плохо.
   Да знаете ли вы, что такое  куафер?  Это  по-старофранцузски  куафер  -
парикмахер, а по-нашему... э-э-э, ребята... Многие  детишки  бредили  нами
тогда, играли в куаферов, говорят, даже спорили, кто Федером будет. А  те,
например, которые нас не  любили,  говорили  "наемник"  или  еще  хлеще  -
"головорез", ну так ведь чего по злобе не  скажешь.  Очень  многого  очень
многие не понимали в очень многих аспектах - тут  закон  жизни.  А  сейчас
просто никто не помнит, что такое куаферы  были.  В  стеклах,  даже  самых
лучших, из нас сейчас какую-то парфюмерию делают, ровным счетом ничего  на
нас похожего, хотя  бы  специалистов  спросили.  Мягкий  с  коконом  шлем,
темно-серая куртка, воротник  "рылом",  множество  карманов,  замысловатых
приспособлений - почти разумная куртка, - расческа  серебряная  на  правом
плече, горб величины  потрясающей,  яркий  парадный  пояс  шириной  в  две
ладони, трахейные брючки (мы их и в глаза-то не видели никогда, хотя  вещь
стоящая, конечно), громадные ботинки-носороги.  Только  серьги  в  нос  не
хватает, а  так  полный  набор.  Вот  это,  они  считают,  куафер.  Ну  и,
разумеется, приключения -  по  нахальству,  по  несоответствию  уставам  и
"Правилам", просто какие-то подлые  приключения,  просто  руки  разводишь,
просто черт знает что! Конечно, и мы любили одеваться красиво,  и  шалили,
бывало, и свой особый кодекс чести  имели  (о  кодексе  как-нибудь  потом,
может, даже еще и не раз будет о кодексе - эта  тема,  предположим,  и  не
важная для рассказа, но... поговорим мы еще о кодексе), только все  это  -
второе, это так. Мы были другое, всем почему-то не хочется  вспоминать  об
этом другом. Главное (пусть себе высоко звучит)  -  мы  спасали  людей,  и
только там все наши мысли были, только ради этого мы надрывались,  умирали
порой, работали до потери сознания, поступались всем - жалостью,  любовью,
здоровьем, жизнью... Всем. То есть мы, конечно, обо всяком таком не думали
днем и ночью, но... как бы это сказать... имели в виду.
   Надо сначала. Главное, ничего не скрывать. Говорить все. Я очень боюсь,
что не получится говорить все, никогда не получается говорить все,  каждый
раз ловишь себя на маленькой лжи, маленьком умолчании, намеренно  неточной
интонации  даже  при  совсем  уже  окончательной  искренности.  Главное  -
попытаться ничего не скрывать. Надо сначала, со старта.
   На углу проспекта, откуда начинаются дома  по  двадцать  тысяч  квартир
(сейчас их сносят зачем-то) и откуда  до  атмопорта  ходьбы  минут  десять
(пару раз свернуть налево - и там), я поджидал Элерию - приятеля своего  и
соседа. Конечно, тоже куафера. Он появился  шумный,  нарядный,  радостный.
Хлопнули друг друга по животам,  в  унисон  хохотнули.  Элерия  на  полную
мощность включил звук своего  меморандо,  запакованного  в  рифленую  кожу
"кровава" и притороченного к ремню из "дикого атласа", очень модной  тогда
имитации под кожу вик-эндрюзянского сабленога; и  грянул,  словно  из  его
живота, голос знаменитого в те времена диктора в честь уходящих в битву за
человечество, то есть именно нас. Панегирик посвящен был прошлому  старту,
на Пятый  Пробор,  я  о  нем  уже  говорил,  всем  нашим  он  тогда  очень
понравился,  и  решено  было  запускать  его  вроде  гимна,  перед  каждым
последующим пробором. Мы не знали тогда, что не  так  уж  много  нам  этих
проборов осталось. Что некоторым и вообще ни одного не осталось.
   "Земля спокойна за них. Как всегда, они победят. Через  несколько  дней
они спустятся в очередной ад, где за каждым камнем, каждым кустом, каждой,
с виду такой невинной, травинкой поджидает  их  колющая,  ломающая  кости,
грызущая,  брызжущая  ядами  смерть  -  и  ад  расступится   перед   ними.
Инфарктогенные чудовища станут лизать им ноги,  кондоры  величиной  с  дом
станут носить им на завтрак яйца,  а  ипритовый  паук  смирит  свой  нрав,
примет позу "пьета" и помчит их туда, куда они пожелают.  Через  несколько
лет  по  их  следам  придут  первые  миллионы  поселенцев,  чтобы   начать
свободную, спокойную, не стесненную квадратными метрами жизнь. И на  Земле
станет еще просторнее".
