удерживалось взглядом.
     Потом ей  как-то удалось (несколько  мелких неловких движений, искрящая
электрическая  боль  от  лопаток до затылка  - боль,  парадоксальным образом
прочищающая мозги) понять то, что она видит уже давно...
     Со  связанными  за  спиной   руками,   вывалив  черный  язык,  висел  и
покачивался  под  начищенным медным поручнем, за  который держатся  во время
шторма, Рекс. Босые  ноги  его  мокро и вязко  елозили по  полу,  размазывая
вонючую грязь и кровь.

     Крит, авиабаза Вамос, 14 февраля 1945. 4 часа утра

     Жутко хотелось пить. И - нестерпимый анисовый привкус. Проклятое "узо",
как эти греки его пьют... Волков доковылял до шкафа-рефрижератора, покопался
в нем,  выудил  картонную  коробку  с  баночным  пивом. Как  всегда  у  этих
американцев: остроумное техническое воплощение, а пиво дрянь. Но - мокрое. И
холодное. Будем в Праге - вот там и попьем настоящего...
     Телефонный зуммер вывел его из себя. Он хотел хватить аппаратом об пол,
но передумал.
     - Алло... - Максимум яда в голосе.
     - Дрозд? Это Филин. Я к тебе зайду?
     - В такую рань?
     - Срочно...
     Интонации растерянные  и  виноватые, что странно. Эйб Коэн никогда ни в
чем не может быть виноват. Никогда и ни перед чем не теряется...
     - Ну, заходи.
     Он пришел  через  минуту, невысокий плотный парень  с  круглой,  наголо
бритой головой. Ас диверсионно-террористической работы  - и, что характерно,
в обоих уровнях. Большая редкость, между прочим...
     - Извини, Ал, что рано, но - Натан погиб.
     - Что?!
     - Натана убили. Ультима только что сообщила...
     - Гестапо?
     - Если бы.  Какие-то  то  ли швейцарские,  то  ли французские маки.  По
ошибке...
     - Ни хрена себе.
     -  Этот дурачок  решил показать  себя, добрался  до какого-то  ублюдка,
похитителя больших секретов, тот  покончил с собой, а  тут  вдруг  эти...  и
приняли его за этого самого ублюдка. И повесили - вместо. Представляешь?
     - Но точно не гестапо? Не "Факел"?
     -  Была бы  слежка... И тогда  бы уж просто похитили. Зачем гестаповцам
его труп?
     - Да, это верно... Ты извини, у меня сушняк, так я  выпью еще  баночку.
Будешь?
     - Буду. Дурак... влез... Я ведь его специально - подальше...
     - Я догадался.
     - Мамин любимец. Как я теперь?..
     - В каком он виде - здесь, внизу?
     - Не  знаю.  Телом он  где-то  под Парижем...  Понимаешь,  Ал, он... он
ранения, скажем, переносил очень тяжело. Боюсь даже думать  обо всем этом...
мы  же  с ним поклялись: если что... ну, ты  понимаешь: кома, или  идиотизм,
или... в общем... обязательно помочь друг  другу. Совсем  помочь. Поэтому...
Вот ты, Ал, - ты не боишься?
     Волков долго не отвечал.
     - С нами работал Бокий, - сказал он наконец. - А он считал, что слияние
Верха и Низа должно быть полным.  Только тогда возможна полная отдача.  И он
вырабатывал в нас это  слияние.  Так  что бояться мне, можно  сказать, почти
нечего: если меня грохнут наверху, то и здесь... мало не покажется. Вот так.
     Эйб долго молчал.
     - Ты меня отпустишь? Я посчитал: нужно тридцать шесть часов...
     -  Чушь,  чушь... - Волков задумался. -  В  Париж, значит. Ага. Сделаем
иначе. Сделаем так...

