Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
улыбался. Он улыбался так добродушно, что ничего другого
нельзя было сделать, как улыбнуться ему в ответ тоже. Что мы и сделали.
- У, - сказал Элерия. - Скотина. Он еще улыбается. Ну смотри!
И выстрелил. Он выстрелил всего один раз. Пуля - бвзи-и-и-и! - и
пропала в небе. Кхолле сильно дернулся, сморгнул, конечно, и заулыбался
еще шире. Он знал, что положено улыбаться, он уже не первый раз играл в
хапи.
Следующим забрался в колпак Элерия. Он мужественно проскалился под
штурмовым огнем Гвазимальдо, который стрелял только что не танцуя, но под
конец все же сморгнул и уступил место. И теперь стрелять должен был наш
математик. Он поднял пистолеты, прицелился и озабоченно посмотрел на
колпак.
- Все-таки опасное мероприятие, что ни говорите... ребята. Пуля-то...
она ведь куда хочешь может срикошетить.
- Ты не бойся, дю-А. Видишь, у колпака форма какая! - сказал Лимиччи. -
От нее рикошет только вверх будет.
- А если выбоины?
- Так ведь бронестекло, какие могут быть выбоины?
- Это конечно... - протянул дю-А очень, я вам скажу, неуверенным
голосом. - Но знаете, как-то... не могу я по человеку стрелять... Да и
вообще по всему живому. - При этих словах он опять усуконился. - И в любое
живое существо стрелять - это не по-человечески. Никак не пойму, что вы в
этом приятного находите.
Положим, он приврал малость, когда заявил о том, что не может в живое
существо стрелять. Я его брал на элиминацию, я там его глаза видел. Очень
у него горели глаза, когда он летучих гадюк отстреливал. Стрелял за милую
душу. А потом сказал, что очень, мол, это гнусное занятие - элиминация. Он
правду сказал.
Ребята, конечно, обиделись, но заводиться не стали - никто не хотел
портить праздник. Ну а если человек не хочет или не может играть в хапи -
его дело, пусть себе не играет.
- Я вот что сделаю, - сказал дю-А, засукониваясь все больше и больше (у
него характер такой - остановиться не может. Я называл это "суконный
взрыв"). - Я пойду к той расщелине и подежурю, а то как-то у вас все...
охранения никакого... Мало ли что.
- И правда! - обрадовался Лимиччи. - Это ты молодец. Возьми свархохикс
(у него язык толстый, он не выговаривал такие слова, не то, что мы - мы их
даже изобретали) и дуй к расщелине. Правда, я в толк не возьму, от кого ты
нас защищать собираешься, если хищников не выпущено... но сходи, сходи.
- Не выпущено, - сварливо повторил дю-А. - При такой организации
пробора всякое может быть. Очень бестолковщины много.
И был бы точно скандал, ребята уже озлились, но дю-А при этих словах
отдал пистолеты Лимиччи и зашагал к вездеходу за скваркохиггсом. И
ссориться стало не с кем.
Его место перед колпаком занял Тимур Джонсон - человек с раз и навсегда
прицеленными глазами. Он неторопливо перезарядил пистолеты, неторопливо
навел их на Гвазимальдо, который в ответ скорчил кривую, невероятно глупую
рожу. И безо всяких фокусов выстрелил.
Гвазимальдо подпрыгнул в кресле, замахал руками и суетливо принялся
выбираться из колпака.
- Жулик! Ох, ну и жулик! - заорал он, высунув наружу голову. - Вы
проверьте, вы проверьте, какие у него пули! Пусть он пули свои обратно к
себе заберет. Я вам точно говорю, они с психотропом! Они луч посылают!
- Да ты что! - удивился Тимур. - Откуда здесь психотроп? Да и разве
бывают такие пули?
- Пусть поменяет! - кипятился Гвазимальдо. - Я вам говорю, пусть
поменяет!
- Ты вот что, Гвази, - шикнул на него Лимиччи. - Проиграл, так вылезать
надо, другому место уступи. Спектакли свои, понимаешь... Видели мы их, эти
твои спектакли.
Гвазимальдо, играя в хапи, всегда скандалил. Он терпеть не мог
проигрывать. Он так боялся проиграть, что полностью терял голову.
- А кто сказал, что я проиграл? Ты видел, что я моргнул, да, видел?
