себя,  как,
впрочем, и по сей день принято у сельских механизаторов. Но важно  другое:
Ким начал пописывать в нашу районную "Ташлинскую правду"!  И  никто  в  те
времена об этом не  подозревал,  потому  что  свои  заметочки-статейки  он
безлично подписывал как Рабкор, и под настоящим именем  знали  его  только
редактор, ответственный секретарь да кассир.
     Я не поленился провести вечер в городской библиотеке над  подшивками.
Старушка библиотекарша сама и не без гордости отыскивала мне  опусы  Кима.
Ничего особенного, всякое там "Цветет земля ташлинская", "Верните  рабочим
душевую",  "Куда  смотрит  столовая  комиссия?".  Но   для   доморощенного
газетчика не так уж и слабо. Кстати, со слов библиотекарши выяснилось, что
Ким был у нее завсегдатаем. Не реже раза  в  неделю  приходил  он  и  брал
книги. Главным образом классику. От Белинского и  Гоголя  до  Некрасова  и
Салтыкова-Щедрина. Собственно, больше и  брать  было  нечего,  брошюрки  и
всякие там бубенновы-ажаевы...
     Эта   газетно-машинно-ремонтная   идиллия,    изредка    нарушавшаяся
скандальчиками в общежитии (жег электричество допоздна), тянулась  у  Кима
почти четыре года. А потом появилась она.
     Она  -  это  Нина  Востокова,  двадцати  лет,  студентка  Московского
института журналистики и единственная дочь Николая Васильевича Востокова.
     Николай  Васильевич  Востоков  -  русский  советский   литературовед,
профессор, весьма известный в известных кругах специалист по журналистской
деятельности  Ульянова-Ленина,  а  также  один   из   достаточно   гласных
руководителей Московского института журналистики.
     Нина Востокова прибыла в наш огромный Ташлинск на практику. Вероятно,
ей ничего не стоило устроиться в любой газете первопрестольной, но  то  ли
профессор счел, что дочке пора нюхнуть провинции, то ли сама она  настояла
на этом, но только в один прекрасный день она  появилась  в  протабаченном
кабинетике редактора  нашей  районки.  Встречена  она  была  с  надлежащим
вниманием, выразила приличествующую радость по поводу встречи и надежду на
помощь со стороны столь опытных коллег, но, что делать, не  смогла  скрыть
по молодости лет простодушного превосходства своего над ними, и  даже  еще
менее лестных для них чувств. Коллеги обиделись, но обиды не  показали,  а
просто свели ее с рабкором К. Волошиным. Дескать, мы здесь тоже  не  лыком
шиты, и зреют в толще наших читательских масс активные наши  помощники,  и
мы их активно выискиваем и привлекаем к активному сотрудничеству. А вот из
вас, милочка, еще неизвестно, что получится.
     Встреча с рабкором  К.  Волошиным  произвела  на  заносчивую  девочку
огромное впечатление. У нее-то, как выяснилось, была  за  душой  пока  что
одна-единственная заметочка в "Московском комсомольце", и та  петитом,  по
пустячному поводу и без подписи, а этот работяга предъявил ей целый альбом
с вырезками. Нина Востокова была изумлена. Она была восхищена.  С  папиной
подачи она всегда  верила  в  творческие  возможности  трудовых  масс,  но
увидела творческую трудовую личность своими глазами  впервые.  И  где!  Во
глубине башкир-кайсацких руд! Она, бедняжка, даже позавидовать не  сумела.
Она расцеловала  Кима,  расцеловала  редактора  и,  не  говоря  ни  слова,
помчалась в горком комсомола. И весь свет узнал.
     И конечно же, согласно всем  законам  этого  жанра  жизни  они  мигом
влюбились друг в друга.
     Вот как описал ее редактор "Ташлинской  правды",  старый  друг  моего
покойного отца и мой пациент. Не шибко красивая,  смуглая,  скуластенькая,
крепенькая, всегда в выцветшей саржевой  курточке,  комсомольский  значок,
огромный нагрудный карман, из которого торчат блокнот с авторучкой.
     - Суетливая, болтливая, -  раздумчиво  вспоминал  он.  -  Идеалистка.
Павка  Корчагин,  Олег  Кошевой  и  все  такое.  Энтузиастка.   Глуповата.
Разумеется, при таком папаше... -  Тут  он  несколько  неожиданно  прервал
себя, закряхтел и сообщил: - Что-то меня пучит сегодня. Не  иначе  как  от
молочной каши. Закормили меня этой молочной кашей...
