а землю. Куда же идти?  Храбрости  у
меня сильно поубавилось. Ни домов, ни огонька, ни звука. Вдалеке (а  может
быть, невдалеке - я не мог определить  расстояние)  темнело  что-то  вроде
леса. Не пойти ли туда? Но кто знает, какие звери меня там ожидают!
   Я посмотрел на звезды: сквозь серое, чуть розоватое небо виднелось лишь
несколько самых крупных звезд. Меня снова начала мучить жажда, на этот раз
вместе с голодом. Ночная охота, да еще на неведомых зверей и птиц, занятие
не для меня. Хорошо еще, что не холодно; наверное, здесь можно  и  днем  и
ночью ходить голым. Я сел, прислонившись к стенке своей бывшей  тюрьмы,  и
уставился на звезды, стараясь ни о чем  не  думать.  Самые  обычные  мысли
могли сейчас вызвать у меня слезы. Одиночество еще страшнее, чем боль.
   Глаза слипались, но заснуть было бы слишком опасно. Поклевав  некоторое
время носом, я вдруг вздрогнул и  широко  открыл  глаза:  мне  показалось,
будто впереди мелькнула человеческая тень. "Наверное, это галлюцинация!" -
выругал я себя и закрыл глаза. Но едва я  снова  открыл  их,  как  впереди
опять мелькнула  тень.  У  меня  волосы  встали  дыбом:  ловить  на  Марсе
призраков не входило в мои намерения. Я твердо решил бодрствовать.
   Долгое время ничто не появлялось. Тогда я  нарочно  сощурился,  оставив
между ресницами крохотную щелку. Тень тотчас появилась!
   Теперь я уже не боялся ее. Совершенно  ясно,  что  это  не  призрак,  а
существо с кошачьей мордой. Оказывается, у него такое острое  зрение,  что
оно даже издалека видит, закрыты ли  у  меня  глаза.  Я  радостно  сдержал
дыхание и стал ждать. Если оно кинется  на  меня,  я  с  ним  расправлюсь!
Неизвестно почему, но я считал себя сильнее  человека-кошки.  Может  быть,
потому, что у меня пистолет? Смешно!
   Время здесь не имело никакой цены. Мне показалось, что прошло несколько
веков, прежде чем незнакомец приблизился.  На  каждый  шаг  он  тратил  по
четверти часа,  а  может  быть,  по  часу;  в  каждом  шаге  чувствовалась
осторожность, накопленная поколениями. Ступит сначала правой, затем  левой
ногой, согнется, тихо выпрямится, оглянется, подастся назад, неслышно, как
снежинка, ляжет на землю, поползет, снова выгнет  спину...  Наверное,  так
котенок ночью учится ловить мышей.
   Если бы я шевельнулся или открыл глаза, он,  без  сомнения,  тотчас  бы
отпрянул. Но я не двигался, внимательно следя за ним сощуренными глазами.
   Я чувствовал, что он вовсе не желает мне зла, а, наоборот, боится меня.
   В руках у него ничего не было, к тому же он пришел один. Как  мне  дать
ему понять, что я совсем не собираюсь нападать на  него?  Пожалуй,  лучший
способ - не двигаться, тогда он но крайней мере не убежит.
   Человек-кошка приблизился ко мне вплотную, я уже чувствовал его горячее
дыхание.  Отклонившись  в  сторону,  словно  спринтер,   готовый   принять
эстафетную палочку, он дважды махнул лапой перед моим лицом. Я еле заметно
кивнул головой. Он быстро убрал лапу, но остался на месте. Я снова кивнул,
затем медленно поднял руки и показал ему пустые ладони. Он как будто понял
этот язык жестов, тоже кивнул головой и выпрямился. Я поманил его пальцем.
Он снова кивнул, давая понять, что бежать не собирается. Так  продолжалось
примерно с полчаса, после чего я наконец привстал.
   Если никчемную трату времени можно назвать  работой,  то  люди-кошки  -
самые трудолюбивые существа на свете. Битый  час  мы  с  ним  обменивались
жестами, кивали головами, шамкали губами,  пофыркивали  носами  -  словом,
двигали  буквально  каждым  мускулом  тела,  подтверждая,  что  не   хотим
причинить друг другу вреда. Разумеется, мы могли провести за этим занятием
еще час, а скорее всего целую неделю, если бы вдалеке не  появилась  новая
тень. Мой приятель первым заметил ее, отпрянул в сторону и призывно махнул
лапкой. Я побежал за ним. От голода и жажды у меня рябило в глазах,  но  я
чувствовал, что если нас настигнут, то мне и моему спутнику  несдобровать.
