ыми простыми  людьми,
в  частности,  со  страдальцами,  которых  пользовала  наша  больница,  он
сходился необычайно легко. Конечно, доброе слово для  больного  -  великое
подспорье, но не одни только добрые слова  имелись  в  бездонном  арсенале
Моисея Наумовича.  Его,  "лекаря  мертвых"  высочайшего  класса,  вызывали
проконсультироваться в сложных случаях и к живым, - вызывали,  разумеется,
те из моих коллег, что были постарше и поумнее. "Я - старый врач,  Алексей
Андреевич, - говаривал он мне с усмешкою. - А покойник - тот  же  больной,
только в лекарствах больше не нуждается и  в  сочувствии  тоже".  Так  или
иначе, за четверть века своего служения городу он обрел  множество  добрых
знакомых, особенно людей пожилых, и  его  охотно  приглашали  на  семейные
праздники, даже и на крестины всевозможных внуков и  правнуков  ("несмотря
что  еврей"),  а  уж  на  похороны  и  поминки  -  непременно.  К   слову,
популярности ему немало прибавляло и то,  что  он  никогда  не  волынил  с
выдачей родственникам усопших патологоанатомических справок, без  которых,
как известно, предание земле у нас категорически не допускается.
     Вот пока и все о Моисее Наумовиче Гольдберге, светлая ему память, а в
тот день, в первое, кажется, воскресенье после похорон Нины Волошиной,  мы
с ним сидели  у  меня  дома  в  кабинете  и  играли  в  шахматы.  И  вдруг
задребезжал телефон.



                                    8

                              Вынесет все - и широкую, ясную грудью дорогу
                           проложит себе. Жаль только жить.

     Звонил  старый  знакомый,  бессменный  редактор   нашей   "Ташлинской
правды".
     - Алеша, - просипел он в трубку, - ты не очень занят?
     Я осторожно ответил, что не очень.
     - Тут у меня один  товарищ,  -  сказал  старик,  -  ему  очень  нужно
поговорить с тобой. И срочно. Полчасика не можешь уделить?
     Я ответил, что могу, пожалуй,  но  что  я  не  один,  у  меня  Моисей
Наумович. Редактор  хорошо  знал  Моисея  Наумовича  -  он  несколько  раз
выступал в газете на медицинские и гигиенические темы.
     - Моисей Наумович? Это прекрасно. Так мы к тебе идем.
     Я с сожалением взглянул  на  шахматную  доску  и  ответил,  что  жду.
Деликатнейший Моисей  Наумович  сорвался  было  уйти,  но  я  свирепо  его
остановил. Еще чего! Чтобы в мой законный выходной в моем собственном доме
моих друзей - и так далее.
     И они пришли.
     К  моему  удивлению,  товарищ  оказался  симпатичной  шатеночкой  лет
тридцати, румяной с морозца, с милыми ямочками  на  щеках,  одетой,  я  бы
сказал,  по-столичному.  Оправившись  от  секундного   шока,   я   кинулся
освобождать гостью от роскошной  меховой  шубки.  Шатеночка  действительно
оказалась приезжей из столицы, журналисткой по имени Екатерина  Федоровна.
Тут и Алиса моя вышла в прихожую, и запахло уже не полчасиком, а банальным
нашим гостевым чаепитием часа на три. Всех загнали в столовую и  рассадили
вокруг  самовара.  Я  взглянул  на  Моисея  Наумовича:  вид  у  него   был
благодушный  и  даже  довольный  -  во-первых,  он  любил  чаевничать,   а
во-вторых, партия была отложена в  тяжелом  для  него  положении.  Я  едва
удержался, чтобы не хихикнуть.
     Но едва смолк звон ложечек, размешивающих сахар, Екатерина Федоровна,
как-то  вдруг  помрачнев,  спросила  меня,  правильно  ли  ей  сообщили  в
больнице, что я присутствовал при смерти Нины Волошиной  и  говорил  с  ее
мужем. Игривость, овладевшая мною, тут же пропала, и я осведомился, почему
ее это интересует. Старый редактор пустился  было  в  заверения,  что  все
здесь, дескать, в порядке, но Екатерина Федоровна остановила его движением
белой ручки и сказала, что все объяснит сама.
