Владимир Покровский.
    Парикмахерские ребята

   -----------------------------------------------------------------------
   © Copyright Владимир Покровский
   Авт.сб. "Планета отложенной смерти".
   М., "АСТ", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 10 December 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   Каждый день, ровно в восемь пятнадцать, я выхожу из Дома -  не  потому,
что мне куда-то надо успеть, а по той только  причине,  что  в  это  время
оставаться в нем невозможно. Во всяком случае, мне. В  восемь  пятнадцать,
вот уже десятый на моей памяти год, наш Дом, как, впрочем, и  весь  город,
взрывается пробуждениями: кричат дети,  немелодично  завывают  испорченные
энергоблоки  Восточного  склона  (их  не  успевают  менять  -  так   часто
ломаются), на многие голоса орут меморандо, приемники, стереофоны,  кто-то
для кого-то передает объявления, кто-то с кем-то ругается,  кто-то  что-то
роняет... Потом  начинают  грохотать  ремонтные  работы:  здесь  постоянно
что-нибудь  ремонтируют,  видите  ли  -  улучшение  планировки.  И  я   не
выдерживаю.
   Другие-то ничего не слышат, говорят - тишина. Так что, наверное, у меня
с психикой не в порядке. Или у них у всех.
   Если включить поглотители, становится тише, но я не включаю. Они ничего
не   изменят,   как   ничто   не   может   изменить   ничего    в    нашем
противоестественном, патологическом образе жизни: пусть даже звук исчезнет
совсем, но ведь останется, все останется.  И  к  восьми  пятнадцати  я  не
выдерживаю, я уже жду восьми пятнадцати, как раз  чтобы  не  выдержать.  Я
одеваюсь и говорю Марте, что пойду поразмяться, привычно ее целую и ухожу.
Она считает, что это у меня возраст, тяга к размеренному и  неизменяемому,
она посмеивается надо мной. Она, как и все, не слышит, не воспринимает  ни
звука из всей этой утренней какофонии. Она, я  подозреваю,  и  понятия  не
имеет, что меня мучит. Да что там!
   Ровно  в   восемь   пятнадцать,   сжавшись,   я   прохожу   по   нашему
полукилометровому коридору, стены которого  какой-то  идиот  разукрасил  в
зеленую клетку, здороваюсь с соседями, кому-то киваю, кому-то жму руку,  с
кем-то перекидываюсь обязательной и совершенно бессмысленной информацией о
самочувствии и вчерашних, всем непременно известных новостях, а там лифт и
ступеньки, и опять лифт,  и  гигантский,  оторванный  от  земли,  эркер  с
Антеем, и лифт, и лифт, и лифт, и ступеньки. А  потом  велосипед,  который
сперва надо встряхнуть хорошенько, прежде чем ехать, потому что  автопилот
у него барахлит и может не  включиться.  Продравшись  сквозь  тесные  ряды
столетних, но все еще незаконных  пристроек,  повиляв  среди  ярко-красных
конусов чего-то сугубо технического - не знаю чего, - я наконец  выбираюсь
к путепроводам. Я  оглядываюсь  на  Дом  -  огромную,  ярко  разрисованную
пирамиду, почти неотличимую от других, и вот уже еду по  городу.  От  шума
таким образом не избавиться, шума здесь даже больше, но здесь  по  крайней
мере он не мешает жить. Я не могу объяснить причину -  может  быть,  из-за
того, о чем последнее время только и говорят наши психологи, - из-за того,
что на улицах город  контролирует  каждое  твое  движение,  а  на  частной
территории такой контроль запрещен. Под  контролем  приятно:  безопасно  и
знаешь, что ничего такого из ряда вон ты в данную минуту не делаешь.  А  в
Домах никакой слежки, разве только соседская.
   Я еду по городу и вижу, что в остальном все то же, все то же вокруг,  и
все, что я делал когда-то, оказалось бессмысленным. Не всегда я именно так
думаю, но подобное ощущение бывает всегда. Я никак не могу  поверить,  что
бессмысленно, они мне все  уши  прожужжали,  что  с  куаферством  ошибочка
вышла, что надо было иначе, как-то не так... Но ведь сейчас иначе, а разве
что-нибудь изменилось в лучшую сторону? Я не знаю, не знаю, не знаю...
