понятия не имели, что на острове остался  кто-то  еще,  кроме
нас. Я потом, уже после всего, видел  этого  парня  -  длинный  верзила  с
обиженными  глазами.   Он   заикался.   Я   думаю,   это   у   него   было
благоприобретенное. Я думаю, что он стал заикаться очень скоро после того,
как его бросили на  Галлине.  Пока  его  коллеги  рыскали  в  окрестностях
планеты, не без успеха пытаясь уйти  от  катеров  космопола,  как  всегда,
выдавая себя то за старую добропорядочную комету с потертым хвостиком,  то
за невообразимо далекую звездочку, вдруг сверкнувшую из-под  галактической
пыли, то просто за случайную  ошибку  интеллектора,  но  упрямо  не  желая
уходить далеко,  перебрасываясь  с  оставленным  парнем  редкими  сеансами
связи, ободряя его, утешая, требуя от него информации о том, что мы делаем
и что можно от нас ожидать в смысле  пробора,  он,  я  думаю,  потихонечку
сходил с ума. Потому что невозможно остаться нормальным при  такой  жизни:
имея минимум пищи и минимум надежды достать еще (ведь умный же  человек!),
все  время  спасаясь  от  трав,  зверей,  дождей,  насекомых,   ежеминутно
уничтожая наших "стрекоз" (мы тогда очень много "стрекоз" запускали  и  не
могли понять, куда "стрекозы" деваются),  ежеминутно  опасаясь,  что  хоть
одной из них хоть на миг он позволит себя увидеть, изо  всех  сил  скрывая
следы, пугаясь собственного дыхания, мучаясь от вони, наконец, потому  что
ароматы на девственной Галлине были мало сказать тошнотворные.  И  он  все
время ходил вокруг лагеря, под самым биоэкраном,  строил  самые  идиотские
планы, потому что советы и указания, которые давали ему его  дружки,  были
такими же идиотскими и невыполнимыми, как его собственные прожекты; и даже
взвыть от отчаяния не мог. А мы ничего  не  знали  и  думали  -  все  идет
хорошо.
   Мы работали. Мы набирали информацию, а интеллекторы дю-А лепили из  нее
план пробора. Нас  мучил  дю-А,  донимали  микробщики  -  самая  въедливая
публика, которую только можно вообразить, изводили постоянные  вылазки  за
образцами,  потому  что,  как  всегда,  машинерия  не  справлялась   (хотя
поговаривают, что это мы так хотели считать, что машинерия не справляется,
- что за чушь!) и приходилось ее дублировать...  Нас  раздирали  на  части
специалисты, да так, что, бывало, не выберешь времени для тренировок,  нас
тормошил каждый кому не лень...
   Даже художник пробора, моя Марта, принялась трясти за грудки  всех  кто
попадется, особенно, конечно, меня: все шло вразрез  с  ее  художественным
видением   мира,   ей   наплевать   было    на    наши    неурядицы,    на
умников-интеллекторов  с  их  рекомендациями.  Федер   на   ее   претензии
добродушно улыбался и отпускал шуточки, дю-А с плохо скрытой досадой кивал
в такт ее словам и смотрел на ее волосы (у нее были тогда роскошные волосы
- это сейчас их Земля "съела"), но под конец злобно говорил "нет",  а  она
волновалась ужасно и ко всем лезла со своими проблемами, и в конце  как-то
так получалось, что по приказу ли, нет ли, но все просьбы ее,  даже  самые
дикие, ребята старались выполнять. Особенно от нее специалисты страдали.
   А больше всего доставалось нам  от  Галлины.  Уже  ясно  стало:  Шестой
Пробор не будет таким удачным, как Пятый. В "белую крапиву", правда, никто
не попал, но троих серьезно ранило упавшим  деревом,  а  деревья  здесь  -
исполинские, до семидесяти метров, и чудные какие-то деревья, нигде  таких
не встречал. Они, во-первых, сбрасывали  кору,  а  во-вторых,  у  них  для
чего-то (никто не может сказать, для чего, вернее  -  из-за  чего)  сильно
развиты моторные функции: вытянуло какое-нибудь  дерево  ветки  кверху,  а
ветки у него длинные, тонкие, листья  в  трубочку  свернуты;  минут  через
пятнадцать глядишь - листья уже распущены, все ветки до земли  опустились,
переплелись так, что если попадешь туда, то и не выберешься. И дерутся они
еще ветками. Я сам видел.