- Да все видели. Отойди в сторону.
- А я не моргал. Я подпрыгнул, потому что психотроп у него в пуле. А
моргать я не моргал.
- Ну а если не моргал, так чего вылез?
- Пусть он пули поменяет.
- Ладно, - спокойно сказал Тимур. - Дайте кто-нибудь другую обойму. Мне
все равно.
- Все равно ему, - проворчал Гвазимальдо и полез в колпак.
Тимур изготовился, Гвазимальдо скорчил то, что в хапи именуется
улыбкой, но потом опять задергался, замахал руками и под общий смех
выбрался из-под колпака.
Тимур неторопливо вздохнул и отвернулся в сторону.
- Ну а теперь что? - грозно спросил Лимиччи.
- Что? А ты поди туда и понюхай, тогда поймешь, что. Там кто-то аммиака
напустил, дышать нечем. И глаза слезятся.
- Там совсем не аммиак, а коллодий такой, дурень. И пахнет он совсем
слабо. Ты что, на "Птичке" никогда не летал?
- А ты понюхай, как слабо, понюхай!
Лимиччи сходил и понюхал.
- Гвазимальдо, - сказал он, гневно крутя головой. - Ты меня не зли.
Обыкновенный коллодий. Не хочешь играть, так сразу и скажи.
- Все против меня, - пожаловался Гвазимальдо.
- Вот что, - заревел Лимиччи. - Если хочешь играть, ползи в колпак, и
мы тебя там запрем. А то...
- Это почему еще такое - запрем? Никого не запирают, а меня запирают?
Несправедливо.
- Черт с тобой. И других запирать будем. Лезешь ты или нет?
После второго выстрела Гвазимальдо моргнул и вылез из-под колпака
мрачнее Лимиччи, когда тот не успевает к обеду. И каждого следующего
Гвазимальдо собственноручно запирал в колпаке сам. Потому что очень любил
справедливость. Потом подошла моя очередь; он запер и меня. Пистолеты взял
Джанпедро Пилон, томный экзульт-куафер не слишком-то высокого класса, но
как напарник очень надежный. Если не считать одного недостатка -
самодовольный болван. Известен он был тем, что дни и ночи напролет писал
домой, многочисленным родственникам и девушкам. Родственникам он писал,
как и все, на мемо, а девушкам - на бумаге, с огромным количеством
завитушек на буквах и обязательно дурными стихами. Ему же не писал никто.
Пилон изготовился, сверкнул прижмуренным глазом, я, естественно,
улыбнулся... и вдруг увидел, как из расщелины, в которой недавно скрылся
дю-А, вылез ведмедь, то есть этот, как его... бовицефал. Я сначала не
поверил глазам.
Пилон выстрелил, я, кажется, моргнул от неожиданности, но бовицефала из
виду не потерял. Это был молодой самец невысокого роста, метра два с
половиной, не очень для нас опасный, но сюрприз заключался в том, что он
вообще не мог находиться сейчас на свободе. Мы их запускать должны были в
последнюю очередь.
Я закричал что-то и показал на него пальцем. Ребята засмеялись, а
Гвазимальдо пошел меня отпирать. Лучше бы я тогда подождал злиться, и
нервничать, и тыкать пальцем в ведмедя. Потому что кто-то все-таки
обернулся и тоже его увидел. И закричал. И Гвазимальдо меня не отпер. И
всем стало не до меня.
Вслед за этим бовицефалом из расселины начали вылезать еще, и были они
чем-то очень разъярены, потому что не скрывались, увидев людей, а
направлялись прямо к нам. Они быстро бежали, ведмеди вообще быстро бегают,
куда быстрей человека, и деваться нашим просто некуда было, и ребята,
поняв, что не скрыться, вытащили из-за поясов шлемы, натянули на головы и
замерли в ожидании. Все оружие осталось в вездеходе, потому что на кой нам
оружие на острове, где ни одного хищника нет?
Их было много, бовицефалов, штук двадцать пять - тридцать, а нас всего
четырнадцать человек. Четырнадцатым был я и ничем ребятам не мог помочь,
потому что заперли меня в колпаке, я только и мог что смотреть, как все
ближе и ближе подходят бовицефалы и как садит по ним из обоих стволов
Джанпедро Пилон, любитель писать письма многочисленным родственникам и
знакомым. А что ведмедю пуля, даже с гвазимальдовым психотропом? Только
позлить. Но Пилон все же стрелял, и два ведмедя упали, до нас так и не
добежав. Только вот другие-то добежали.