     Своевременно она отбыла к себе в столицу, а еще Примерно через  месяц
Ким получил уведомление  о  зачислении  его  на  первый  курс  Московского
института  журналистики.  Состоялась  напутственная  беседа   в   райкоме,
состоялось тихое застолье у  редактора,  состоялась  довольно  безобразная
отвальная в мастерских, и Ким Волошин уехал. И очень скоро был в Ташлинске
забыт. Года два в райкомовских докладах  продержалась  фраза:  "Об  уровне
культурной работы в районе свидетельствует хотя бы тот факт, что  один  из
наших механизаторов, Волошин К.С., проявивший себя в качестве  постоянного
рабкора нашей газеты, был замечен в  Москве  и  принят  без  вступительных
экзаменов на один из факультетов Московского института  журналистики".  Но
пришел в райком новый Первый, и фраза эта нечувствительно выпала.
     Так что, когда я вернулся  в  родную  хату  врачом  "скорой",  -  имя
Волошина было прочно забыто, да я и сам, признаться, вспомнил о нем только
из-за случайной обмолвки моего пациента-мастера. Вспомнил  и,  натурально,
заинтересовался, стал даже расспрашивать. А годы  шли,  интерес  мой  стал
угасать, и я вновь и очень прочно забыл про Кима. Настолько  прочно,  что,
когда снова встретился с ним, не сразу понял, с кем имею дело.



                                    6

                                                     Скоро, скоро мы ляжем
                                                     К северу головой,
                                                     Скоро, скоро укроемся
                                                     Северною травой...

     К тому времени я уже несколько лет как оставил беспокойную, но  столь
необходимую для настоящего медика практику на "скорой  помощи"  и  стал  в
нашей больнице терапевтом, причем ведущим,  едва  не  вторым  лицом  после
главврача. Как-то я дежурил, и дежурство, помнится, было спокойным, только
вечером получился срочный вызов из РТС "Заря" на маточное  кровотечение  у
женщины тридцати двух лет. Ночь была тихая, лунная, с небольшим  морозцем.
До "Зари" километров пятнадцать, так что я с легким сердцем  отослал  туда
наш драндулет, ибо всегда считал, что лошадок наших надо поелику  возможно
беречь. После обхода я, как всегда, угнездился в  ординаторской,  приказал
дежурной сестре чаю, а сам занялся приведением в  порядок  своей  довольно
запущенной документации. Не тут-то  было.  Мой  Вася-Кот  (врач  "скорой")
позвонил из "Зари" и сообщил, что положение больной  тяжелое  и  он  решил
везти ее к нам. Ну, дело привычное, я позвонил хирургу, он  же  гинеколог,
он же уролог и прочая, разбудил его и велел  явиться,  затем  распорядился
насчет операционной.
     Через час ее привезли. Как оказалось, ее сопровождал муж, и это  было
кстати,  потому  что  больная  была  в  беспамятстве,  а  историю  болезни
надлежало заполнять. Все наличные силы мои были задействованы в смотровой,
и историей болезни пришлось заняться мне самому. Я вышел  в  "предбанник";
на драном диване сидел там, уткнувши лицо в ладони, мужчина в  потрепанном
костюме,  на  полу  возле  него  неопрятной  грудой  громоздились  тулупы,
невзрачных  расцветок  платки,  еще  какое-то  тряпье.   Поверх   валялись
скомканные, окрашенные кровью то ли полотенца, то ли разорванные простыни.
     - Вы - муж? - спросил я громким деловитым голосом.
     Он поднял голову и  посмотрел  на  меня.  Лицо  у  него  было  узкое,
обтянутое, желтоватого цвета,  светлые  волосы  острижены  наголо,  из-под
щетины виднелись зажившие шрамы, и широкая черная повязка  пересекала  это
лицо и череп, закрывая левый глаз. "Билли Бонс",  -  промелькнула  у  меня
ненужная мысль.
     - Да, - сипло отозвался ой и воздвигся. Был он  высок,  немного  выше
даже, чем я, но неимоверно худой. До болезненности. И  еще  я  механически
отметил, что на потрепанном пиджаке его не  хватало  пуговиц.  И  что  под
пиджаком у него сероватый свитер грубой вязки с растянутым воротом.
     Я завел его в ординаторскую, усадил на табурет  перед  собой,  достал
бланк и отвинтил колпачок авторучки.
     - Имя? - спросил я.