     Оказалось, была она старинной, еще институтской подругой покойницы  и
дружила также с  Кимом.  Когда  случилась  катастрофа,  она  всеми  силами
поддерживала Нину, она даже взяла ее к себе  жить,  хотя  это  было,  сами
понимаете,  довольно  рискованно,  и  они  расстались  только  в  середине
прошлого года, когда Ким вернулся и увез ее сюда, в  Ташлинск.  В  прошлый
понедельник она получила от Кима телеграмму, сразу  кинулась  на  самолет,
однако вылет задержался из-за погоды, и на похороны  она  опоздала.  Вчера
она была в "Заре" у Кима. Как  всегда,  рассказать  толком  он  ничего  не
пожелал, но кое-что рассказали соседки, очень милые и добрые женщины,  так
что по возвращении она сразу же направилась в больницу, и там  одна  очень
милая особа, видимо медицинская сестра, любезно вывела ее на меня...
     - Ведь это вы дежурили в ту ночь, Алексей Андреевич?
     Я не отрицал.
     Однако обратиться прямо ко мне она не сочла удобным. Мало  ли  как  я
мог отнестись к ней, если бы она свалилась  как  снег  на  голову.  И  она
прибегла к помощи собрата-журналиста, у которого Нина в свое время  -  как
давно это было! - проходила практику.  Нина  всегда  отзывалась  о  нем  с
восхищением. (Лик нашего  старичка  идет  багровыми  пятнами  от  похвалы,
скорбно  опущенные  углы  губ  непроизвольно  приподнимаются.  Моисей   же
Наумович вне себя от восхищения.) Она изложила редактору свою  просьбу,  и
вот она здесь.
     Все  это  она  выразила  отточенными  и   литературно   закругленными
периодами. Мне пришла в голову мысль, что выступление свое она продумала и
подготовила заранее. И еще одно было ясно: она  считала,  что  мне  хорошо
известны обстоятельства, выбросившие Волошиных  из  Москвы  в  захолустный
Ташлинск, обстоятельства, видимо, не просто трагические, но и зловещие.
     В самом деле.
     Что это за катастрофа, постигшая Кима и Нину?
     Почему дочка  профессора  Востокова  вынуждена  была  переселиться  к
подруге, даже и ближайшей?
     Почему переселение это было сопряжено с риском для подруги?
     Откуда вернулся Ким в середине прошлого года?
     Не такой уж я был дурак и  мамкин  сын,  чтобы  не  возникли  у  меня
некоторые подозрения. Я кашлянул и сказал:
     - Ну-с, так. И чем я могу быть вам полезен, Екатерина Федоровна?
     - Собственно, - проговорила она,  -  мне  бы  очень  хотелось  знать,
во-первых, как Нина умерла. И второе, не говорила ли она что-нибудь  перед
смертью. И если говорила, то что именно.
     Тут неожиданно вступился Моисей Наумович. Сухим протокольным  голосом
он сообщил, что Нина истекла кровью, она  была  до  предела  истощена,  ее
привезли в больницу в  бессознательном  состоянии,  и  она  скончалась  не
приходя в сознание. Так что говорить она ничего не могла.
     Екатерина Федоровна часто-часто закивала.
     - Да-да, я так и поняла со слов той медсестры. Я просто  хотела...  И
вот еще что. Мне сказали, что вы разговаривали с Кимом.  Не  могли  бы  вы
изложить... Мне он ничего не рассказал, но, может быть, вам...
     - Минуточку, Екатерина Федоровна, - сказал я, собравши в единый кулак
все свое нахальство и всю свою бесцеремонность. - Я все-таки позволю  себе
попросить у вас некоторые разъяснения.  Я  охотно  расскажу  вам  о  нашей
беседе  с  Кимом,  но  сперва   мне   хотелось   бы   выяснить   некоторые
обстоятельства. Вы намекали на них в начале разговора, но...  Может  быть,
мой старый друг знает что-либо об этих делах?
     Старый редактор поспешно, затряс головой:
     - Ничего, Алеша, ровно ничего!
     - Вот видите, ему тоже ничего не известно. (Я не был в  этом  уверен,
но не пронзать же мне  было  его  проницательным  взглядом,  и  я  понесся
дальше.) Сами посудите, Екатерина  Федоровна.  Здесь  расстались  с  Кимом
десять... нет, все двенадцать лет назад,  проводили  его  в  новую  жизнь,
успешную и завидную, в столицу,  в  престижную  профессию...  да  еще  под
крылышко привилегированного лица.
     Я отхлебнул остывшего чая и перевел дух. Все смотрели  на  меня.  Мне
показалось, что Моисей Наумович поощрительно мне подмигнул.