   Бред, конечно, дичайший, особенно насчет того,  что  "еще  просторнее",
под стать сегодняшним стеклам о куаферах, только сегодня  другие  акценты,
но нам нравилось, потому что говорили о нас.
   Согретый  ревом   меморандо,   любопытными,   уважительными   взглядами
прохожих, Элерия заухмылялся, приосанился, спросил: "Что  новенького?"  И,
не дождавшись  ответа,  со  смаком  принялся  посвящать  меня  в  свои  не
слишком-то вероятные новости. Длинный,  нескладный  и  пегоусый,  он  имел
заговорщицкие глаза и тем покорял. Мы с ним не только соседи,  мы  с  ним,
можно сказать, друзья были, а это немало, я  такими  словами  не  бросаюсь
обычно. Мы шли в ногу, чуть покачивая в такт шагам одинаковыми чемоданами,
и весь мир принадлежал нам.
   Как всегда, почти у порта нас догнал Кхолле Кхокк.
   Он со сдержанной улыбкой выдержал два удара по печени и  умудрился  при
своих неполных ста восьмидесяти сантиметрах посмотреть на нас сверху вниз,
да так добродушно, что захотелось расхохотаться от радости и спросить:
   - Кхолле Кхокк, ну как твои дела, Кхолле Кхокк? - Хотя что мне  до  его
дел.
   Кхолле Кхокк немножко был не куафер, я хочу сказать, что породы он  был
не куаферской - замедленный, чересчур добрый, - однако нареканий от Федера
пока ни одного не имел. Подозревали  даже,  что  он  засланный  журналист,
пишущий о нас книгу с разоблачениями. Но все равно - это был Кхолле Кхокк,
и конечно, никакого вреда он нам принести не мог. Я расхохотался и сказал:
   - Кхолле Кхокк, ну как твои дела, Кхолле Кхокк?
   Он отрицательно потряс головой и ответил:
   - Все хорошо!
   Место сбора находилось в дальнем  конце  атмопорта,  на  пятачке  между
зданиями средней администрации, блоком подсобных служб  и  длинной  унылой
чередой  кубических  складских  помещений,  стыдливо   прикрывающих   свое
уродство рифленым забором  отчаянно-желтого  цвета.  Уже  набралось  много
ребят, уже из ближайшего ангара высовывала свой надраенный нос "Биохимия",
собственность куаферской службы. Меморандо Элерии орал не  переставая,  и,
пока мы здоровались,  пока  внедрялись  в  общий,  голодный,  бессмысленно
радостный треп, он то  выключал  панегирик,  то  включал,  то  перецеливал
рекордер  назад,  к  началу,  и  похоже  было,  что  ему  самому  порядком
поднадоела эта музыка. Но традиция есть традиция, особенно если она только
что родилась.
   "...Смотрите, вот они направились к трапу знаменитой "Биохимии", с виду
обычные парни, но мы помним, что только благодаря им..."
   Наш Федер, конечно, тоже  был  здесь,  кое-как  одетый  верзила  Федер,
восхитительно в меру горбатый Федер, и на Земле наплечников не  снимающий,
пятидесятилетний красавчик Федер, которому двадцатилетние давали  двадцать
пять,  тридцатипятилетние  -  сорок,  и  только   сорокапятилетние   могли
заподозрить его настоящий возраст. Но такие среди куаферов - редкость.
   Он стоял поодаль  от  остальных  и  разговаривал  с  каким-то  яростным
толстячком из вспомогательной администрации, вернее,  слушал,  потому  что
говорил один толстячок - с воинственным видом жестикулировал  и,  судя  по
всему, что-то  крайне  категорически  воспрещал.  Федер  смотрел  на  него
изучающе и приязненно, изредка встряхивая головой, чтобы убрать  лезший  в
глаза плоский вороной чуб. Потом он взял толстячка за плечи, наклонился  и
что-то шепнул ему на ухо (в чем никакой необходимости не  было  -  их  все
равно никто не слышал). Толстячок в ответ с готовностью закивал, вздохнул,
развел руками и деловито умчался к ангарам.
