математике. Это  очень  неудобно:  то  и  дело
приходится верить на слово. С  другой  стороны,  хорошо:  когда  очень  не
хочется, можно и не поверить, и никто тебе ничего не докажет.  Потому  что
неграмотность. А где вы в наше время грамотных сыщете?
   Дю-А все еще пытался удержать благодушный тон, а я не напоминал  ему  о
ведмедях, которые убили наших ребят. Не понимаю, почему я не мог  говорить
о них. Получается не очень красиво: мол,  раз  он  меня  пригласил,  то  я
(вроде бы из благодарности за  редкий  обед)  решил  поберечь  его  бедную
совесть и его бедные нервы.  Это  я  уже  потом  понял.  Я  вообще  мастер
понимать потом, когда поздно.
   - Сядь, - сказал мне дю-А. - Сядь, успокойся. Ничего плохого я  ему  не
приписываю. Он все правильно делал. Он так свой долг понимал.
   Я сел.
   - Где же его стекла, про которые ты говорил?
   - Не знаю. Наверное, хорошо спрятал, чтобы  вы  не  нашли  случайно.  А
скорее всего в личном файле держал, шифровал под безобидные тексты. Сейчас
разве скажешь?
   Дю-А говорил еще что-то про Кхолле Кхокка, но  я  не  слушал  его.  Мне
стало неинтересно. И  противно.  И  звери  противны,  и  еда  экзотическая
(блинчики  какие-то,  пеллмень,  трубочки  из  белого   мяса,   квазиживые
хлебцы...).  И  дю-А  противен  мне  стал.  И  очень  захотелось  уйти.  Я
потихонечку начал соображать  (еще  не  окончательно,  а  так,  на  уровне
подсознания), что сидит вместе со мной за этим филигранной  работы  столом
человек, предавший моих друзей, человек, которого я был обязан  казнить  и
которого не казнил, человек, с которым и разговаривать-то позорно, а не то
что принимать его угощение. Чужой, враждебный мне человек, хотя и  похожий
на меня очень. Что человек этот не просто меня угощает, а гадости про моих
друзей, из-за его трусости погибших, мне говорит. А  я  слушаю.  Последнее
время я то и дело поступаю неправильно.  И  с  Мартой  тоже,  хотя  и  она
хороша. Все время не то что-то делаю. Я сказал:
   - Мне пора.
   Дю-А, к тому времени уже замолчавший,  смертельно  серьезный,  злобный,
забывший недавнее благодушие, поднял голову:
   - Подожди. Успеешь уйти. Мы, наверное, никогда не увидимся больше.
   - Кто знает, - собрав последние остатки вежливости, сказал я.
   - Мы, наверное, не увидимся больше. Поэтому я хочу, чтобы ты  знал.  Ты
не прав. Ты не можешь быть прав, с  самого  начала  не  по  той  программе
работал.  И  все  ваше  куаферство  -  дикая  глупость   была.   Если   не
преступление.
   - Не надо, - сказал я. - Мы с тобой никогда друг друга не поймем.
   - Слушай меня, не перебивай! Я и сам знаю, что  пытаться  убедить  тебя
бесполезно, ты в этом своем куаферстве закостенел. Хотя в принципе я  тебя
понимаю. Когда-то ты мне нравился  даже.  Мы  ведь  почти  друзьями  стали
тогда. Ты был очень неплохим парнем. И честным, и все такое.
   - "Был". Хорошо говоришь.
   - Не  придирайся  к  словам!  Слушай,  сколько  раз  повторять!  (Дю-А,
наверное, по сию пору начальник, очень уж командовать любит.) Сбил меня...
Ты сейчас уйдешь, но ты должен знать одно: я тебе никогда не прощу, что бы
там после ни случилось, кто бы  из  нас  правым  ни  оказался.  А  прав-то
все-таки я! Все-таки я! Ни-ког-да не прощу тебе, что ты меня тогда  трусом
назвал. И подлецом.
   - На правду обиделся? - усмехнулся я.
   - Нет!
   - Все ясно, - сказал я. - Очень приятно было тебя повидать. Я пошел.
   - Счастливо! - рявкнул дю-А.
   Я не ответил и ушел, а он еще раз крикнул мне в спину, что никогда меня
не простит. Он остался сидеть, мрачно разглядывая свои роскошные  кушанья,
- горбатый, будто все еще наплечники носит.
   Велосипед я домой отослал, а  другого  транспорта  не  люблю,  пришлось
пешком тащиться километров двенадцать. Был вечер, час пик,  машины  ревели
как сумасшедшие, и люди толкались. Город меняется,  и  нет  больше  в  нем
площадей, по которым можно гулять. Я пришел, когда уже стемнело  совсем  и
Марта уже вернулась. Я ничего ей не  сказал  про  дю-А.  Да  и  не  о  чем
говорить. Она считает, что  я  слишком  часто  прошлое  вспоминаю,  у  нее
откуда-то другие появились воспоминания. У меня с ней не все хорошо,  и  с
сыном у меня нелады, и я не уверен, что он  до  этого,  стекла  доберется.
Скажет - скучища.
   А мне все  равно.  Я  уже  и  привыкать  начинаю.  В  жизни  городского
бездельника есть свои радости: можно сколько угодно  заниматься  тем,  что
никому не нужно, а значит, и  отчитываться  за  сделанное  не  перед  кем.
Придумываю себе разные бессмысленные дела, когда за стеклами  не  гоняюсь:
например, езжу в больницу к Беппии, он тут недалеко, километров сто.  Сижу
с ним разговариваю, он совсем не помнит меня, он говорит, что я  его  дядя
(был такой бродяга,  Каспар  его  ребенком  пару  раз  видел  и  очень  им
восхищался). Он долго будет жить, Беппия, мы все от старости  перемрем,  а
он еще тянуть будет. А почему бы ему не тянуть? Уход хороший, ум лишний не
отягощает, сидит на солнышке, деревянных мальчиков вырезает,  а  потом  их
мучит.