     - Да... И вдруг неделю назад он появляется у меня в больнице в  самом
непрезентабельном виде, изрядно  изувеченный  и  с  полумертвой  женой,  и
оказывается, что он здесь уже более полугода... А сегодня появляетесь вы и
намекаете на какие-то катастрофы, и вам позарез (иначе бы вы не появились)
нужно узнать, что сказала Волошина перед смертью и о чем я разговаривал  с
Кимом. Воля ваша, Екатерина Федоровна, извольте объясниться.
     Я замолчал. Она с изумлением посмотрела на меня, затем на редактора и
снова на меня.
     - Вы что же, - запинаясь, проговорила  она,  -  вы  действительно  не
знаете, что с ними было?
     Я молча покачал головой. Она опустила глаза.
     - Наверное, мне не следовало обращаться к вам, - сказала она.
     Я пожал плечами, а Моисей мой Наумович мягко промурлыкал:
     - Обратного хода нет, душенька. Вы слишком нас заинтриговали.
     Тогда она подумала и решилась.
     В Москве Волошины зажили спокойно и счастливо. Нина влюбилась в  Кима
как кошка. Поселились они в  квартире  профессора,  в  комнате  Нины.  Ким
учился словно вол (в смысле упорства, конечно).  Он  много  читал,  в  его
распоряжении была ведь богатейшая библиотека тестя, и ему  не  приходилось
выстаивать в очередях в Ленинку. И тесть гордился зятьком и,  кажется,  не
раз упоминал его в беседах с институтским начальством. Пришла  вожделенная
пора, Нина получила диплом и поступила  в  "Советское  искусство",  а  еще
через два года закончил и Ким и не без некоторой подачи тестя  поступил  в
аспирантуру. Все шло путем.
     И вдруг Кима забрали.
     Это было словно гром  среди  ясного  неба.  Выяснилось,  что  еще  на
четвертом курсе он присоединился к "Союзу демократической молодежи  против
правительственного произвола" (СДМПП, двадцать шесть человек). Выяснилось,
что  он   был   активным   распространителем   "Информационного   листка",
разоблачавшего противоправные действия КГБ, прокуратуры и партийной элиты.
Выяснилось, что он участвовал в жутком заговоре против  здоровья  и  жизни
членов Политбюро. И завертелось следствие.
     Нина  кинулась  к  отцу,   прося   вступиться.   Но   специалист   по
журналистской  деятельности  Ульянова-Ленина  был  в  бешенстве.  Зятя  он
называл не иначе, как грязным антисоветчиком, вонючим предателем и  змеей,
пригретой на его, тестя, груди. Колотя себя по залысому лбу, он  кричал  о
волке, коего сколь ни корми, а он сожрет вдвое и еще  харкнет  тебе  же  в
морду. И он потребовал, чтобы Нина немедленно подала на разводи тем  самым
смыла бы позорное пятно со славной фамилии Востоковых...
     Нина не отреклась от Кима Волошина, и тогда отец отрекся от дочери.
     Нина ушла из дома, и Екатерина Федоровна приютила ее у себя. Конечно,
ей было страшновато, но страхи эти порождались  не  столько  реальностями,
сколько  предубеждениями.  Ведь  Екатерина  Федоровна  нигде  в  штате  не
состояла, и ее работодатели, если и было им что-либо известно, никак этого
не показывали. Вдобавок разгорелся в ней некий азарт, ощутила она  в  себе
некое чувство  протеста.  Расхрабрившись,  она  нагрянула  к  Востокову  и
потребовала  у  него  вещи  Нины  и   даже   часть   имущества,   заведомо
принадлежавшего   покойной   Нининой   матери.   Востоков,    осунувшийся,
полинявший, не стал возражать.
     А Нина металась по инстанциям, умоляла, писала бесчисленные слезницы.
С работы ее, конечно, попросили, но она и  не  заметила  этого.  Бедняжка,
избалованная благополучной жизнью, еще не утратившая  благородно-идиотских
иллюзий, не переставала надеяться, что дело кончится благополучно.  Тут  в
одночасье и рухнуло на нее зло.
     Нина была беременна. В одной из самых высоких инстанций на нее  грубо
наорали с ударениями кулаком по столу и с множественным топаньем ногами. И
у нее получился выкидыш. И она тронулась умом. И провела почти два года  в
сумасшедшем доме. Екатерина Федоровна  навещала  ее  там.  Она  сидела  на
койке, тихая, почти неподвижная, и истаивала, как свеча.  Потом  ее  сочли
выздоровевшей, и Екатерина Федоровна опять взяла ее к себе. Работать  она,
конечно, больше не могла, да и никто бы не взял ее на работу, и  она  вела
их общее хозяйство, бесшумная и серая, как мышь...  Материально,  впрочем,
все обстояло благополучно: понемногу распродавались вещички, еще  довольно
регулярно приходили анонимные переводы на  небольшие  суммы.  При  Нининых
потребностях...