   И еще один человек не смешивался с общей толпой - дю-А. Правда, я тогда
не знал еще, что это  дю-А.  Я  сразу  обратил  на  него  внимание  -  уже
встречались где-то, очень знакомое лицо. У меня  феноменальная  память  на
лица, но здесь она отказала, и потому  парень  меня  тревожил.  Он  стоял,
прислонившись к забору, подтянутый, очень официальный,  и  вполне  мог  бы
сойти за какое-нибудь должностное проверяющее лицо, если бы не был одет  в
новехонькую куаферскую куртку с расческой на плече  и  если  бы  не  стоял
рядом с ним блестящий черный баульчик из  тех,  какими  пользуются  только
очень непрактичные люди, считая их лучшими спутниками в не слишком дальнем
вояже. Для математика пробора он даже слишком был молод - лет  двадцати  -
двадцати двух. Но ни молодость, ни щегольской наряд абсолютно не подходили
к его замороженной физиономии.
   О том, что он здесь делает,  у  меня  не  было  никаких  сомнений.  Все
появившиеся  после  Пятого  Пробора  вакансии  (кроме  вакансии   старшего
математика) были заняты давно ожидавшими своей очереди  "аспирантами".  Их
знали, к ним загодя начали  привыкать,  и  вдень  старта  они  сразу  были
приняты как свои, и уже нельзя было различить, кто здесь новичок, а кто  -
куафер со стажем.
   Тогда я в первый раз увидел нового художника  -  Марту,  которая  очень
скоро выбила из моей головы всякую мысль  о  Джедди  и  заняла  ее  место.
Мировой девчонкой она мне тогда показалась. Это сейчас мы с  ней  ссоримся
что ни день.
   Я уже говорил, что от Федера ждали чудо-математика, а  он  отмалчивался
или пускался в таинственные намеки, и  никто  ничего  не  знал  до  самого
старта, и теперь это новое  чудо  (больше  вроде  бы  некому)  с  дикарски
высокомерным  видом  подпирало  складской  забор.  На  него  посматривали,
однако,  согласно  строгой  куаферскои  "Этике  вольностей"  (тому  самому
кодексу), со знакомством вперед не лезли.
   Благополучно избавившись от  неуемного  толстячка  и  поразмыслив  пару
минут, Федер направился в нашу сторону. Элерия  моментально  отреагировал,
включив панегирик на том месте,  где  мы  совершаем  "почетный  проход"  к
"Биохимии".
   Представление  получилось  что  надо.  Федер  приближался   к   нам   с
приветственно поднятыми руками, а из меморандо неслось:
   "...Вот он идет! Смотрите, он идет  первым  -  знаменитый,  легендарный
Антанас  Федер,  командир  нынешнего  пробора,   отец   десяти   прекрасно
причесанных планет, человек неукротимой энергии, человек, еще  не  знавший
поражений и, можно быть уверенным, не узнающий их и впредь, - как сказал о
нем мастер  фактографического  стекла  Энзицце-Вит,  "достойное  украшение
всего человеческого племени!"
   Мы грянули наш стандартный  клич  "Коа-Фу!",  да  так  слаженно  и  так
громко, что из ангара с "Биохимией"  выставилось  несколько  встревоженных
физиономий. Федер довольно рассмеялся. Он триумфальным шагом прошел сквозь
толпу, раздавая шутки, рукопожатия, приказы и просьбы.
   "Анхель Новак. Вот он, небольшого  роста,  запомните  -  Анхель  Новак,
флор-куафер и микробиолог. Это от него зависит  ваше  здоровье  в  будущих
поселениях".
   Снова дружный рев восторга.  Новак,  "сморчок"  Новак,  наш  симпатяга,
окидывает  всех  горделивым  взглядом  и,  словно  победивший   спортсмен,
приветствует нас воздетыми кулаками.
   "...Лимиччи, Бруно Лимиччи, Гигант Лимиччи, тот самый, с Парижа-100,  в
одиночку спасший весь экипаж  Аэроона.  Его  не  нужно  представлять,  его
всегда  узнают  по  размерам.  Бруно  Лимиччи,   тайный   кошмар   швейных
автоматов!"
   Лимиччи загоготал. Любое свое чувство и даже  отсутствие  оного  Гигант
Лимиччи выражал надсадным, ни на что не похожим ревом. И наш дружный вопль
не смог  его  заглушить.  Однако  восторг  восторгом,  а  кое-кто  все  же
вспомнил, кого в тот  раз  представляли  следующим,  кое-кто  обернулся  и
посмотрел с подозрением на подбоченившегося Элерию.
   "...И вот, смотрите,  -  вот  он,  изящен,  спокоен,  нетороплив.  Жуэн
Дальбар, старший матема..."
   Словно щелкнуло -  наступила  полная  тишина.  Элерия  с  испуганным  и
растерянным видом прижимал к груди меморандо. Ему никто не сказал, и он не
вырезал про Жуэна. Он, конечно, должен был это сделать.