НЕОЖИДАННОСТИ

     Берлин, 14 февраля 1945. 13 часов 30 минут

     - Устал? - сочувственно спросил Гуго,  бросаясь в кресло; оно вздохнуло
и обняло его кожаными складками.
     Штурмфогель медленно сел в такое же кресло напротив.
     - Нет, - сказал он, морщась. - Просто... что-то вроде опустошения.
     "Скорее - дурные предчувствия, но вслух об этом я не буду..."
     -  Это  понятно,  -  кивнул Гуго. - Когда  завершаешь такую  операцию -
блестяще завершаешь! - кажется, расстаешься с куском жизни. Ведь так? Ладно,
раздача официальных наград будет позже, а пока просто прими  мое восхищение.
Ты прокачал этого маленького жида классически. Никто не смог бы  сделать это
лучше. Никто. Поверь мне, Эрвин. Ты лучший дознаватель из всех, кого я знаю.
     - Может быть, - согласился Штурмфогель. - Другой бы  стал возражать, но
я  человек покладистый. Только почему  ты говоришь,  что операция завершена?
По-моему, она только начинается.
     - Да-да, этот предатель...
     -  Предатель - это само собой. Но ведь еще надо взять или ликвидировать
группу Коэна.
     - Да зачем?! Пусть они делают свое  дело.  Просто в  нужный  момент  мы
выдернем из-под огня Зеботтендорфа с  компанией  -  они еще послужат родине.
Остальных же уничтожат еврейские наймиты. Что и требовалось доказать.
     - Но после этого...
     -  Именно. Война  перекинется  наверх.  И  здесь у  Германии появляется
некоторое преимущество - не  так  ли? - причем  именно  после бойни, которую
устроят  эти  дурачки.  Согласись,  что внизу шансов на победу у нас уже  не
осталось. Что бы там ни трендел маленький доктор.
     - Как же Салем? - тихо, почти сам себя, спросил Штурмфогель. Он слишком
хорошо представлял, что такое война наверху.
     - А  как же Гамбург? - еще тише  спросил Гуго. - И Кельн? И  Дрезден? А
ведь  это  только  начало.  Вся  Германия будет  обращена  в  пепел. Они  не
успокоятся...
     - Почему?
     - Они не успокоятся. Они  слишком  боятся  нас. Придут русские...  Нет,
Эрвин.  Если  мы  не  победим,  то  просто   исчезнем  с  лица   земли.  Как
питекантропы.  Как этруски.  И  если  ценой  нашей  победы  будет разрушение
Салема...  ну что ж!  Потом  мы  создадим  новый  Салем. Благороднее и  чище
нынешнего.
     - По проектам Шпеера?
     Гуго чуть усмехнулся:
     -  Ты уже  знаешь? Он  набросал несколько эскизов.  Сейчас  ему  просто
некогда всем этим заниматься...
     - Понятно. Гуго, а шеф - он тоже так считает?
     - Можешь спросить его сам, если хочешь. Шеф, Юрген, Карл, Эрика... все.
Пока ты геройствовал, мы обсудили этот вопрос.
     - Так что теперь Дрозд может узнать о наших намерениях...
     - Нет. Все накануне прошли контроль лояльности. А ты, кстати?..
     - Сегодня вечером.
     - Почему тянешь?
     - А  работал бы кто?  Ты  же  знаешь,  я после  этой дряни два-три  дня
полумертвый. Вот пока пауза...
     - Паузы, может быть, и не будет. Твой Ортвин...
     -  Да, я знаю. Что ж, молодец. Такой удачливости я даже и  не ожидал от
него. Был этакий честный середнячок.
     - Меня это беспокоит. Слишком удачлив. Нет?
     Штурмфогель молча развел руками.
     - У тебя есть на сегодня еще дела? - спросил Гуго.
     - Да уж не без того. - Штурмфогель хмыкнул. - И не из самых приятных.
     - Можешь поделиться?
     - Надо  сходить к папе Мюллеру  и выманить несколько досье,  которые  у
него  хранятся.  Ты же  знаешь,  как Мюллер  обожает делиться.  Крестьянская
натура.
     - О да! Только меновая торговля. Хочешь, я схожу с тобой?
     - У тебя есть что-то на обмен?
     - Пара стеклянных бус и несколько гвоздей...