     - Мое? - спросил он и прокашлялся.
     - Нет, пока не ваше. Имя больной.
     - Да, конечно, извините. Имя - Волошина Нина Николаевна.
     - Год рождения?
     - Тридцать девятый.
     - В браке?
     - Да. Со мной. Больше десяти лет.
     - Беременна?
     - Нет. Нет-нет. Точно - нет.
     Он заерзал на табурете, устраиваясь удобнее, и положил перед собой на
стол сцепленные руки. Огромные мосластые конечности, окрашенные  въевшейся
ржавчиной и машинным маслом. Что-то было с ними  не  в  порядке,  с  этими
конечностями, но приглядываться я не стал. Я положил ручку и спросил:
     - Что с нею случилось?
     - Точно не знаю, - ответил он звонким голосом, и я понял, что  он  на
грани истерики. - Наверное, подняла что-нибудь тяжелое, не под силу. У нас
там в бараках... Да вы вот что, доктор. Отметьте: в шестьдесят пятом у нее
был выкидыш на нервной почве, и потом она на учете...  Да,  и  еще  у  нее
резус отрицательный.
     - Так. А на каком учете?
     - Психиатрическом. Два года в психушке сидела.
     Я записал и снова посмотрел на его лапы. Вот  оно  что...  На  правой
руке не было безымянного пальца. Культяпка, почти под корень.
     - Так, - сказал я. - А прежде у нее такие кровотечения были?
     Он не успел ответить. Дверь приоткрылась, просунулась дежурная сестра
и деловито произнесла:
     - Алексей Андреевич, вас срочно.
     Я встал.
     - Вы здесь посидите, - сказал я. - Подождите минутку.
     Я уже знал, в чем дело. За дверью сестра подтвердила шепотом:
     - Умерла...
     В смотровой уже было пусто, только хирург мылся над раковиной в углу.
Когда я вошел,  он  повернул  ко  мне  виновато-агрессивную  физиономию  и
пробубнил:
     - Ничего не получилось. Клиническая.
     Я подошел к столу. Она лежала на спине, вытянутая во  весь  невеликий
рост, голая, серовато-голубая, до изумления тощая, так  что  все  ребрышки
проступали сквозь кожу, и коленные мослы не давали сомкнуться прямым,  как
палки,  бедрам,  и  светло-коричневые  пятаки  плоских   сосков   казались
нарисованными на ребристой поверхности груди. Глаза были закрыты, личико с
кулачок было  совершенно  кукольное,  синеватые  зубы  сухо  блестели  меж
полураскрытыми белыми губами, и роскошные черные волосы,  разбросанные  по
изголовью, были пронизаны седыми прядями...
     - Как ее фамилия, Алексей Андреевич, не  знаете?  -  спросил  хирург,
присев у столика и раскрывая блокнот.
     - Кажется, Волошина,  -  машинально  пробормотал  я.  -  У  меня  там
записано...
     Я еще не договорил, когда  сумасшедшая,  но  точная  догадка  озарила
меня, и я внезапно понял, чей это труп лежит передо мной и кто  дожидается
меня в ординаторской. Никогда я не  понимал  и  не  пойму,  наверное,  как
работает подсознание. Мало ли Волошиных на свете? И ничто  не  было  столь
далеко от меня той январской ночью, как Ким Волошин, и никто не мог меньше
напомнить  мне  о  Киме,  чем  тощий  человек  в  пиджаке  с   оторванными
пуговицами, с черной повязкой через глаз, с изувеченной рукой...
     - Что? - спросил я.
     Сестра стояла с простыней в руках и вопросительно смотрела на меня. И
хирург смотрел на меня с любопытством.
     - Да, - произнес я нетвердо. - Конечно. Вывозите.
     Сестра накрыла труп, отступила от стола и перекрестилась.
     - Алексей Андреевич, -  сказал  хирург,  -  а  как  насчет  анамнеза?
Говорят, с нею муж приехал, хоть бы с его слов составить...
     - Я сам, сам, - проговорил я  поспешно.  -  Это  я  сам.  А  ты  пока
набросай диагноз и прочее, потом впишешь...
     Я стиснул зубы и вернулся в ординаторскую. Когда я вошел,  он  поднял
голову и уставился на меня своим единственным глазом.  Я  глотнул  всухую,
медленно обошел стол и  сел  напротив  него.  Затем  проговорил,  глядя  в
сторону:
     - Вот, значит, как. Такое, понимаешь, дело, Ким...