   И в тишине Каспар Беппия, белокурый флор-куафер один-подготовки, тип  с
незапятнанной репутацией садиста, которого  Федер  почему-то  не  выгонял,
которого все побаивались и с которым ссориться без толку никто  не  желал,
прошипел с дикой злобой:
   - Выключи!!!
   - Я... - пролепетал Элерия. - Я, ребята... как договорились...
   Каспар сжал кулаки и подскочил к нему вплотную  -  легко,  мгновенно  и
незаметно, словно не добрый десяток метров одолел, а только  чуть  подался
вперед, словно просто насторожился.
   То,  что  он  сказал  дальше,  я,  из  целей  педагогических,  не  буду
передавать дословно, а смысл такой: теперь  из-за  тебя  пробор  неудачным
будет, но лично для тебя  неприятности  начнутся  прямо  сейчас,  и  я  их
устрою. Элерия очень не хотел заводиться  при  Федере,  потому  что  дело,
дойди оно  до  драки,  могло  окончиться  немедленным  списанием  обоих  с
пробора,  к  тому  же  он  чувствовал  себя  виноватым   -   все-таки   он
действительно  не  вырезал  про  Жуэна.  Он  очень,  повторяю,  не   хотел
заводиться, но Каспар слишком уж наступал, так грубо не принято обращаться
с  куаферами.  Ему  ничего  не  оставалось,  как  показать,  что  он  тоже
профессионал.
   Элерия чуть-чуть переставил ноги, подобрался, набычился и - куда только
девался вихлявый, самовлюбленный простачок-дурачок!
   - Есть еще что сказать? - спросил он.
   Куаферам драться запрещено, да раньше мы и не думали никогда о  драках.
Они хорошие ребята, куаферы, но, конечно, не  ангелы.  Ангелов  среди  нас
мало. Говорят, специфика работы. Но  все-таки  раньше,  пока  не  появился
Каспар, драк не было. Я вообще не понимаю, почему  Федер  взял  Каспара  к
себе. И никто не понимает. Конечно, высшая  подготовка  плюс  рекомендация
Центрального интеллектора что-то значат, но... да  и  непонятно,  как  его
Центральный  интеллектор  мог  рекомендовать:  ведь   человечишка   совсем
никудышный, не уживается ни с кем совершенно. Он, говорят, перед  тем  как
попасть в куаферы, вообще из Космоса уходить собрался, нигде ему  не  было
места в Космосе, он в  городские  бездельники  метил,  такие,  вроде  меня
сейчас - нет, в куаферы его понесло.
   Мы все насторожились, мы думали - сейчас будет  драка.  Тем  более  что
повод к ней был довольно  серьезным:  Элерия  назвал  в  день  старта  имя
погибшего,  что,  по  нашим  понятиям,  сулило   пробору   самые   крупные
неприятности. Куаферы - люди суеверные, и я так думаю, что даже в  будущих
просвещенных веках суеверия, особенно у людей опасных профессий, останутся
обязательно. Глупость, конечно, только все равно мы стараемся быть в таких
делах поосторожнее.
   Одним словом,  драка  казалась  неизбежной,  и  без  нее  никак  бы  не
обошлось, не вмешайся  начальство.  Оно  прокашлялось,  отбросило  со  лба
полоску черных волос и сказало благодушнейшим тоном:
   - Так, ребята, хочу представить нового математика.
   Все  повернулись  на  голос.  Бойцовые  петушки  -  тоже,   обменявшись
предварительно многообещающими взглядами  (кто  в  наше  время  посмел  бы
обещать мало). Федер стоял около криогенного новичка и держал руку у  него
на плече. Федер очень любил такие панибратские жесты, хотя это ни о чем не
говорит, вернее, говорит, только вот не знаю о чем.
   - Это, ребята, Симон дю-А. Не смотрите, что молодой.  Он  из  питомника
вундеркиндов.
   - Дворца талантов, - тихо, но твердо поправил его дю-А.
   Федер, мягко говоря, не любил, когда его поправляли.  Скрывал,  что  не
любит, но не любил. А новый математик пробора, чтобы уж до конца поставить
точки над "i", а заодно и над  всеми  остальными  буквами  тоже,  произвел
телодвижение вбок, и начальственная кисть глупо зависла  в  воздухе,  чему
мы,  с  одной  стороны,  жутко  обрадовались  (какое-никакое,  а  все   же
начальство), а с другой стороны - за Федера своего обиделись. Но  командир
не смутился. Как ни в чем не бывало он придвинулся к  строптивцу  поближе,
снова ухватил его, на этот раз уже за другое плечо, и продолжал:
   - У него, ребята, большой опыт работы с городскими сетями контроля,  да
еще три года на вольном космосе.  Три  с  половиной,  -  поправился  он  с
необычайной  предупредительностью,  видя,  что  дю-А  снова  хочет  что-то
сказать. - Так что прошу во всем его слушаться и без дела не обижать.