     Берлин, 14 февраля 1945. 21 час

     Когда  в глазах  стало рябить, а шею  и затылок  палило  уже нешуточным
огнем,  Штурмфогель  погасил  лампу,  встал  и  подошел  к  окну.  Осторожно
отодвинул штору. Раздвигая  густые  сумерки, на землю падали огромные хлопья
снега. Зима выбрасывала свой последний безнадежный десант...
     Что же мне  делать,  подумал  он.  Снежинки падали.  Они хотят  воевать
наверху.  От  Салема не  останется  ничего. Или  призрачные руины -  как  от
крепости Абадон. И на них будут  падать  снежинки.  На  руины.  На  руины...
самого роскошного творения человека. Он представил себе, как будет  жить без
Салема. То есть попытался представить. Холод и мрак и ни малейшей надежды...
а ведь даже не в этом дело. В чем-то другом...
     Штурмфогель, морщась, с хрустом покрутил головой, помял шею, надплечья.
Потянулся. И вдруг какая-то искорка проскочила в сознании.  Маленькая жалкая
искорка... Ни слова больше, приказал он себе. Ни слова. Все - потом.
     Он вернулся к столу, где  были разбросаны фотокопии  листов из досье на
того,  "погибшего  в  результате  несчастного случая" сотрудника Спецотдела.
Качество печати  было так себе, а местами просто отвратительное. Будет вам и
резь  в глазах невыносимая, и головная боль, и нулевой результат... Он долго
всматривался  в фотографию,  потом прыгнул  вверх,  достал из шкафа  папку с
рисунками  Полхвоста...   Да,   это  он.   Несомненно.  Вот  этот.   Который
оглядывается.
     Александр Михайлович Волков, тысяча девятьсот седьмого года рождения...
на  три года  старше  меня,  подумал Штурмфогель...  так,  так, так,  так...
Испания, Германия, Китай, Тибет, опять  Испания... высококлассный специалист
по разведке, диверсиям, ликвидациям... а вот этих  обозначений я не понимаю,
какой-то  шифр...  и лицом похож. Склонность к депрессиям и немотивированной
жестокости. Но вот поди ж ты - мертв. Утонул  в ванне. В состоянии глубокого
опьянения. Масса свидетелей, видевших труп...
     А вот Полхвоста видел его живым. Совсем недавно. И кому я должен больше
верить?..
     Штурмфогель  всматривался в фотографию  и чувствовал,  что  ему хочется
верить свидетелям.
     И  тут брякнул телефон.  Штурмфогель от  неожиданности подпрыгнул. Взял
трубку.
     - Господин  Штурмфогель? - скрипучий голос сквозь жестяное позвякивание
мембраны. - Здесь доктор  Ленард.  Вы уже  двадцать минут назад  должны были
сидеть в моем кресле...
     Штурмфогель мысленно застонал.
     -  Да, доктор.  Простите,  слишком много дел...  Еще не  поздно  прийти
сейчас?
     - Ну, приходите. Или, если вы так загружены, может быть, перенести нашу
встречу? Скажем, на август?
     - Я иду...
     Штурмфогель  робко положил  трубку на  рычаги,  собрал  и  запер в сейф
фотокопии и  поспешил к  лестнице. Пройти эту чертову проверку на лояльность
следовало прямо сейчас. Сию минуту.
     Пока он еще лоялен.
     Завтра может быть поздно...

