пошушукаться  насчет  районного
начальства, а покончив с этой волнующей темой, уединялась с Алисой в нашей
спальне, где и предавались они, как я понимаю,  специфическим  разговорам,
не предназначенным для грубых мужских ушей. Не могу сказать, чтобы она мне
была противна, так, иногда  смешила  и  слегка  раздражала,  сплетенки  ее
временами были интересны, а уж в тот вечер я слушал ее в оба уха, стараясь
не пропустить ни слова.
     Да и как было не слушать!
     Началось с того, что сразу после обеда в свой кабинет  быстрым  шагом
проследовал сам Первый, за ним  по  пятам  Кнут,  а  за  Кнутом,  едва  не
наступая ему на задники, "этот самый, который так подвел  нас  с  газетой,
Волошин"... "Представляете, я его едва узнала! Только по этой  его  черной
повязке на глазу. Лысый, как чайник, физиономия голая,  смотреть  неловко,
честное слово. И глаз сверкает! Поистине, Бог шельму метит..." В  приемной
уже  дожидались  трое  посетителей,  все  директора  совхозов,  они   было
вскочили, но Первый поприветствовал их взмахом  руки  и  бросил  на  ходу:
"Сидите, товарищи". И дверь в кабинет закрылась.
     Как и о чем  происходил  у  них  там  разговор  за  закрытой  дверью,
секретарша не знала. Минут через десять дверь распахнулась, и  в  приемную
вышли - сначала Волошин и почти сразу за ним Кнут. Волошин  остановился  у
стола секретарши и оперся на его край рукой без пальца.  Кнут  двинулся  к
выходу в коридор, но приостановился возле Волошина  и  произнес  негромко:
"Вот так, Волошин. А будешь трепыхаться, возьмемся за тебя  по-настоящему.
Тогда взвоешь". Сказавши  это,  он  обычной  своей  неторопливой  походкой
пересек приемную и удалился.  В  приемной  воцарилась  тишина,  посетители
старательно отводили глаза от Волошина,  секретарша  принялась  перебирать
какие-то бумаги. "Ей-Богу, товарищи, не знаю даже - какие.  Всегда  мне  в
таких ситуациях ужасно неловко. Двадцать лет там служу,  а  привыкнуть  ну
никак не могу, представляете?" И тут раздался  звонок,  призывающий  ее  в
кабинет.
     Она вскочила. Тут надо отметить одно  обстоятельство.  Кнут  известен
был в райкоме тем, что вечно забывал закрывать за собой двери. Вот  и  тут
дверь в кабинет он за собой только прикрыл, оставив изрядную щель, а дверь
в коридор оставил нараспашку. Итак, секретарша на звонок вскочила и  вдруг
увидела,  что  один  из   посетителей   уставился   на   Волошина   дикими
вытаращенными  зенками  и  откинулся  на   спинку   стула,   загородившись
портфелем. Она тоже взглянула на Волошина. И ужаснулась.  "Он  был  синий,
товарищи! Представляете? Синий, как покойник!" Глаз  его  налился  кровью.
Лысая голова втянулась в плечи,  лысина  покрылась  обильным  потом.  Губы
искривились,  он  прошипел  несколько  омерзительных  слов,  и  его  всего
перекосило.
     По словам секретарши, у нее от ужаса потемнело в глазах. "Будто  тьма
рухнула". И в этот самый момент из  коридора  послышался  грузный  грохот,
словно упало что-то тяжелое и  объемистое.  И  кто-то  хрипло  завопил.  И
совершенно как эхо из  кабинета  Первого  донесся  пронзительный  визг.  В
коридоре затопали  и  заголосили,  а  дверь  кабинета  распахнулась,  и  в
приемную буквально вывалился наш Первый. Он прижимал ладонь к щеке,  между
пальцами бойко стекали густые красные струйки. "Врача... - пробормотал он.
- Немедленно... Врача!" Его качнуло. Посетители, оправившись от столбняка,
кинулись к нему и, втащив обратно в кабинет, уложили на диван.  Секретарша
оказалась на высоте. Выхватила из шкафчика полотенце, смочила из графина и
наложила  на  пораженную  щеку.  Затем,  приказав  посетителям  держать  и
прижимать этот компресс, кинулась к телефону. "И представьте, товарищи,  в
"скорой" уже знали!  Машина  уже  выехала!  Конечно,  никакой  мистики  не
случилось, а "скорую" вызвали минутой раньше для Кнута, который  сверзился
с лестницы..."
     А с Первым случилось такое несчастье. У него был любимый красно-синий
карандаш, толстый, всегда остро заточенный с обоих концов. Когда Волошин и
Кнут удалились, он взял этот карандаш, чтобы сделать пометки в  перекидном
календаре. И  тут  ему  вдруг  стало  дурно.  Он  еще  успел  дать  звонок
секретарше, потерял сознание и упал лицом вперед. И карандаш пропорол  ему
щеку насквозь. ("Хорошо, что не в глаз!" - простодушно присовокупила  наша
старая