   И тогда новый старший математик пробора Симон дю-А сказал:
   - Здравствуйте.
   И широко улыбнулся.
   Уж не знаю, стоило ли. Я уже говорил о его улыбке, но  тогда  она  была
для нас в новинку - и всех ошарашила. Дю-А растянул губы так, как будто  у
него во рту стряслось что-то  неладное.  Да  и  растянул,  честно  говоря,
плохо. Правый угол рта уполз дальше, чем левый, а левый к тому  же  еще  и
дрогнул - сразу  видно,  что  новичок  взялся  за  выполнение  непривычной
задачи.
   Спустя год Лимиччи скажет, что, как только дю-А улыбнулся, он сразу его
раскусил, потому что хороший человек так не улыбается, потому что  хуже  и
фальшивее улыбки он в жизни не встречал. Может, и так.  Но  это  он  потом
говорил. А в момент знакомства он то  ли  не  до  конца  проникся  к  дю-А
отвращением, то ли умело свои эмоции подавил (что совсем уже  невероятно),
так как первым из всех нас подошел к новенькому, с привычной осторожностью
пожал ему руку, отчего тот скривился,  потом  вгляделся  в  него  и  вдруг
завопил:
   - Вот так штука, ребята! Да он точь-в-точь наш Пан Генерал!
   И здесь я наконец вспомнил, где видел это лицо. Нет, я не  говорю,  что
один к одному, я потом понял, что мы даже совсем не  похожи,  что  у  него
взгляд другой, мимика другая, повадки, но если  бы  мне  вдруг  вздумалось
всех своих ребят посчитать за ничтожества, скроить подходящую случаю  мину
и в таком виде заморозиться на десяток  секунд  -  любой  бы  сказал,  что
сходство необыкновенное, просто даже и не вообразишь себе, какое сходство.
   Остальные ребята  слабо  прореагировали:  кто  хохотнул  натянуто,  кто
головой качнул, дескать, ну и ну. У всех звенело еще  в  ушах  имя  Жуэна,
произнесенное перед стартом по милости дурака Элерии,  всех  еще  свербили
предчувствия, им было наплевать, похож на меня старший  математик  пробора
или не похож.
   А тут и "Биохимия" стала вылезать из ангара.  Федер  скомандовал  сбор,
все двинулись к ней. Дю-А наклонился к  своему  баульчику,  собрался  было
тоже идти, когда увидел, что я его поджидаю. Если не считать Лимиччи,  то,
наверное, меня единственного не волновали дурные страхи. Я шел к  нему.  Я
улыбался во весь рот. Я протягивал ему руку.
   - Привет, - сказал я ему.  -  Массена.  Лестер  Массена.  Можешь  звать
просто Лес.
   - Очень приятно, - кисло отозвался дю-А и поднял наконец баульчик.
   Я глупо улыбнулся и спрятал руку в карман.
   - Это... - Я не знал, что говорить дальше.  -  Надо  же,  действительно
сходство какое! Может, и родные найдутся общие? Ты сам откуда?
   И тогда новый математик сказал:
   - Вот что. Прошу запомнить: у меня нет и не было никаких родственников,
тем более с кем-нибудь общих. Полагаю, случайное сходство - еще  не  повод
для панибратства.
   И твердо кивнул, и унес свой баульчик, скотина такая.
   Кхолле Кхокк, задушевнейший Кхолле Кхокк - он был добрым со  всеми,  до
неприличия добрым. Он был единственным, кто сам вызывался ходить в паре  с
Каспаром Беппия - до одного, правда, случая, когда Каспар над ним  малость
поиздевался. Точнее, не над ним, а над одной зверушкой,  очень  милой,  но
ядовитой и слегка психованной. Я не помню ее названия  по  каталогу  (пару
раз всего и слышал), а между собой мы звали ее "перчатка" - и  представить
сейчас не могу, почему. Вообще-то она на белку похожа.
   Каспар был глуп и не ценил доброго отношения. Федер послал их  на  мыс,
где, по нашим  данным,  бродил  бовицефал,  или  "ведмедь",  очень  ценная
зверюга с уникальным мехом - объект охоты. Охотники... но о них после.  На
нашем острове что-то очень мало  бовицефалов,  не  так,  как  в  остальных
землях Галлины. По