   Меня учили с детства, и, наверное,  это  действительно  было  так,  что
Земле просто не повезло - тогда, во время  Первого  Кризиса.  Что  слишком
рано у них появились бомбы, что слишком много  им  внимания  уделялось,  а
потом не знали, как от них избавиться. Что успей они развязаться со своими
военными делами хотя бы лет на тридцать  -  пятьдесят  раньше,  у  них  бы
достало и сил, и времени с другими проблемами справиться, а то сразу много
их навалилось. Они бы справились. И никакого бы кризиса не было - так  нам
всегда говорят. Мы и сейчас бежим от него, а он на пятки нам наступает,  и
нет времени ни отдышаться, ни оглянуться, и ничего тут не сделаешь, ничего
не поправишь. А как с куаферством разделались, так ни у кого никакой охоты
нет. Все бессмысленно.
   Я ничем сейчас  не  занимаюсь,  не  делаю  абсолютно  ничего,  даже  не
встречаюсь с людьми. Разве что случайно.
   С дю-А тоже вышло случайно. Я и не знал, что он в городе. Я вообще  про
него почти ничего не знал. Катил  себе  на  велосипеде  к  Парку  Третьего
уровня, там бывают прекрасные стекла, просто удивительные стекла бывают. И
дают не на сутки, а на сколько захочешь. "Пять лет за пять минут" - вот их
девиз, там же, в Парке, висит. Я, как и все городские  бездельники,  очень
привязан к стеклам, больше чем к Марте; с той  вообще  сложности,  похоже,
что дело к разрыву идет, а жаль,  будет  тяжело  без  нее,  еще,  пожалуй,
тяжелее, чем с ней. Мы все чаще и чаще ругаемся,  мы  пытаемся  не  видеть
друг друга днем. Ночью, вымотанные бездельем, мы приходим домой, садимся к
столу и говорим - каждый раз часа по четыре. В этом наша совместная жизнь,
для этого мы необходимы друг другу. Смешно - весь  день  ненавидеть,  а  к
ночи  даже  мысль  оставить  о   ненависти.   Смешно.   И   страшно,   что
четырехчасовые беседы эти, в общем бессмысленные и безынформационные,  как
утренние приветствия с соседями, как и все вокруг, все чаще превращаются в
каскады микроскопических ссор, все чаще оборачиваются злобным скандалом (и
неизменным  утренним  поцелуем),  что  ненависть  из  дневного  все   чаще
проникает в драгоценное время ночи, но пока мы  держимся  друг  за  друга,
пока в принципе у нас все хорошо.
   Да, так дю-А. Симон дю-А. Старший математик Шестого Пробора. В тот день
он ехал навстречу в двухместной деловой бесколеске последней модели -  без
верха. Строгий концертный свитер, розочка на  плече,  ухоженное  моложавое
лицо (впрочем, почему моложавое? Не рано ли  в  старики?  Даже  я  еще  не
старик, просто выгляжу так, а он всегда был моложе меня). Он  первый  меня
заметил, я-то давно уже растерял куаферские привычки,  ничего  во  мне  от
куафера не осталось, да и на кой бы мне черт вглядываться, кто там едет на
бесколеске, нет у меня таких знакомых в городе, у  меня,  считай,  никаких
знакомых в городе нет, разве что Федер, бывший мой командир, но  он  давно
уже на Землю носа не кажет, а если и появляется, то  всегда  предупреждает
заблаговременно. Он говорит, что помнит меня  и  любит,  он  говорит,  что
сейчас почти никого из наших в Ближнем Ареале не  осталось,  будто  я  без
него не знаю, что и в Дальнем их не так уж много, будто я не  сидел  тогда
под бронеколпаком из-под списанной "Птички" и  не  на  моих  будто  глазах
гибли лучшие наши товарищи. Будто я ничего  не  помню.  Но  он,  наверное,
имеет в виду всех куаферов, а не только наших общих знакомых.
   Дю-А крикнул:
   - Массена, эй!
   Я остановился и стал молча вглядываться в него,  пока  он  не  подъехал
вплотную. Он протянул руку:
   - Ну, привет!
   - Привет, - сказал я. - Вот так встреча.
   - А ты все такой же, - соврал он, чего раньше за ним не водилось. Почти
не водилось - один случай все-таки был. И я подумал, что  он  стал  совсем
деловым человеком, наш бывший старший математик Пробора.
   Мне эта встреча не слишком-то приятна была, да и Симону, думаю, тоже...
впрочем, не знаю, что он там  чувствовал,  я  и  насчет  себя  то  и  дело
ошибаюсь, мне бы раньше это понять.