   Один  стал  мучиться  желудком,  а  это  очень  плохо,  если  сразу  не
вылечивается. Никто не может сказать наверняка  в  таких  обстоятельствах,
почему это вдруг желудок начинает отказывать: бывает,  что  от  нервов,  а
бывает, что и совсем непонятно от чего, а раз  непонятно  от  чего,  то  и
непонятно, чем кончится. Он стал мучиться желудком,  и  его  отправили  на
Землю, и он сделал вид, что ему жалко, что его отправляют на Землю.
   А еще восемь человек  заполучили  на  Галлине  пигментные  пятна.  Это,
конечно, чепуха по сравнению с увечьем или, скажем,  с  больным  желудком,
пугает  только  непонятность,  потому  что  неясно,   почему   они   вдруг
появляются, эти пигментные пятна. Что-то вроде аллергии, так думают. У нас
считается, хотя врачи и смеются над нами, что пигментное пятно  предвещает
беды, которые свалятся на тебя в будущем, и мы  всегда  этому  радуемся  -
значит, еще не скоро конец.
   Время, даже если  оно  ползет  медленно,  проходит  все  равно  быстро.
Измочаленные, издерганные, мы дожили до  того  момента,  когда  микробщики
говорят:  "Готово!",  когда  береговики  могут   похвастаться,   что   все
пограничные биоконтакты жестко  оценены  (это  неправда,  никогда  еще  не
бывало, чтобы каждый сделал к моменту утверждения плана  все,  что  должен
был сделать, это,  может  быть,  и  невозможно  совсем  -  просто  каждому
надоело, просто каждый сказал:  "Хватит!"),  когда  остальные  спецы  тоже
начинают отставать от нас с просьбами о помощи, когда математик запирается
у себя в интеллекторной, вызвав у прочих смертных  приступ  неизменного  и
какого-то судорожно-мистического уважения. Даже  если  математик  -  дю-А.
"Стрекозы"  возвращаются  в  лагерь,  биоэкран   усиливается   еще   одной
двухмикронной пленкой, которая никого уже  просто  так  не  впустит  и  не
выпустит, если не отключить ее специальным  кодом  -  он  есть  у  каждого
куафера, а больше ни у кого нет (я не говорю  про  Федера  -  он  командир
пробора). Кстати, никогда не мог  понять,  зачем  это  перед  утверждением
плана пробора нужно усиливать экран. Наверное, глупая традиция, хотя точно
и не знаю: забывал как-то спрашивать, а сейчас вроде и не  у  кого.  Не  у
стекольщиков же!
   На другой день,  ровно  к  обеду,  дю-А  вышел  из  интеллекторной.  Но
направился не в столовую, а прямиком в  домик  Федера,  и  Федеру  это  не
понравилось, я думаю, потому что в тот момент он мечтал только об одном  -
хорошо поесть. Весь день он, единственный из нас, мотался по каким-то  нам
совершенно непонятным делам. Он пропустил из-за  этих  дел  завтрак,  а  к
первому обеду начали  прибывать  транспорты  с  промежуточных  ниш,  и  он
помчался туда, хотя, полагаю, вполне мог бы и в столовую сходить -  ничего
интересного  на  стоянке  не  произошло.  Выгрузка  и  разные  официальные
подтверждения, которых я ужас как не люблю, на мою долю выпадали в большом
количестве. Одним словом, ко второму обеду Федер расшвырял всех, кто лез к
нему "со своими глупостями", вспомнил, что командир имеет изредка право на
некоторые излишества, и заказал себе обед в домик.
   Тут-то его дю-А и застал. И я точно говорю вам,  ребята,  хотя  сам  не
видел: дю-А не дал ему пообедать. Они немножко друг  на  друга  покричали,
потом выскочили  из  домика  и  понеслись  в  интеллекторную,  где.  Федер
немедленно начал орать во всю мочь. Мы не очень поняли, о чем он орал, нас
заинтересовал сам факт: во время разносов Федер никогда не повышал голоса.
Да и понимали мы, что стычка у них обязательно будет; мы даже  удивлялись,
что она так долго оттягивалась.
   Впрочем, кое-что мы разобрали - так, отдельные слова, потому что хотя у
стенок интеллекторной и не такая хорошая звукоизоляция, как в акустических
тюрьмах, но все-таки они не фанерные. "Дурак", "щенок",  "баранья  башка",
"не дам гробить", "я не для того тебя сюда брал" - все это Федер подавал в
лучших традициях Лимиччи, а математик тонким надрывным голосом гонял  свою
пластинку про "вандализм". Часа полтора спустя соревнование в воплях у них
закончилось,  дверь  интеллекторной  раскрылась,   в   освещенном   проеме
немедленно появился брыкающийся дю-А, которого держала за шиворот железная
рука вспотевшего от ярости Федера.