Ребята стояли и ждали, потому что спрятаться было некуда, один только
Кхолле Кхокк помчался к вездеходу, и никто не вспомнил про мемо, и я тоже
про мемо не вспомнил, хотя даже если бы мы и вызвали помощь, она все равно
никак не смогла бы успеть - дальний все-таки мыс, пока бы там спецы поняли
что к чему. Я навсегда запомню своих ребят, как они ждали бовицефалов,
такого вы ни в каком стекле не увидите. И как дрались. Я мог только
смотреть и запоминать, и я запомнил все, просто почему-то судьба так глупо
распорядилась, чтобы я не мог быть вместе с ними, ожидая бовицефалов.
Чтобы я выжил зачем-то.
Это даже странно, до чего ярко я помню каждое движение, каждый шаг
каждого из тринадцати ребят в этом побоище. Когда ведмеди приблизились,
мотая длинными акульими мордами, все куаферы (да и я в том числе, хотя
меня, конечно, почти не было слышно) закричали "устрашение", и видно, так
это было жутко, что даже ведмедей проняло, хотя обычно не пронимает, я
пробовал. Прижали к земле свои черные скользкие туши, но потом взъярились
еще больше и прыгнули. Подождите, немного терпения, в стеклах еще побоищ
насмотритесь, а мне не хочется здесь стекол. Это были мои друзья, и я
видел, как они погибали. Немножко терпения, по порядку, чтобы не забылись
они.
Итак, Лимиччи. Бруно Лимиччи. Громадина-бородач. Саксофонист. В той
схватке удушил трех бовицефалов, третьим загрызен. Кхолле Кхокк.
Непонятная личность и пришел к нам непонятно - в середине Четвертого
Пробора - но все мы его любили. Он побежал к вездеходу почти без надежды
успеть. Втоптан в землю. Элерия, мой сосед по Земле. Вместе с Новаком и
Кармино убил одного бовицефала. Множественные переломы черепа,
позвоночника, ребер и так далее. Погиб в больнице, в полном сознании.
Очень жалел, что умирает. Анхель Новак. Микробщик. Два пробора назад
бросил куаферство. Жив, хоть и на протезах. Кармино. Молодой парень, и я с
ним был мало знаком. В прошлом разведчик, но с кем-то что-то не поделил. С
нами - второй пробор. Загрызен. Джанпедро Пилон. Хоть это практически
невозможно. Застрелил восемь бовицефалов, многих ранил. Загрызен и втоптан
в землю. Гвазимальдо - дурное счастье ему - живехонек. Отделался переломом
позвоночника, был со мной в следующем проборе. Стал бояться и списан.
Тимур Джонсон. Удушил бовицефала, был оглушен, выжил. Потерял в схватке
правый глаз. Кармино. Показал класс самообороны, убил одного ведмедя,
крепко поранил второго. Втоптан в землю. Гуарме. Разорван. Петер
Бассермаанс, Толстый Петер. Загрызен. Сантьяго Петрофф. Загрызен. Скуиди.
Новичок, вроде ничего парень, очень по нем отец сокрушался. Матери нет.
Разорван сразу, потом втоптан в землю. Диск. Я не помню, как его имя, мы
все его звали Диск. Он был самый старый из нас, ему лет тридцать пять
было. Очень серьезный мужчина, слова не скажет. Трижды чемпион хапи.
Перелом основания черепа.
Так-то вот. Все заняло не больше минуты. А потом ведмеди долго катали
мой колпак, стараясь добраться и до меня, а я по мемо вызвал помощь. Она
появилась, не прошло и пяти минут - даже странно. Всех ведмедей
парализовали фикс-ружьями, когда они громили наш вездеход, ни один не
ушел. Спустились на "Птичках", выпустили меня, стали спрашивать, но я не
мог отвечать. Я кружил по тому месту и все смотрел, что осталось от моих
ребят. Каких ребят! Я говорил, помню: "Неужели ничего нельзя сделать?"
Чтоб сразу тринадцать куаферов!
А потом из расщелины вышел дю-А. Я сначала обрадовался ему.