   Мы помолчали немного, потому что первый и основной стандартный  вопрос:
"Ну как там наши?" - относился к числу затрепанных. А другие в  голову  не
приходили. И уж слишком дю-А  был  холен.  Он  растянул  губы  (так  и  не
научился правильно улыбаться) и спросил:
   - У тебя важных дел сейчас никаких нет?
   - Я их переделал уже лет двадцать тому...
   - Бездельничаешь.  -  Он  неодобрительно  поморщился,  но  не  успел  я
обидеться, как тут же перестроился на прежний приятельский лад. - А я свои
могу отложить ради такого случая. Посидим?
   И неожиданно для себя я сказал:
   -  Чтобы!  -  что  на  сленге  куаферов,  откуда  ни   возьмись   вдруг
прорвавшемся, означало, в частности, крайнюю степень согласия. Я встряхнул
велосипед, поставил автопилот на "возвращение к Дому"  и,  не  раздумывая,
пересел в бесколеску, которая, как похвастался дю-А, носила  гордую  марку
"Демократрисса".
   Некоторое время ехали молча. Я пристально смотрел на него, но, в общем,
не видел. Я чувствовал, что имею право  смотреть  на  него  пристально,  и
пытался к тому же сгладить гадливый привкус от своего слишком поспешного и
униженного, нищенского согласия на совместное "посидим". Он же делал  вид,
что взгляда не замечает и весь поглощен дорогой.  Потом,  словно  вспомнив
что-то, улыбнулся и повернул ко мне голову. Хуже улыбки я  ни  у  кого  не
встречал. Он совершенно не умел улыбаться.
   - Я, честное слово, рад тебя видеть. Пан Генерал, - сказал он.
   Пан Генерал. Вот что меня удивило. Слишком для  него  панибратски.  Так
они звали меня на Проборах - Пан Генерал.  Даже  не  знаю,  почему.  Может
быть, и в насмешку. Но он ко мне всегда обращался только по имени.
   - Я верю, - ответил я. - Хотя странно, конечно.
   Это действительно было странно. Я не видел еще, чтобы дю-А  кому-нибудь
когда-нибудь был бы рад. Он никого не любил, и никто из нас  тоже  его  не
любил. Ни Лимиччи, ни Новак, ни  Гвазимальдо,  ни  Джонсон,  ни  Джанпедро
Пилон - никто. Даже Кхолле Кхокк  старался  обходить  его  стороной.  Один
только Федер поначалу пытался изображать симпатичное к нему отношение,  не
мог же он так сразу, открыто невзлюбить собственную креатуру,  но  даже  и
Федер в конце концов отвернулся. Знаменитый Антанас Федер, собравший  нас,
сделавший из нас, в общем-то сброда (до того как он нас собрал,  мы  нигде
долго  не  уживались,  все  с   нами   какие-то   истории),   великолепную
парикмахерскую команду, одну  из  лучших  в  Ареале.  Все  без  исключения
специалисты стремились заполучить именно нас. И конечно, именно нас  после
Четвертого Пробора, очень  удачного,  выбрали  мишенью  для  всепланетного
панегирика. Я до сих пор не могу понять, почему Федер взял дю-А в  старшие
математики. Он, я думаю, самым примитивным образом  обманулся,  перехитрил
сам себя, первый, может быть, раз в жизни.
   Математика вообще подобрать было сложно. Во-первых, потому, что  они  к
нам не слишком-то и шли. Они занимались  чем  угодно  -  от  эргодического
дизайна до восьмиуровневой демографии, никому на  Земле  не  нужной,  -  и
только нас не хотели знать. Клановый предрассудок, а умные,  казалось  бы,
люди. Во-вторых, уж больно сложная должность, тут одними только  расчетами
дела не сделаешь. Старший математик Пробора - то же самое, что  дирижер  в
оркестре, одну и ту же симфонию может сыграть тысячью способами, и  каждый
будет на другой не похож. От него зависит план всей кампании,  он  решает,
какие советы интеллекторов стоит одобрить, а какие - пропустить мимо ушей.
Он - величина  не  меньшая,  чем  сам  командир  Пробора,  хотя  формально
командир и повыше. Тут главное, как математик себя поставит.