Я не хотел терять нового знакомца: он будет прекрасным помощником  в  моих
скитаниях на Марсе.
   Люди-кошки наверняка гнались за нами, потому что мои проводник прибавил
шагу. Сердце мое было готово выпрыгнуть  -  сзади  раздался  пронзительный
вой. Видимо, люди-кошки рассвирепели, если решились подать голос. Еще  шаг
- и я упаду от изнеможения или у меня горлом пойдет кровь...
   Собрав последние силы, я выхватил пистолет и наугад  выстрелил.  Сам  я
даже не слышал звука выстрела, потому что тут же лишился чувств.
   Очнулся я в какой-то комнате.  Серое  небо,  красный  свет...  Земля...
Межпланетный корабль... Лужа крови, веревка... Я снова закрыл глаза.
   Только спустя некоторое время  новый  приятель  рассказал,  что  втащил
меня, как дохлую собаку, к себе домой.  Почва  на  Марсе  такая  мягкая  и
нежная,  что  при  падении  я  даже  не  наставил  себе  синяков.  А  наши
преследователи, напуганные моим выстрелом, наверное, бежали  три  дня  без
оглядки.  Маленький  пистолет  с   какими-нибудь   двенадцатью   патронами
прославил меня на весь Марс.



5

   Я спал без просыпу и, наверное, заснул бы вечным сном, если бы не мухи.
Впрочем, я не знаю, что это за насекомые. Они больше похожи  на  маленьких
зеленых бабочек, этакие прелестные мотыльки, но еще несноснее  наших  мух.
Их на Марсе ужасно много - тряхнешь рукой, и с  нее  сразу  слетает  целая
стайка живых зеленых лепестков.
   Тело затекло, потому что я всю ночь проспал  на  земле:  люди-кошки  не
знают кроватей. Одной рукой отгоняя мух, а другой почесываясь,  я  оглядел
хижину. Собственно, смотреть в ней было не на что. Я  надеялся  найти  таз
для умывания, но безуспешно. Раз не оказалось вещей, пришлось смотреть  на
стены и потолок. Они были из глины, без  каких-либо  украшений.  Воздух  в
хижине отдавал затхлостью. Лишь в одной из стен имелось отверстие аршина в
три высотой, которое служило и дверью, и окном одновременно.
   Пистолет был по-прежнему при мне,  это  прекрасно.  Хорошенько  спрятав
его, я вылез через отверстие и тут понял, что  окна  были  бы  бесполезны:
хижина находилась в лесу - наверное, том  самом,  который  я  видел  вчера
вечером. Листья на деревьях росли так густо, что через них не пробился  бы
и самый яркий солнечный свет, а здесь он к тому  же  рассеивался  в  сером
неподвижном воздухе.
   Я оглянулся по сторонам, но вокруг меня были  толь  ко  густые  листья,
сырость и вонь.
   Впрочем, нет! Под одним из деревьев сидел человек-кошка.  Он,  конечно,
давно видел меня, но, поймав мой взгляд, бросился  на  дерево  и  исчез  в
листве. Это меня разозлило. Разве так принимают гостей: ни еды, ни  питья,
только ночлег в вонючей хижине! Решив не церемониться, я полез за хозяином
на дерево и, ухватившись за  ветку,  стал  ее  раскачивать.  Человек-кошка
жалобно пискнул и остановился. Убежать ему было некуда, и он с  прижатыми,
как у побитого кота, ушами начал медленно спускаться.
   Я ткнул пальцем себе в рот,  вытянул  шею  и  несколько  раз  шевельнул
губами, объясняя, что хочу есть и пить. В  ответ  он  показал  на  дерево.
"Может, он советует мне поесть плодов?" - сообразил я, мудро  предположив,
что люди-кошки не едят риса. Но  плодов  на  ветках  не  было.  Между  тем
человек-кошка взобрался на дерево, бережно сорвал несколько листьев,  взял
их в зубы и вновь спустился, показывая то на меня, то на листья.
   Когда он увидел, что эта скотская пища меня ничуть не  привлекает,  его
лицо исказилось - вероятно, от  ярости.  Почему  он  злился,  я,  конечно,
понять не мог, а он не мог понять, чем недоволен я.