     Прага, 17 февраля 1945. 12 часов

     Кап. Кап. Кап! Кап!!! КАП!!! КАП!!!!!!!
     Он  наконец  открыл  глаза.  Волглая  паутина  нависала  над  лицом,  и
очередная студенисто дрожащая капля готова была вот-вот... И - звуки.
     Хотелось кричать.
     Обожжен мозг, обожжен и обнажен, и любое прикосновение к нему - далекое
поскрипывание,  лиловое пятно, мурашки  в  левой  руке  -  все  это мучило и
убивало.
     Дом стонал.  Как  все  старые  дома, он с  трудом  засыпал  вечерами  и
мучительно  просыпался, хватаясь за  стрельнувшее  колено и  мокротно кашляя
сипящей грудью. А ведь дом куда моложе его...
     Это не  паутина. Просто трещины на  потолке. И идет дождь.  Или снег. А
капли падают в медный таз.
     Барон  провел   рукой  по  лицу,  по  глазам,  сдирая  коросту.  Глаза,
отравленные сулемой еще в  тринадцатом году, теперь слезились по ночам гноем
- особенно на холоде и сырости. А холода и сырости хватало...
     Брикеты из спрессованной  угольной пыли  и торфа  давали много чада, но
почти  не грели. Барон знал, что на черном рынке  можно  достать и  дрова, и
самый  лучший  антрацит и что многие чиновники  и офицеры так  и делают - не
сами, конечно, а  через  шоферов,  ординарцев,  слуг, - но  себя  до  такого
бесчестия он допустить не мог. Он мерз и кашлял вместе со своим народом.
     Мерзавцы русские...
     Вчера  что-то  закончили... почему вчера? сегодня... в шесть  утра. Что
закончили?  Непонятно.  До  чего-то  договорились.  Но  до  чего?  Даже если
перечитать  стенограмму  -  а   придется,  -  так   и   останется   ощущение
пережевывания песка. Сидим  и жуем песок,  глядя друг на друга  сияющими  от
честности глазками. Тянут время, а сами уже в Будапеште. Ну, ничего...
     Он решительно сбросил одеяло и сел.  Тело  вело себя отменно - да и как
иначе?  -  но  вот  голова  готовилась возмутиться. Слабое звено,  сказал он
презрительно голове, де-ерьмо. Заменить бы тебя... Он умылся горячей  водой,
поскоблил щетину, оделся потеплее - и подбросил себя вверх..
     Наверху  было  лучше.  О-о!.. В  камине  пылали,  чуть шипя от усердия,
буковые  поленья, нога  тонула  в  ковре.  С темных  панелей  стен  смотрели
стеклянными  глазами охотничьи  трофеи.  На столе  его ждал плотный завтрак:
салат из грибов и  ветчины  под соусом  из сливок и дичи, горячие шпикачки с
брюссельской капустой и горошком, паштет,  печеные бананы с коньячным кремом
(к  ним он  приохотился  в  давнюю пору  на Санто-Доминго),  легкое  суфле с
миндалем - и  к этому маленькая бутылочка "Мерло" урожая двадцать четвертого
года, кофе с пенкой и короткая сигара с золотым ободком от Дювиля, скатанная
вручную  на  бедре  девушкой-мулаткой  девятнадцати  лет.  Барон   подоткнул
салфетку и приступил к завтраку...
     Они  не уступят,  вдруг  с ужасом подумал барон,  и будет как тогда,  в
сорок втором... это называется "тронул  - ходи", угрожал  - сделай, или тебя
не  станут принимать  всерьез  никогда. А  они  не уступят, они будут тянуть
время  здесь  и  переть  бешеным  кабаном  там, внизу...  а значит, придется
исполнять обещанное, пускать в  ход V-3... они  в  него не верят или думают,
что это  очередная ракета, или подводная лодка, или газ, или сверхсамолет...
а  может  быть, и верят,  а  может быть,  и  знают  все,  гестапо  обязалось
организовать  достоверную  утечку  информации - чтобы  враги  смогли оценить
реальность угрозы.
     Но если V-3 заработает, то всему этому придет конец...
     Руки барона дрожали.
     Когда он  закончил завтрак, громадные напольные часы  - смерть-рыцарь с
маятником в  виде косы - медно и раскатисто объявили, что уже  час  дня. Два
молчаливых лакея ждали  его в гардеробной.  Барон позволил  переодеть себя в
деловой костюм, потом поднялся в мансарду, обшитую черным деревом. На месте,
где должно  было  быть  окно, открывался  вход в  бесконечный,  темнеющий  с
расстоянием коридор, похожий  на те,  что  возникают между  двух зеркал. Две
сверкающие  полоски  рельсов,  проложенные  по  его полу, сходились в глухой
бесконечности. Барон  взялся за кисть  шнура, свисающего с потолка, легонько
дернул. Прокатился удар гонга. В стене напротив коридора открылись ворота, и
оттуда  медленно  выкатилась   электроколяска,   темно-красная,  лаковая,  с
блестящими  медными  ручками  и  фонарями.  Кучер-пилот  спрыгнул  с  козел,
распахнул  перед бароном  дверцу. В  диване  под  слоем  кожи и  ватина были
резиновые подушки, налитые теплой водой.
     -  Поехали,  -  сказал  барон, откинувшись  на  спинку,  и благосклонно
помахал  кучеру двумя  пальцами. Тот ослепительно улыбнулся в ответ, натянул
на глаза  огромные  очки, застегнул  под подбородком шлем и  перекинул через
плечо концы бежевого шелкового шарфа.
     Запели моторы, и коляска, легко набирая скорость, понеслась по рельсам.
Стыков не было, и только рвущийся посвист воздуха проникал снаружи в  тишину
салона. Изредка в стенах коридора возникали окна - достаточно длинные, чтобы
рассмотреть кружево крыш, какие-то башни с зубцами, клочковатые облака.
     Барон прикрыл глаза. Ехать еще почти час...