   За Пятый, наш триумфальный, Пробор погиб только один  человек,  но,  на
беду, им оказался именно Жуэн Дальбар,  старший  математик.  Он  погиб  от
укуса  местного  насекомого,  так  и  не  установленного   достоверно   во
всегдашней проборной неразберихе. Это случается сплошь и рядом: вдруг ни с
того   ни   с   сего   отточенный   профессионализм,    гипертрофированная
осторожность,  со  стороны  напоминающая  иногда  трусость,  пасуют  перед
дешевым, но неистребимым  желанием  убедить  всех  и  каждого,  что  тебе,
куаферу, не писаны никакие законы, даже неписаные, что из  любой  ситуации
ты  выйдешь  обязательно  победителем,  что  не  пристало  тебе,  куаферу,
опасаться земли, по которой ты ходишь, которую пытаешься усмирить. А потом
одна за другой наезжают строгие, строжайшие  и  сверхстрожайшие  комиссии,
они дотошно высматривают каждую царапину на стенах сборных домов,  изучают
химический состав грязи, скопившейся  под  твоими  ногтями,  пересчитывают
твои носовые  платки,  злодействуют  по  вивариям  и  теплицам,  а  уходя,
оставляют тысячи запретов, взыскании  и  выговоров,  а  также  сотни  явно
невыполнимых инструкций. Да черт с ними, я не о них.
   Дальбар вышел из Территории, чтобы  показать  нам,  как  голыми  руками
берут железного стикера, мы его предупреждали  о  защите,  только  он  все
равно пошел. И он показал, он взял его, не фиксируя, а через час распух, и
ничем ему не смогли помочь, мы даже диагноз  не  успели  поставить.  Очень
медики убивались и на нас очень кричали. А мы что?
   Когда он погиб, все гадали, какой будет замена. Пробор  дотягивали  без
математика, а на следующую кампанию Федер пообещал нам раздобыть  чудо.  И
все ждали, конечно, что он раздобудет самое-самое, а он привел к нам дю-А.
Чего до сих пор не может себе простить. И до сих пор пытается оправдаться.
Он как-то сказал мне:
   - Я всегда знал, что слишком люблю полную власть, всегда хотел отвечать
абсолютно за все. Я знал, что так нельзя, когда командуешь, просто  глупо.
Мне моя властность всегда мешала, и, когда я увидел дю-А, сосунка, который
ничего не знал, но думал, что знает все, когда я  оценил  всю  громадность
его занудства, когда понял, насколько он, сам того не замечая  и  даже  не
желая того, пропитался духом антикуизма, я решил - вот то, что мне  нужно,
вот человек, которому в  наших  парикмахерских  делах  все  не  по  нраву,
который будет ругать все, что бы я ни сделал, который  всегда  будет  меня
сдерживать, а уж настоящий огрех заметит, так завизжит просто.
   Но так он уже потом сказал. Он очень постарел, Федер.
   Может быть, кто-нибудь думает, что если перед ним воспоминания куафера,
то нужно  ждать  от  них  что-нибудь  про  смертельные  опасности,  всякие
замысловатые приключения, что-нибудь про наши отношения, очень, как сейчас
считают, нездоровые и кровавые, что-нибудь про наших шпионов у антикуистов
и их шпионов у нас,  и  чтобы  обязательно  драки,  схватки,  и  чтобы  уж
непременно в высшей степени динамично - такая, мол,  у  них,  у  куаферов,
жизнь. Все правильно: и жизнь у нас была  бурная,  и  ждать  от  нас  если
рассказов, то обязательно о приключениях надо. Спешу разочаровать:  стекло
мое рассчитано только на одного человека, и если попало к вам в  руки,  то
исключительно по недоразумению  (на  которое,  честно  признаться,  втайне
надеюсь). Человек этот - мой сын. С нами он, правда, не  живет,  да  и  не
слишком любит он своего родителя и его бывшую профессию. Он еще молодой  и
всех слушает. И приключениями пичкать, как  в  детстве,  я  вовсе  его  не
собираюсь, про них он может в другом месте почитать, и в сто раз лучше.  Я
здесь хочу просто с ним поговорить, а уж там поймет он что,  не  поймет  -
его дело. Очень может быть даже, что и понимать-то нечего, то есть я  хочу
сказать, что, может, мне и сказать ему нечего,  может,  я  сам  ничего  не
понимаю. Будет здесь и кровь, море крови, бесконечно мне  теперь  дорогой,
будут, наверное, драки, даже что-нибудь вроде сюжета будет, но только хочу
сказать, что не для  сюжета  пишу,  и  разочарованных  настоятельно  прошу
вытащить стекло и сразу же отложить его в сторону. Ждет их, я думаю, масса
отступлений, мне важных, а по всяким литературным правилам ненужных и даже
вредных совсем - одним словом, предчувствую, что много будет  нескладного.
Ну так и отложите.