   Наконец я решил взять листья, но пусть  он  сам  протянет  их  мне.  Он
снова, казалось, ничего не понял. Мой гнев  сменился  сомнением:  а  может
быть, передо мной женщина? Может быть, на Марсе  мужчины  и  женщины  тоже
общаются, не приближаясь друг  к  другу?  [иронический  намек  на  строгие
моральные правила конфуцианства, в частности на  фразу  древнего  философа
Мэн-цзы (III в. до н.э.): "Если мужчины и женщины общаются, не приближаясь
друг к другу, это соответствует церемониям"] Или - страшно вымолвить - это
правило  здесь  распространено  на  общение  между  всеми  людьми   (через
несколько дней выяснилось, что моя догадка была верна)?  Ладно,  не  стоит
ссориться с тем, кого не понимаешь. Я подобрал листья и обтер их  рукой  -
по привычке, потому что руки у меня  были  грязные  и  кровоточили.  Потом
откусил кусочек листа и поразился его приятному запаху и сочности. Изо рта
у меня закапал сок, и  человек-кошка  дернулся,  словно  желая  подхватить
капли. "Видно, эти листья очень дороги, - подумал я. - Но  почему  он  так
трясется над одним листом, когда вокруг  целый  лес?  Впрочем,  здесь  все
странно!"
   Съев один за другим два листа, я ощутил легкое головокружение. Душистый
сок как бы растекся по всему телу, наполняя его приятной истомой. Потянуло
спать, и все-таки я не заснул, потому что в  этом  озере  дурмана  таилась
капля возбуждающего, как при легком опьянении. У меня в руке был еще  один
лист, но я не мог поднять руку. Смеясь над собой (не  знаю,  отразился  ли
этот смех на моем лице), я прислонился к дереву, закрыл  глаза  и  покачал
головой. Вмиг чувство опьянения прошло, теперь уже все  мое  тело,  каждая
пора смеялась. Голода в жажды как не бывало, мыться  больше  не  хотелось:
грязь, пот и кровь ничуть меня больше не тяготили.
   Лес, как мне показалось, посветлел, серый воздух стал не холодным в  не
душным, а таким, что лучше и не надо; зеленые деревья  приобрели  какую-то
мягкую поэтическую прелесть. Промозглая вонь сменилась крепким сладковатым
ароматом,  словно  от  перезрелой  дыни.  Нет,  это  была   не   нега,   а
восхитительное опьянение. Два листа влили в меня неведомую силу, и в сером
воздухе Марса я теперь чувствовал себя точно рыба в воде.
   Я присел на  корточки,  хотя  раньше  не  любил  так  сидеть,  и  начал
внимательно разглядывать своего кормильца. Обида на него прошла; теперь он
стал мне симпатичен.
   Человек-кошка оказался не  просто  большой  кошкой,  которая  ходит  на
задних лапах и одевается. Одежды на нем как раз не  было.  Я  засмеялся  и
тоже снял с себя рубаху и туфли: если не холодно, зачем  таскать  на  себе
всякую рвань? Но брюки я оставил - не из стыдливости и не  ради  пистолета
(его я мог носить прямо на ремне), а потому, что без карманов мог потерять
спички. Вдруг люди-кошки снова попробуют надеть на меня кандалы?
   Итак, у него было длинное  тонкое  туловище  и  короткие  конечности  с
короткими пальцами (не  удивительно,  что  люди-кошки  быстро  бегают,  но
медленно  работают;  я  вспомнил,  как  долго  они  связывали  меня).  Шея
нормальная, но очень  подвижная:  голова  могла  поворачиваться  почти  за
спину. Лицо большое, глаза  круглые,  очень  низко  посаженные,  над  ними
широкий лоб, поросший такой же короткой шерстью, что и макушка. Нос и  рот
слиты вместе, но не так красиво, как у кошки, а грубо, как у  свиньи.  Уши
маленькие и торчат очень  высоко.  Туловище  округлое,  покрыто  тонкой  и
блестящей шерстью серого цвета, который издали  отливает  зеленым,  словно
птичье оперение. На животе восемь черных точек - сосков. Каково внутреннее
строение людей-кошек, я не знаю до сих пор.
   Движения моего нового знакомца казались замедленными, но на самом  деле
были очень проворны, так что я ни разу не смог заранее  догадаться  о  его
намерениях. Единственное, что я  наверняка  определил  в  нем,  -  крайнюю
подозрительность. Его руки и ноги  не  бездействовали  ни  минуты,  причем
ногами он двигал так же проворно, как руками. Чаще  всего  он  пользовался
осязанием: здесь пощупает, там потрет или просто прикоснется.  Словом,  он
был похож на суетящегося муравья.