     Он перебил меня. Голосом чуть ли не деловитым.
     - Умерла?
     Я  кивнул  и  стал  торопливо  объяснять,  что  подробности   покажет
вскрытие, могло бы помочь переливание крови, она потеряла массу крови,  но
у нее же резус, ты сам знаешь, а такой крови не то что  в  Ташлинске  -  в
Ольденбурге, пожалуй, не найти, а то и в самой Москве.
     Он слушал, не перебивая, прикрыв глаз тяжелым темным веком,  а  когда
я, запыхавшись, умолк, подождал несколько секунд и сказал:
     - Не надо оправдываться, Лешка. Ничто бы ее не спасло. Ни Ольденбург,
ни Москва...  Не  сегодня,  так  послезавтра  бы,  все  равно.  Отмучилась
бедняжка.
     Я сейчас же полез в тумбочку  стола,  извлек  емкость  со  спиртом  и
стакан, налил граммов сто, долил водой из графина и протянул ему.
     - Выпей, Ким.
     Он усмехнулся деревянно:
     - Ну, раз медицина не против...
     Он залпом выпил, вытер заслезившийся глаз, а  я,  суетясь,  развернул
прихваченные из дома бутерброды.
     - Закуси.
     Он отломил корочку, понюхал и стал жевать.
     - В сущности, - произнес он почти рассудительно, - она была давно уже
обречена. Любовь, доброта, великодушие - они жестоко наказываются,  Лешка.
Жестоко и неизбежно.
     Я разозлился. Должно быть, уже пришел в себя.
     - Это все философия, Ким. По три копейки за идейку. Но как она  дошла
до такого состояния? Ты что - голодом ее морил?
     Он медленно покачал головой.
     - Это история долгая, Леша. А в последнее время Нина почти ничего  не
ела. Не могла. Ничего в ней не держалось. Пытался наладить ее  к  медикам.
Ни в какую. Там  в  бараке  бабы  пытались  лечить  ее  насильно.  Ворожей
каких-то позвали, знахарок...  травки,  настойки,  заговоры....  Очень  ее
любили. Да ничего не вышло, как видишь. Она же психическая  была,  что  ты
хочешь...
     Он постучал пустым стаканом по емкости со спиртом. Я налил. Он  выпил
и отколупнул еще одну корочку, стал жевать через силу. Вид у него сделался
задумчивый.
     - И давно ты здесь? - спросил я.
     - В Ташлинске? Да не так уж чтобы... Прошлым летом мы приехали. Слава
Богу, в бараке сразу комнатушку дали, мыкаться не пришлось.
     - А я и не знал, - проговорил я и добавил неискренне: - Так  ведь  не
все же время ты в этой "Заре" околачивался,  в  город,  наверное,  не  раз
набегал... Чего же ко мне не зашел?
     - А зачем я тебе? - спросил он равнодушно. -  И  ты  мне...  Конечно,
если  бы  тетя  Глаша  была  жива...  (Покойную  маму  мою  звали  Глафира
Федоровна.)
     - Не сразу узнал тебя, - промямлил я, чтобы что-нибудь сказать.
     - А я так сразу.
     Он взял емкость, налил полный стакан и залпом выпил и  с  клокотанием
запил из графина прямо из горлышка. Вода полилась ему на грудь, и он,  еще
не оторвав горлышка от губ, стал растирать ее искалеченной рукой.
     - Ну и будет, - сказал я решительно и спрятал емкость.
     - Будет так будет, - вяло пробормотал он и прикрыл глаз темным веком.
     Затем он сделался слегка буен и обильно слезлив, заговорил  непонятно
и бессвязно и вдруг на полуслове заснул, уронив голову на стол. Я  кликнул
сестру и Васю-Кота, и мы выволокли его на диван, устроив  ему  постель  из
тулупов и шалей. Во время этой тягостной процедуры он только раз отчетливо
произнес: "А что мне на нее смотреть? Я уже насмотрелся. И попрощались  мы
давно уже..." Произнес и впал в глубокое беспамятство.
     Утром его уже не было в больнице. Он исчез вместе со своими тулупами,
да так ловко, что даже нянька не уследила. И Ким  Волошин  снова  ушел  из
поля моего зрения. После того дежурства мне пришлось отлучиться из города,
и как раз в это  время  из  "Зари"  приехали  на  санях  забрать  тело  на
похороны. Говорили, был вполне приличный гроб, и было человек десять тепло
укутанных женщин - вероятно, соседок Волошиных по неведомому  мне  бараку.