- Ты жив? - я спросил. - Ты жив? Как же так, что ты жив?
Я радовался ему, но только мне непонятно было, как это он живой. А он
говорил:
- Все хорошо со мной. Все в порядке.
- Но что же такое? Почему же ты жив?
- Они не заметили. Мимо меня пробежали. Я видел, я видел, откуда.
- Откуда? Но почему же ты не стрелял? Ведь скварк...
- Это все Беппия, Каспар Беппия. Он выпустил их, а я...
- Но почему же ты не стрелял? - Я уже совсем не радовался тому, что он
жив, я видел, как он мнется, как не хочет говорить о своей трусости, он
что угодно бы дал, лишь бы в трусости не признаться. Он всегда себя за
смелого выдавал.
Дю-А откашлялся и ответил:
- Я хотел выстрелить, но скваркохиггс оказался бракованный. Отказал
скваркохиггс. И они побежали мимо меня, я ничего не успел сделать.
- Но ты же мог закричать. Мы бы услышали. Мы бы успели, может быть, к
вездеходу!
Он растерянно молчал. В тот момент мне стало понятно, что такое дрожать
от злости.
- Дай-ка сюда! - И я протянул руку к его оружию.
- Я не мог закричать. Я не мог закричать, потому что...
Потому что у него голос пропал. Потому что он об этом и подумать не
мог.
- Дай! - закричал я.
У него дрожали руки, когда он отдавал мне свой скваркохиггс, но я знаю,
что не от страха, а от нервного напряжения просто. Я понимал его так, как,
может быть, никто не понимал до этой секунды. Но понять - не значит
простить.
У него и фен был не такой, как у всех. Не просто рифленая трубка, а
матово-коричневая, с узорчиками какими-то. Именной. Он так уверил себя,
что оружие действительно не в порядке, что совсем не опасался проверки. Я
направил скваркохиггс в небо, сдвинул большим пальцем триггер, и трубка
задрожала в руке и громко запищала, посылая в небо пучки. И тогда я
прицелился в него. Он испугался. Он подпрыгнул и побежал, а меня схватили
за руки и держали, пока он не скрылся за сломанным вездеходом.
Он побоялся писком оружия привлечь к себе ведмедей - они ведь на шум
бегут, он боялся, что не успеет всех положить, боялся, наверное, что
узорная его железка откажет в самый неподходящий момент (а такое бывало,
когда пучки затыкались и ребята гибли только потому, что надеялись на
пучки и ничего не брали с собой другого, скажем, фикс-ружья), - боялся и
решил переждать, вжался в какую-нибудь укромную нишу, пропустил их мимо
себя, даже не думая о том, куда они направляются и что он обязан задержать
их любой ценой. Он забыл обо всем от страха.
В этом он никогда не признавался, так и осталась официальная версия -
отказ бластера, хотя никто на свете в нее не верил.
Потом все выяснилось. Не комиссия выяснила: она не для того, она для
официального объяснения; мы сами узнали. Кое-что рассказал нам дю-А,
кое-что - Беппия, которого в тот же день выловили, многое раскопал наш
трейд-куафер Эрих Баммаго - он уже имел неприятности с пикниками и потому
на наш не пошел, хоть мы и звали. И оказался прав, что не пошел, и вывел
меня из себя своим бесконечным "что я вам говорил", и мы поссорились, но
это потом, потом, после того как он обнюхивал расщелину в сопровождении
кучи страховидных анализаторов и с деловым видом что-то нашептывал своему
меморандо. Все это потом.
Каспара нашел я. Выловили его другие, а нашел я. Безо всяких "стрекоз"
и анализаторов - нюхом. Я словно точно знал, в каких корнях он залег, а
этих корней я ни разу за весь год не видел - до того момента, конечно, как
Каспара нашел. Я просто шагал по лесу в строго выбранном направлении (вот
как я его выбрал - другой вопрос) и наткнулся на громадный корневой
клубень, и направил туда скваркохиггс и громко крикнул:
- Вылезай, скотина! Сожгу.
Он вылез и побежал. Очень быстро. Он побежал и попал прямо в руки наших
ребят.