   Зачем он привел меня сюда да еще накормил листьями? Мне очень  хотелось
поговорить с ним, но как? Ведь языка-то я не знаю.



6

   Месяца через три я уже говорил по-кошачьи. Малайский язык можно изучить
за полгода, а кошачий еще быстрее. В нем всего четыреста-пятьсот слов,  и,
употребляя их так или эдак, можно  сказать  что  угодно.  Конечно,  многие
понятия и  мысли  выразить  столь  скудным  запасом  слов  невозможно,  но
люди-кошки придумали на этот случай прекрасный способ - вовсе не говорить.
Прилагательных и наречий очень мало,  с  существительными  тоже  небогато.
Например, все, что связано с дурманным деревом, ограничивается  следующими
понятиями: большое дурманное дерево, маленькое дурманное  дерево,  круглое
дурманное дерево, тонкое дурманное  дерево,  заморское  дурманное  дерево,
большое заморское дурманное дерево, хотя в действительности это совершенно
различные   растения.   Местоимения   не   очень    употребительны,    ибо
существительные  предпочитают  не  заменять.  Так  иногда  говорят   дети.
Запомнишь несколько существительных  -  и  объясняйся,  а  глаголы  можешь
выражать жестами. Есть у них и письменность: смешные  значки,  похожие  на
маленькие  башенки  или  пагоды,  но  их  очень  трудно  изучить.  Обычные
люди-кошки знают от силы два десятка таких значков.
   Большой Скорпион - так звали моего нового друга -  помнил  очень  много
башенок и даже умел слагать стихи. Поставишь в ряд несколько красивых слов
без всякой мысли - и получается кошачье стихотворение:  драгоценный  лист,
драгоценный  цветок,  драгоценная  гора,  драгоценная  кошка,  драгоценный
живот... Так звучало стихотворение Большого Скорпиона "Чувства,  возникшие
при   чтении   истории".   У   людей-кошек    была    своя    история    и
двадцатитысячелетняя цивилизация.
   Научившись разговаривать, я понял  все.  Большой  Скорпион  был  важной
персоной в Кошачьем  государстве:  крупным  помещиком  и  в  то  же  время
политическим деятелем, поэтом и военным.  Крупным  помещиком  он  считался
потому, что  владел  целой  рощей  дурманных  деревьев.  Дурманные  листья
являются самой изысканной пищей людей-кошек, а это, в свою очередь,  тесно
связано с историей дурманных листьев. Вытащив для доказательства несколько
исторических скрижалей (вместо книг у людей-кошек  употребляются  каменные
плиты длиной в два аршина и толщиной в полвершка,  на  каждой  из  которых
вырезано десятка полтора очень сложных знаков), он сказал, что пятьсот лет
назад они еще кормились земледелием и дурманные  листья  завез  в  Кошачье
государство  какой-то   иностранец.   Сначала   их   могли   есть   только
высокопоставленные лица, а потом листьев стали  ввозить  больше  и  к  ним
пристрастились  все.  Не  прошло  и  пятидесяти  лет,  как  граждане,   не
употреблявшие их, стали исключением. Есть дурманные листья очень приятно и
выгодно, после них разыгрывается воображение, но  руки  и  ноги  перестают
двигаться. Поэтому землепашцы вскоре забросили свою землю, а  ремесленники
свои ремесла. Видя, что все предаются безделью, правительство издало указ,
запрещающий есть дурманные листья. Однако в первый же день  после  запрета
императрица от  тоски  дала  императору  три  пощечины  (Большой  Скорпион
продемонстрировал мне очередную историческую скрижаль),  отчего  император
заплакал горючими слезами. Поэтому к вечеру того же дня вышел новый  указ:
считать дурманные листья "государственной пищей". Большой Скорпион сказал,
что во всей кошачьей истории не было более славного и милосердного деяния.
   После возведения дурманных листьев в ранг государственной пищи  кошачья
цивилизация стала развиваться во много раз быстрее, чем прежде:  дурманные
листья отбили охоту к физическому труду,  что  позволило  сконцентрировать
энергию  на  духовной  деятельности.  Особенно  прогрессировали  поэзия  и
искусство: за последние четыреста лет кошачьи поэты  ввели  в  поэтический
язык  множество  новых   словосочетаний,   не   употреблявшихся   за   всю
предшествующую  двадцатитысячелетнюю   историю,   например,   такое,   как
"драгоценный живот".