   - Следующим же рейсом отправишься  назад.  С  виварием  отправишься!  -
рычал наш командир. - Мне такого математика не нужно, я  уж  лучше  вообще
без математика обойдусь!
   - Не имеете права. Меня только Управление может уволить, -  обиженно  и
упрямо, с самой суконной физиономией, какую только можно придумать, заявил
дю-А. - И оставьте наконец в покое мой воротник!
   Оба они словно бы и не замечали собравшейся вокруг публики.
   - И чтобы сюда  ни  ногой.  С  этого  часа  запрещаю  в  интеллекторной
находиться! - крикнул Федер.
   -  Запрещайте  сколько  хотите.  Это  мое  рабочее  место.  Не   можете
запретить! Завтра  же  с  утра,  с  самого  раннего  утра  здесь  буду.  И
попробуйте только выгнать!
   Дю-А  высвободился  наконец  из  федерской  руки,  злобно,   решительно
вздохнул и зашагал к своему  домику,  уставившись  вперед  исподлобья.  Не
оглянувшись.
   Федер, скрестив на груди руки,  следил  за  математиком,  пока  тот  не
скрылся у себя, скандально хлопнув под конец дверью.  Потом  посмотрел  на
нас, подмигнул и неожиданно расхохотался.
   - Ох, упрям! Ну и упрям же, щенок! Честное слово.
   А на следующий вечер  объявлено  было  собрание  по  утверждению  плана
пробора, и мы, по понятным причинам, ждали от него большего,  чем  всегда,
шума. И не ошиблись.
   Собрание, как и многое из того, что делалось тогда на проборах, - вещь,
в сущности, делу совсем не нужная. Это не больше чем демократический  жест
(теперь-то я понимаю), сообщение старших младшим о принятом решении.  Мол,
так и так, уважаемые куаферы и еще более  уважаемые  специалисты,  мы  тут
славно поработали вместе с вами, собрали нужную  информацию,  интеллекторы
ее разжевали как  следует  и  выдали  спектр  биоструктур,  которые  могут
существовать на данной планете и  включать  в  себя  человека  в  таких-то
количествах  без  особой  опасности  для  него  и  опять  же   для   самой
биоструктуры.  Проще,  быстрее,   дешевле   и   надежнее   строить   новую
биоструктуру   номер   такой-то   с   такими-то   местными   вкраплениями.
Ознакомьтесь, пожалуйста, и с завтрашнего дня приступаем.
   Без этого, повторяю, вполне можно было бы обойтись, но не обходятся, и,
наверное, правильно, что не обходятся. Потому что собрание -  это  веха  в
проборе, это праздник, правда, странный немного праздник: вместо  песен  -
птичий базар, вместо поздравлений - отчаянная ругань. Здесь делят  машины,
сферы влияния, здесь пытаются свалить с себя одну работу и урвать  другую,
здесь  с  удивительной  обстоятельностью   перечисляются   грехи   прошлых
проборов, здесь одна за другой сыплются  угрозы,  просьбы  и  предложения,
здесь  хватаются  за  головы,   стучат   кулаками   по   спинкам   кресел,
саркастически хохочут и закатывают глаза - одним словом, здесь интересно и
всегда  есть  на  что  посмотреть.  И  никогда  здесь  не  обходится   без
скандальчика; особые мастера на это - спецы из микробной группы.
   Собрание  проводится  в  раз  и  навсегда   установленном,   опять-таки
традицией освященном месте - в предбаннике вивария. Виварий, как и  прочие
помещения  типовой  куаферской  базы,  бывает  переполнен  в  любое  время
пробора, а уж перед собранием так просто особенно  переполнен.  Среди  его
обитателей всегда найдется парочка активных псевдогиен,  которые  воют  не
только во время еды, но и во сне. Самая,  я  считаю,  большая  пакость  со
стороны природы заключается в том, что эти твари входят  в  состав  каждой
стандартной буферной биоструктуры,  которыми  мы  пользуемся.  Гвазимальдо
говорил  как-то,  что  они  вовсе  не  коренные   обитатели   какой-нибудь
малоприятной планеты, где мне посчастливилось не бывать,  а  искусственные
гибриды. Что ж, если так, то я биологов не поздравляю. От  их  надсадного,
рвущего душу вопля в пору с  ума  сойти.  Я  все  к  тому,  что  несколько
псевдогиен ужасно выли в день того собрания.