     Но это о Нине. О жизни же Кима  в  то  ужасное  для  Волошиных  время
Екатерине Федоровне известно немного и только в самых общих чертах. Он  не
любил вспоминать. Хотя иногда его все же прорывало.
     В следственном изоляторе (знаменитая Матросская  тишина)  ему  выбили
глаз. В первом лагере (Котлаг, Болотный мыс) за отказ выходить  на  работы
"суки" отрубили ему долотом палец ("Я его там сам и похоронил". -  "Кого?"
- "Да палец же... Впрочем, собственный палец - это "кто"  или  "что?").  В
третьем лагере (Ворлаг, Медвежья свадьба) в лютых драках на выживание  ему
сломали половину ребер и измолотили голову палками. Один лишь  Бог  -  или
дьявол? - ведает, как ему удалось остаться в живых. С другой стороны, зная
характер Кима, нетрудно предположить, что в долгу он не оставался.  Как-то
он  вскользь  упомянул,  что  года  за  два   до   освобождения   (Сурлаг,
Соплечистка) его оставили в покое ("паханы распорядились,  не  иначе"),  и
он, по его выражению, смог слегка восстановиться.
     Его освободили досрочно. То ли вина его  была  сочтена  не  столь  уж
великой. То ли угодили в немилость следователи, которые оформили его дело.
То ли возымели силу ходатайства влиятельных родственников кого-то  из  его
подельщиков. А скорее всего, шли какие-то таинственные процессы в  системе
карательных органов,  и  победившие  спешили  собрать  побольше  обвинений
против проигравших, чтобы с новыми силами обрушиться на  истинных,  по  их
мнению, еретиков.
     И вот он вернулся в Москву. Иссохшая, с провалившимися  глазами  Нина
неуверенно коснулась пальцем его груди и проговорила: "Ты?"  Он  заплакал,
прижал ее к своей провонявшей телогрейке.
     Нечего было и мечтать бывшему аспиранту устроиться в столице. Да и не
хотел он оставаться в Москве. Он вспомнил, что был когда-то (давным-давно)
неплохим механиком. Несколько дней беготни,  несколько  простынь  анкет  и
заявлений, и они с Ниной отбыли по оргнабору в Ольденбургскую,  тогда  еще
Новоизотовскую,  область,  а  здесь  уже  не  составило   большого   труда
определиться в Ташли некий район.
     - Остальное вам известно, - заключила Екатерина Федоровна.  -  Лучше,
чем мне.
     Когда она замолчала, некоторое время  никто  не  проронил  ни  слова.
Алиса всхлипывала и промакивала глаза платочком.  Старый  редактор  сидел,
низко опустив голову. Моисей Наумович  в  задумчивости  рассматривал  свою
чайную ложечку. Наконец я решился и произнес осторожно:
     - Это поистине примечательная история, Екатерина Федоровна, и все  мы
искренне благодарны вам... Но я по-прежнему не могу понять вашего интереса
к последним словам несчастной Нины Волошиной и к моей беседе  с  Кимом.  У
меня секретов нет, и я готов передать вам эту беседу  слово  в  слово,  но
если бы вы объяснились...
     Она прервала меня:
     - Нет. Меня больше не интересует эта ваша  беседа.  Но  я  объяснюсь.
Видите ли, я приехала сюда не  по  своему  желанию.  Я,  видите  ли,  жена
Востокова. Мы поженились давно, еще когда Нина содержалась в психушке...
     Она поднялась. Мы тоже все встали. Я с  напускным  равнодушием  пожал
плечами. Взглянул на старого редактора. Ну конечно, он все знал. Но  какое
мне дело? Екатерина Федоровна продолжала, держась за спинку стула:
     - Собственно, я приехала по поручению мужа.  Он  очень  болен,  иначе
приехал бы сам. Он хотел... Собственно, он хотел узнать, не  вспомнила  ли
Нина о нем перед смертью. Видите ли, он уверен, что тоже скоро  умрет.  Он
очень боится некоторых встреч по ту сторону Вселенной. Психоз, конечно, но
я не могла ему отказать. Я-то знаю, что Бог в бесконечном милосердии своем
простит ему все - и всем нам тоже...  Спасибо  большое  за  угощение,  мне
пора.