Он кричал, и визжал, и бился, весь лоб себе расшиб, до сини и до крови,
нес какую-то чепуху, потому что фаги все-таки его доконали, не столько
фаги, сколько то, что они творили вокруг. А из чепухи выделен был очень
скромный сухой остаток: о том, сколько времени он знался прежде с
охотниками, о том, как они его подловили перед самым пробором, когда он о
них и думать забыл, о том, как с ним связывались на Галлине, и о том,
зачем этот бедолага-охотник, брошенный своими дружками на планете без
всякого обеспечения, встретил его на отлове, как они хотели нас уничтожить
взрывом вивария и как ему в последний момент удалось убежать. Дальше
воспоминания принимали жутковато-фантастический оттенок - сплошные погони
и шабаши привидений, - и этим последним россказням, конечно, верить
нельзя.
Охотники (о чем мы и без него знали) отлавливали здесь ведмедей. Они их
фиксировали и складывали в специально замаскированной пещере. У них что-то
там не ладилось, и перевозка ведмедей с Галлины на какую-то их секретную
базу, которую космополовские ребята так потом и не обнаружили, затянулась,
хотя они точно знали: скоро мы будем здесь. А квартирьеры вдобавок еще и
раньше прибыли.
Они странные ребята, охотники. Нервные очень. Хоть при их занятии это
вредное излишество - нервы. Они перепугались нескольких квартирьеров, у
которых и "стрекоз"-то не было, чтобы прочесать остров. Они все бросили,
убежали, только замаскировали свой тайничок со зверьем. Хорошо
замаскировали, никто не нашел. Они только потом вспомнили про забытую
"Птичку" с пилотами. Уж что между этими двумя произошло - никто не узнает,
но живым остался из них один, а другой лицом в белую крапиву уткнулся.
(Никак не могу подойти к тому эпизоду, все оттягиваю. Никак.) Оставшийся в
живых наладил контакт со своими, и ему приказали устроить нам небольшую
диверсию. Переполох с виварием обязательно стоил бы жизни ему и его
помощнику Каспару Беппии, но им этого не сказали. И Беппия тоже промолчал
почему-то. Им, наоборот, сказали: мы вас вывезем и как следует наградим.
Охотники - они все сплошь альтруисты.
Каспар провел охотника через биоэкраны, а во время заварушки сумел
улизнуть. Он спрятался вместе с бовицефалами и все боялся, что они
проснутся. Правильно боялся - долгая фиксация никогда не бывает вечной, а
какое нехорошее настроение бывает у только что проснувшихся ведмедей,
Каспар, как и всякий куафер, хорошо знал. Он мог их всех уничтожить, но
жадничал. А потом и вовсе свихнулся.
Пещера, где прятали ведмедей, находилась рядом с той расщелиной,
которую полез охранять дю-А (отдаю должное его осторожности). Каспар
заметил нас на Каменном Пляже и решил с нами покончить. Не пожалел даже
драгоценных своих ведмедей. Он их разбудил и спрятался, и они выбежали в
раскрытую дверь и помчались на выстрелы - то есть к нам.
Дю-А видел, как крадучись выходил из пещеры Беппия; он взял Каспара на
мушку, он слюнки, наверное, пускал от радостных предвкушений: вот он я
какой предусмотрительный и отважный, ваш старший математик Симон дю-А, вы
все надо мной смеялись, а я бандита поймал. А потом в двери показался
первый ведмедь.
Но это все было потом: я ловил Каспара, потом узнавал детали истории, о
которой только что рассказал, потом давал объяснения одной комиссии,
другой и десятой. А в тот момент я еще почти ничего не знал, я бился в
руках специалистов и, наверное, не многим отличался от еще не пойманного
Каспара. В первый раз сейчас признаюсь, да и то не человеку - стеклу, что
я бесился, наверное, не столько от досады на глупую и ужасную смерть
близких мне людей, сколько из-за того, что в их смерти был виноват только
я сам: ведь это я позвал на пикник Симона, ведь это я брал его под защиту.
Кто бы его позвал, если б не мое покровительство? Мне только недавно
пришло в голову, что, не будь там дю-А, расщелину вообще никто бы не
охранял.
Никто меня не упрекнул. Ни когда я был в ярости, ни после, когда апатия
на меня нашла, - непривычное ощущение. Мне стало все безразлично -
говорят, что нормальная реакция, - не понимаю, что тут нормального. Когда
никого видеть не хочешь, ни о чем думать не можешь, когда не то что
пальцем шевельнуть - дышать и то про