   Как  всегда,  предбанник  был  заставлен   ящиками   с   фиксированными
буферниками, громадными коричневыми ящиками, от которых дурно пахло. Те из
нас, кому не хватило кресел, расположились прямо на них. Подложив под себя
циновки, взятые в спальнях, потому что от ящиков, кроме вони, несло еще  и
гробовым холодом, они расположились в живописных позах, так, чтобы  видеть
входную дверь - именно оттуда Федер делал обычно свои сообщения.
   Когда я вошел, дю-А был уже в предбаннике. Замороженный еще больше, чем
всегда, он стоял у дальней стены, оперевшись  на  гигантский  контейнер  с
мегалобронхом, и что-то строчил у себя в мемо изящным дамским  карандашом.
С ним, конечно, никто не заговаривал, да и он к  особой  общительности  не
стремился. Марта  этакой  скромницей  трепалась  в  углу  с  девочками  из
лаборатории (мы тогда, кажется,  были  в  ссоре).  Лимиччи  спал  в  своем
персональном кресле, Анхель Новак и Кхолле Кхокк с изысканной  вежливостью
говорили друг другу, надо думать, приятные всякие вещи, Каспар,  сжимая  и
разжимая плоские кулаки, охмурял Гуарме, нового  нашего  стропаль-куафера,
глуповатого, очень сутулого,  но,  похоже,  надежного  в  переделках.  Как
только я вошел, меня тут же потянули за рукав и предложили кресло, и я еще
подумал - как хорошо, когда есть друзья, которые тебя любят и заботятся  о
тебе. С ходу включившись в приятельскую болтовню, я  плюхнулся  в  кресло,
нормальное такое  кресло,  обычное,  очень  гостеприимное,  очень  на  вид
удобное. Ребята на меня с ожиданием смотрели, и я в ответ на  их  ожидание
начал с самым легким видом нести им про то, что вот, мол,  собрание,  что,
дескать, чего можно... от него... Подо мной стало  мокро,  и  я  запнулся.
Мокрое по нарастающей  перешло  в  холодное,  холодное  -  в  морозное,  а
морозное - в обжигающе морозное. Все менялось так быстро, что я еще ничего
не успел понять, не успел как следует прочувствовать, что подо мной мокро,
как вскочил с визгом, держась за ягодицы обеими руками. Брюки дымились.  Я
сразу понял, в чем дело: наши умники налили  в  кресло  жидкого  азота  и,
чтобы сразу не очень заметно  было,  смахнули  с  сиденья  изморозь.  И  я
попался.
   Самое обидное заключалось в том, что шутку с жидким азотом придумал я -
вернее, не придумал, а принес ее на пробор. Это  очень  древняя  шутка.  И
очень глупая. Ребята смотрели на меня и гоготали.
   - Гы-гы-гы! - сказал я. - Идиота за парсек видно!
   И гордо сел в то же кресло, потому что  азот  из  него  уже  испарился.
Почти испарился.
   Через минуту я гоготал вместе со  всеми,  а  еще  через  пару  минут  в
предбанник вошел Федер.
   Он улыбался. И это все, чем наш командир отметил такое важное  событие,
как обсуждение плана пробора. Он ни на что  не  сменил  свой  затрапезный,
полгода не стиранный комбинезон, ничем его не украсил  по  примеру  прочих
куаферов.
   Поулыбавшись, он  вкусно  зевнул,  поерзал,  пристраивая  наплечники  к
дверному косяку, сложил на груди руки и начал говорить, не дожидаясь, пока
ребята окончательно стихнут.
   - Так вот, уважаемые, позволю себе поздравить вас с  окончанием  первой
фазы пробора, - сказал он. - Пробор по всем статьям  неплохой,  начинается
все  словно  бы  и  удачно:  бовицефалы,   как   вы   знаете,   носителями
потенциального разума не признаны, и это отрадно. Это, как  вы  понимаете,
значит: будем  готовить  Галлину  к  колонизации.  Сначала  вот  этот  вот
маленький островок.
   Он оглядел ребят. Все молчали и внимательно его  слушали,  хотя  ничего
нового пока он не сказал.