     И они ушли со старым редактором. Когда я, проводив  их,  вернулся  из
прихожей, Алиса мыла чайную посуду. Она вдруг спросила:
     - А вы, Моисей Наумович, верите ли в Бога?
     Мой "лекарь мертвых" на секунду замер с посудным полотенцем в  руках.
Затем медленно проговорил:
     - Навряд ли, душенька Алиса Игоревна. Верю я в непостижимую судьбу  -
функцию темперамента, обстоятельств и поступков.



                                    9

                     От этого типа вечно несло противно-сладкими  смрадами
                гниющих  фруктов.  Каперна  ошибочно  божилась,  будто  он
                потеет люизитом. На самом деле все обстояло проще: у  него
                сыпь какая-то была, и он обмазывался тертыми яблоками и не
                смывал их по целым неделям.

     По прошествии времени я снова потихоньку забыл о Киме (как, наверное,
и он забыл обо мне). Но тут возникло одно обстоятельство,  о  котором  мне
довольно подробно поведал старый редактор. Дело в том, что  в  "Ташлинской
правде" обозначился  кадровый  кризис.  Хотели  обратиться  за  помощью  в
Ольденбург, но редактору пришла в голову счастливая мысль.  Действительно,
в  двух  шагах  от  города  в  груде  неисправимо  увечной  сельхозтехники
копошился ценнейший кадр - дипломированный журналист, да еще ташлинец,  да
еще выходец из рабочих, отчетливый  гегемон...  Отбывал  по  политическому
делу?  Но  ведь  освобожден  досрочно.  Не  на  кадры  его  прочим,  не  в
политические   руководители,   а   на   скромную    стезю    литсотрудника
всего-навсего... И вообще, столько лет прошло!
     Дело выгорело.
     Редакция была не очень  далеко  от  больницы,  и  мы  с  Кимом  стали
встречаться на улице. Чаще всего он проходил мимо,  удостоив  меня  кивка.
Много реже останавливал меня и болтал о каких-то пустяках, но это  уж  при
очень хорошей погоде. А в плохую  погоду  или  в  мороз  проходил  быстрым
шагом, метнув мне  рассеянный,  неузнающий  взгляд.  Он  слегка  пополнел,
всегда  был  скромно,  но  вполне  прилично  одет  (положение  обязывает),
неряшливую черную тряпку через глаз сменил на аккуратную шелковую повязку,
тоже черную, но отливающую при некоторых поворотах  зеленоватой  искрой...
Словом, простой провинциальный интеллигент. Должен  сказать,  что  газетка
наша при  нем  сделалась  интересной,  насколько  может  стать  интересной
районная газета.
     А так тянулись год за годом ровные  и  довольно  бесцветные  районные
будни, с понуканиями и  безграмотным  раздражением  сверху  и  глухим,  но
устойчивым  саботажем  снизу,  с  постоянными  недостачами  и   постоянным
заунывным нытьем повсюду, с пьянством, хулиганством, бардаком. Как-то  Ким
зашел в больницу и пригласил меня на новоселье. Отстоял очередь  длиной  в
девять лет и получил однокомнатную квартирку в наших  бедных  "Черемушках"
за  Большим  Оврагом.  Я  пошел,   мне   было   любопытно.   И   несколько
разочаровался. Ничего особенного. (А я уже тогда ждал от Кима  чего-нибудь
особенного.)  В  комнатушку  набились  газетные  сотрудники  во  главе   с
редактором и с десяток старых приятелей Кима по  мастерским.  Много  пили,
съели  колоссального  гуся,  несли  чепуху  и  орали   песни   из   старых
кинофильмов. Я ушел рано, и Ким меня не удерживал.
     Но вот грянули всякие хренации, как говаривал Александр Галич. Все  в
Ташлинске  всполошилось  и  затем  замерло,  прислушиваясь   и   осторожно
озираясь.  Принимались  меры,  чтобы  старое  стояло  нерушимо.  Возникали
движения, имеющие целью стереть  старое  с  лица  земли.  Нашего  старичка
редактора с фальшивым почетом отправили на пенсию, назначили (прислали  из
Ольденбурга) нового, и прошел слух, будто новый чуть ли  не  в  первый  же
день насмерть схватился с Кимом. Я эти слухи не  проверял,  некогда  было,
сам в это время сцепился с райздравом...
     А затем пришло и двадцать шестое апреля 86-го года.  Господь  посетил