   Начинаю прямо со дня старта.
   Что правда, то правда: жизнь куафера полна если не приключений,  то  во
всяком случае впечатлений  острейших.  Но,  в  общем,  жизнь  их  довольно
мрачная, тяжелая  и  требующая,  как  кто-то  сказал  по  другому  поводу,
некоторого напряжения совести, не всегда, конечно,  но  временами,  и  тут
ничего не поделаешь. Но есть в работе куафера день, который можно  назвать
счастливым, - это когда раненько утречком, после долгого и, как всегда под
конец,  изрядно  надоевшего  отдыха,  ты  снова  встречаешься  со   своими
товарищами, чтобы вместе с ними начать новый  пробор.  Есть,  правда,  еще
один день, не менее радостный - когда, тоже чаще всего не  вечером,  после
долгой и,  как  всегда  под  конец,  осточертевшей  разлуки  с  Домом,  ты
возвращаешься с очередного пробора на родную свою планету  Земля  (или  на
какую другую планету), чтобы залечь денька этак на три-четыре в постель, и
ничего не видеть, не слышать, и никого к себе  не  впускать,  кроме  разве
жены или матери (у кого они есть), ни о чем не думать, ни о грустном, ни о
веселом, и вталкивать, вталкивать в себя земные деликатесы, и  выпученными
глазами изучать разводы на потолке - отходить. Но все-таки день  старта  с
днем возвращения  несравним.  Старт  -  это  праздник,  это  надежда,  это
возвращенная юность, та самая новая  жизнь,  которую  принято  начинать  с
понедельника, тогда как возвращаясь, ты пуст, ты  мизантроп,  и  от  жизни
тебе ничего не надо,  кроме  праздности  бесконечной  и  маленькой  толики
подзабытой любви. Которая, кстати, как тебе в тот день  отлично  известно,
не более чем химера.
   В то утро, утро старта Шестого Пробора, я, куафер Лестер  Массена  (192
сантиметра, 95 килограммов, 25  лет,  супер-два-подготовка  и  уже  четыре
пробора за плечами), чувствовал себя так, как любому  другому  пожелал  бы
себя почувствовать. Я только что простился с первой моей женой, Джеддой, и
вышел из квартиры, имея целью попасть вовремя к пункту сбора, а именно - к
самому дальнему углу атмопорта Мерештэ, принимающего, в отличие от  прочих
городских  транспортных  служб,  не  только  атмосферные  экипажи,  но   и
внеатмосферные вегиклы, к  которым  относилась  бессменная  наша  старушка
"Биохимия".  Прощание  с  Джеддой  (уже  второе  к  тому  времени)  прошло
настолько бурно, что даже я, поднаторевший во всяческих  всякостях  куафер
почти высшего класса, позволил  себе  уронить  скупую  мужскую,  уж  очень
мрачно она меня провожала. Смешно сейчас вспоминать. По длинным коридорам,
мимо дверей, запертых и распахнутых настежь, я пробирался к первому  лифту
в  довольно-таки  расстроенных  чувствах,  в  тоске  по  любимой   пытаясь
старательно и безрезультатно откусить собственную губу и в коричневый свой
чемоданчик вцепляясь с таким отчаянным видом, словно у меня там  еще  одна
любимая, может,  даже  еще  и  лучше.  Но  вот  позади  лифты  -  и  плечи
расправились, и походка приобрела бравость, и  скупая  мужская  усохла,  и
скупая мужественная растянула рот до ушей. Хорошо!
   Ничего нового не скажу, а все-таки хорошо, когда  тебе  двадцать  пять,
когда раннее утро и ты никому ничего не должен, когда ты идешь,  а  вокруг
тебя тихо  и  мелодично  напевают  что-то  будильники  за  темными  окнами
бесколесок, чьи хозяева по какой-то причине остались без Дома, когда народ
на улицах еще не толкается, когда машин мало, когда жужжат они  только  по
самым  центральным  полосам  улиц,  только  на  тех  этажах,  которые  для
магазинного транспорта, то есть чуть ли не  в  километре  от  тротуара,  и
жужжат не истерически, а еле слышно  и  спокойно-спокойно,  словно  что-то
себе под нос приятное наборматывают. Когда девушки на тебя  оборачиваются,
да и прочие многие провожают тебя глазами - идет куафер, редкая  и  ценная
птица. Птиц, кстати, в тот раз что-то  не  видно  было,  наверное,  генная
обработка, жалко, конечно, но, что ж поделаешь, и без них тоже было не так
уж