   - Прежде чем говорить о предлагаемом плане  пробора,  хочу,  уважаемые,
отметить одну маленькую, но не слишком приятную деталь: опять нас подводят
дорогие наши микробщики. Не то чтобы по своей вине подводят, -  поправился
он, заметив, с каким скандалезным видом вскочил с  места  шеф  микробщиков
Гджигу, как вскинулся малыш Новак, - но подводят. Этого, уважаемые, нельзя
отрицать. Фаги, которые разработаны, - слабенькие фаги.  Эффективность  не
сто процентов, избирательность тоже не такая узкая,  как  хотелось  бы.  Я
понимаю, это вечная история, это надо черт знает кем быть, чтобы  с  такой
задачей справиться. Я же ничего не говорю! Особенно если пробор  на  одном
островке, а остальная территория остается нетронутой. Я, ребята, совсем не
к тому, что надо сейчас поднимать ругань по поводу  неправильной  тактики,
это не мы решаем. Надо исходить из того, что есть. И когда  я  говорю  про
фагов, то просто хочу подчеркнуть,  что  опять  уважаемым  нашим  куаферам
предстоит нелегкая жизнь. И чем быстрее они сделают свое дело, тем лучше -
и для них, и для тех, кто придет после. Я правильно  говорю?  -  Он  опять
помолчал, ожидая реакции, но ее  не  последовало,  потому  что  пока  были
только слова.
   - Так вот, план пробора. Наш новый математик, Симон дю-А, на которого я
возлагал, как вы  помните,  большие  надежды,  эти  надежды  оправдал.  Не
смотрите, что молодой. Он предложил план пробора, ну  просто  изумительный
план пробора, он со своими интеллекторами такое нам напридумывал,  что  мы
все в ножки должны ему бухнуться, да и того, я думаю, мало. Да  он  сейчас
сам вам все расскажет, чего он там напридумывал.
   Все повернулись к дю-А. Он презрительно скосил рот, потом посерьезнел и
начал, кинув быстрый взгляд на мемо:
   - Информации мало. Для действительно стоящего пробора нужно еще.
   Все  удивленно  зашумели,  потому  что  ну  какую  ему  еще  информацию
добывать. Дю-А повысил голос:
   - Да, мало! Еще год по крайней мере ее собирать надо  бы.  Тогда  бы  и
фагов сделать можно было, тогда и план  точней  бы  сработал,  и  обойтись
можно было бы без всех этих бестолковых трудов, которыми вы большей частью
заняты.
   - Ты по делу, по делу  давай!  -  крикнул  Каспар,  и  только  тогда  я
заметил, что он уже оставил Гуарме и пересел поближе к дю-А.
   - Я, между  прочим,  по  делу  говорю,  -  сухо  заметил  математик.  -
Информации,  повторяю,  мало.  В  частности,  Кхолле  Кхокк,  фаун-куафер,
который  специализируется  у  нас  на  бовицефалах,  действительно  собрал
неопровержимые доказательства в  пользу  того,  что  они  не  могут  стать
носителями  разума...  -  Здесь  дю-А  переждал  небольшую  бурю  вежливых
восторгов. - Однако! Однако некоторые косвенные данные, с которыми  каждый
желающий может ознакомиться у меня в интеллекторной, внушают опасения, что
это может оказаться не совсем верным.
   - Что значит "не совсем верным"? - удивился Кхолле.
   - Сам не знаю. Так получается. Я еще месяц  назад  докладывал  ситуацию
командиру. Поэтому  в  будущей  биоструктуре  я  предоставляю  бовицефалам
возможность  развивать   умственные   способности.   На   всякий   случай.
Чего-бы-это-нам-в-конечном-итоге-ни-стоило.
   Дю-А солидно откашлялся и поднес мемо к глазам.
   - Но  доказательства  остаются  доказательствами,  и  хотя  информации,
повторяю, недостаточно, ее все-таки хватает,  чтобы  определить  структуры
биоценозов, способных  на  Галлине  прижиться.  И  чтобы  выбрать  из  них
оптимальную. Оптимальной для Галлины признана биоструктура Нуэстра  Мадре,
Итог сто семьдесят шесть.
   - Весь лоб расшиб об эти  проборы,  но  о  такой  структуре  что-то  не
слышал, - среди всеобщего молчания пророкотал Лимиччи. - Что это за  такая
Маэстра?
   - Нуэстра Мадре, Итог сто семьдесят шесть, - спокойно повторил дю-А.  -
Вам следовало бы ее знать. Ведь, насколько я слышал, куаферам положено раз
в год обновлять профессиональные знания.
   - Да нет, я все их знаю! - по-детски запротестовал  Лимиччи.  -  Ацтеку
знаю, Треугольник, тот, что на Четвертом Проборе, потом эту - Вещунью  или
как ее там...
   - Плохо, Лимиччи, - перебил дю-А. - Зайдите ко мне с  утра.  Я  имею  в
виду биоструктуру Нуэстра Мадре из каталога Итог сто семьдесят шесть.
   - Но там же подгоноч