   Но это не значит, разумеется, что в  обществе  не  возникали  известные
разногласия. Триста лет назад дурманные листья  выращивались  повсюду,  но
чем больше люди ели их, тем ленивее становились.  В  конце  концов  некому
даже стало сажать дурманные деревья. И  тут  вдруг  случилось  грандиозное
наводнение (Большой Скорпион немного  побледнел,  когда  сказал  мне  это:
оказывается, люди-кошки больше всего на  свете  боятся  воды).  Наводнение
унесло множество дурманных деревьев. Без чего-нибудь  другого  жители  еще
могли  обойтись,  но  без  дурманных  листьев  они  не  могли  предаваться
праздности и лени, поэтому всюду начался разбой. Судебных  дел  стало  так
много, что правительство издало еще один в высшей степени  гуманный  указ:
не считать кражу дурманных листьев  преступлением.  Последние  триста  лет
были  периодом  разбоя,  но   это   совсем   неплохо,   так   как   разбой
свидетельствует о свободе личности, а свобода всегда была  высшим  идеалом
людей-кошек. (Примечание. Слово "свобода" в кошачьем языке не совпадает по
своему  значению  с  аналогичным  китайским  словом.  Люди-кошки  называют
свободой  насилие  над  другими,   отказ   от   совместной   деятельности,
произвол... Отсюда разобщенными оказываются не только мужчины  и  женщины,
но и все люди. Свободный человек не  позволяет  окружающим  касаться  его.
Встретившись, люди-кошки выражают почтение друг другу не рукопожатием  или
поцелуем, а отворачиваясь друг от друга.)
   - Тогда почему же вы  продолжаете  сажать  деревья?  -  спросил  я.  На
правильном кошачьем языке эту фразу следовало  произнести  так:  повернуть
голову налево (означает "тогда"), ткнуть  пальцем  в  собеседника  ("вы"),
дважды сверкнуть белками глаз ("почему") и дважды повторить слово "дерево"
(в первом случае  оно  выступает  в  роли  глагола).  Слово  "продолжаете"
опускается за ненадобностью.
   Большой Скорпион закрыл рот. Рот  у  людей-кошек  постоянно  открыт,  и
когда его на время закрывают, это  означает  удовлетворение  или  глубокое
раздумье. Он ответил, что сейчас дурманные деревья сажают  лишь  несколько
десятков человек, исключительно сильные мира сего:  политические  деятели,
военные и поэты, которые одновременно являются помещиками. Они не могут не
сажать дурманных деревьев, так как иначе потеряют  всю  свою  власть.  Для
политических деятелей  дурманные  листья  -  единственный  способ  увидеть
императора. Военные используют их как армейский  провиант,  а  поэтам  они
дают возможность  грезить  средь  бела  дня.  В  общем,  дурманные  листья
всемогущи,  благодаря   им   можно   всю   жизнь   бесчинствовать.   Слово
"бесчинствовать" в устах высокопоставленных людей-кошек - самое изысканное
понятие.
   Охрана дурманных рощ - основная функция  Большого  Скорпиона  и  других
помещиков. На свою армию они  не  могут  положиться,  потому  что  кошачьи
солдаты, как приверженцы истинной свободы, могут только поедать  дурманные
листья и не понимают,  что  значит  повиноваться  приказу.  Солдаты  часто
грабят собственных хозяев - с точки зрения людей-кошек (во  всяком  случае
Большой Скорпион думал именно так), это вполне логично.  Кто  же  охраняет
дурманные леса? Иностранцы. Каждый помещик  вынужден  содержать  несколько
иностранных  наемников.  Страх  перед  иностранцами  -  одна  из  исконных
особенностей  кошачьей  натуры.  Любовь  к  так  называемой  "свободе"  не
позволяет кошачьим солдатам прожить хотя бы три дня без убийства, а  война
с иностранцами для  них  вещь  совершенно  невозможная.  Большой  Скорпион
прибавил с удовлетворением, что стремление к  взаимной  резне  в  Кошачьем
государстве день ото дня возрастает, и методы убийства стали  почти  столь
же утонченными, как законы стихосложения.
   - Убийство стало своего рода искусством!  -  поддакнул  я.  В  кошачьем
языке не было слова "искусство", из моих долгих объяснений  он  ничего  не
понял, однако все-таки запомнил китайское слово.
   В древности люди-кошки воевали с иностранцами и даже побеждали,  но  за
последние пятьсот лет вследствие междоусобиц совершенно позабыли