Поезд из трех саней потянулся за Ташлицу на  Новое  кладбище,  и  говорят,
первые сани, те, что с гробом, вел сам одноглазый Ким, шел впереди, тяжело
переставляя нот, ведя  под  уздцы  заиндевевшую  лошадь.  Похоронили  Нину
Волошину и, не возвращаясь в Ташлинск, уехали по правому берегу  прямо  на
свою "Зарю".
     Работы у меня,  как  всегда,  было  выше  головы,  и  лишь  иногда  я
вспоминал рассеянно и недоумевал, как это  могло  случиться,  что  питомец
прославленного Московского института журналистики  очутился  в  мастерских
заштатной РТС в глубокой  провинции,  а  журналистка  и  дочка  профессора
Востокова нашла себе могилу в промерзшей башкир-кайсацкой земле...  И  еще
испытывал я нечто вроде обиды  на  выскочившего  вдруг  из  небытия  Кима,
который вполне мог бы мне все сам объяснить, а вот не соизволил, ну и  Бог
с ним, насильно мил не будешь. Да и не желал я быть милым насильно.
     В общем, из-за деловой текучки и этого ощущения легкой неприязни Ким,
скорее всего, снова выпал бы  из  моей  памяти,  но  тут  получилось  одно
неожиданное обстоятельство.
     Однако сначала я введу в рассказ еще одного героя. Имя ему  -  Моисей
Наумович Гольдберг.



                                    7

                               Летят по небу самолеты-бомбовозы,
                               Хотят засыпать нас землей, „ксель-моксель.
                               А я, молоденький мальчишка, лет семнадцать,
                               Лежу почти что без ноги.
                               Ко мне подходит санитарка, звать Тамарка:
                               "Давай тебя я первяжу, „ксель-моксель,
                               И в санитарную машину "стундербекер"
                               С молитвой тихо уложу..."

     Был это в те времена наш несравненный  прозектор,  "лекарь  мертвых",
талантливейший  старик,  неизбывная   гроза   новоявленных   специалистов,
сопляков, путающих перитонит с перитонизмом и  забывающих  в  операционных
ранах салфетки. Он умер в прошлом  году,  старый  труженик  и  мученик,  с
закрытыми глазами и довольной  улыбкой:  должно  быть,  рад  был  уйти  от
кошмара, от фантастического дела Кима Волошина.
     О  прошлом  его  я  знаю  немного.  Был  он  учеником  и  пользовался
благосклонностью  самого  Давыдовского  Ипполита   Васильевича,   главного
патологоанатома Советского Союза. Того самого, добавляю для непосвященных,
который был инициатором и  автором  знаменитого  Указа  от  35-го  года  о
непременном вскрытии всех больных, умерших в лечебных  учреждениях.  Войну
Моисей  Наумович  прошел  от  звонка  до  звонка.  Служа   под   знаменами
генерал-лейтенанта  Кочина  главным  патологоанатомом  армии,   удостоился
Красной Звезды и именного оружия за  предупреждение  возникшей  в  войсках
эпидемии  менингита,  обнаруженной  и  блокированной   им   на   основании
материалов вскрытия. Надо полагать, отчетливая была работа.
     После войны "Звездочку" свою он, конечно, потерял, именной пистолет у
него отобрали, а тут подоспели и настоящие неприятности, и Моисей Наумович
стремглав покатился вниз. И докатился, на наше счастье, до Ольденбургского
облздрава, который и стряхнул его в Ташлинск. И стал  он  патологоанатомом
больницы,  а  также  -  по  совместительству  и  по   бедности   нашей   -
судмедэкспертом. И все четверть  века,  всю  оставшуюся  жизнь,  прожил  в
комнатушке, отведенной  ему  судебным  ведомством  (!)  в  так  называемом
районном пансионате. Впрочем, насколько я знаю, был он совершенно  одинок,
без единого родственника на всем белом свете.
     Довольно долгое время  были  мы  с  ним  в  состоянии  настороженного
нейтралитета. Но, слава Богу, никаких претензий к моей работе  у  него  не
случалось, и понемногу стал  он  захаживать  ко  мне  домой  -  сыграть  в
шахматы, попить чайку, а то и отобедать. Я  к  нему  привязался,  а  Алиса
(жена моя) просто души в нем не чаяла. Но у  нас  с  ним  такие  отношения
сложились, повторяюсь, не сразу, а вот с так называем