     Берлин, 17 февраля 1945. 18 часов

     Нойман закончил расшифровку очередной телепатемы от  Ортвина -  и вдруг
почувствовал,  что  скулы его каменеют. Он  еще раз,  проговаривая про себя,
перечитал текст.
     "Ортвин - Хагену.
     С двадцать первого по двадцать третье февраля буду находиться в Риме, в
отеле "Канопа". Подлинники фотографий, на которых запечатлены встречи Дрозда
с  информатором, буду  иметь при  себе. Необходима немедленная  эвакуация  в
нейтральную  страну,  где  я  передам  фотографии  известному  мне   лицу  в
присутствии германского консула. Напоминаю о шведском паспорте и гонораре".
     Нойман грохнул кулаком по  столу - пресс-папье отозвалось  надтреснутым
звоном - и вдавил клавишу селектора.
     - Где этот засранец Штурмфогель?!
     -   У  него  отпуск  до  завтра,  -  отозвался  секретарь,  -  вы  сами
подписали...
     -  Послать  машину  -  и  хоть дохлого  -  сюда!!!  А  пока  найди  мне
Кляйнштиммеля... да и Гуго заодно...
     Он  откинулся  от стола, тяжело дыша. В кабинете словно туман клубился.
Красноватый.  А ну, спокойнее, осадил он себя. Так можно ведь и не дожить до
победы...
     ...Немного  позже, глядя на серое, в бисеринках пота  лицо Штурмфогеля,
он испытал  вполне понятное удовлетворение:  негодяй  мучается,  хоть  и  по
другой  причине. Каждый  переносил издевательские процедуры доктора  Ленарда
по-своему,  кто-то вообще  вставал,  заправлял рубашку  и  шел  работать,  а
Штурмфогель  отключался  на  два-три  дня.  Может  быть,  то,  что  помогает
предателю  проходить  контроль  лояльности,  и  требует такой  отдачи сил?..
Заключение  Ленарда  лежало на  столе  -  почти  безупречное. Лежало рядом с
текстом телепатемы.
     - А теперь, - не ответив на приветствие, зарычал Нойман, - объясни, что
все  это значит! Почему твой агент перестал тебе доверять? Сразу после того,
как увидел фотографии предателя? А?
     Штурмфогель покачнулся  и оперся о крышку стола.  Глаза  его бегали  по
неровным строчкам. Кажется, он  перестал разбирать почерк  Ноймана. Потом он
посмотрел на шефа, на Гуго, на Кляйнштиммеля...
     - Ты это что... серьезно?
     - Серьезнее  не  бывает, -  сказал  Гуго. -  Это почти  доказательство.
Осталось получить сами картинки. Ты можешь признаться, это  облегчит жизнь и
нам, и тебе.
     - Какой-то бред...
     - Это твой агент, не так ли? Ты сам говорил, что доверяешь ему.
     - Я говорил еще, что он может работать на противника.
     - Тогда зачем  ему удирать  в нейтральную  страну? Нет-нет, вероятность
такая  остается, -  поднял ладонь Нойман. -  Только поэтому ты проживешь еще
несколько дней. Послезавтра полетишь в Загреб, оттуда тебя перебросят в Рим,
там встретишься  с Ортвином и заберешь у  него фотографии. Все время  будешь
под  контролем.  Любой  твой  чих,  не  понятый  контролерами,  будет  твоим
последним чихом. Ясно?
     - Он просил - в нейтральную страну...
     -  Он просил! А куда? В Турцию?  Или уж сразу  в Аргентину? В Загреб из
Рима  мы его перебросим легко, а потом  -  если  он действительно сдаст  нам
предателя -  через Германию в Швецию. Паспорт его готов, - Нойман  брезгливо
поморщился, - и гонорар тоже. Все это будет у тебя - вручишь...
     - Подожди, - сказал Штурмфогель. - Откуда в Риме может быть наш консул?
Ты заработался, шеф.
     Несколько  секунд  Нойман тяжело смотрел  Штурмфогелю  куда-то в  район
солнечного сплетения.
     - Да, - сказал он наконец. - Заработаешься тут...  Встречаться  в Риме,
на  вражеской  территории, ты с ним не можешь, раз он  тебе  не  доверяет. И
вывезти его из Рима без тебя не получится. Тупик?
     - Сделаем так, - заговорил Гуго. - В Риме с ним встречусь я. Совершенно
посторонний человек, не имеющий никакого отношения... а потом улучу момент и
подброшу его... Что произойдет с телом? - повернулся он к Штурмфогелю.
     - Судороги, потом ступор, - неохотно ответил Штурмфогель. - В госпитале
в тот раз поставили диагноз: тяжелое отравление парами бензина.
     - Значит,  он там  и  теперь попадет  в госпиталь. Наверху мы все с ним
пообщаемся... Может быть, он даже не захочет возвращаться за  своим телом. А
если захочет - то вывезем и тело. Хоть в Швецию, хоть на Шпицберген...
     Нойман побарабанил пальцами по столу.
     - Если других предложений нет, то план принимается.  А ты, - показал на
Штурмфогеля, - с этой минуты под  арестом. В своем кабинете. В сортир  - под
охраной. Из здания не выходить. Наверх - запрещаю. Все. Убирайся.
     Штурмфогель попятился от стола шефа и споткнулся о складку ковра.

ОДИН

     Берлин, 18 февраля 1945. 01 час

     Он  лежал, сплетя пальцы  на затылке, и разглядывал  темный плафон  под
потолком. Действие нитроглицерина, который он сунул под язык перед свиданием
с  шефом (для надлежащей  бледности,  дрожания  конечностей и пота на лице),
должно бы давно  кончиться - значит, голова болит сама по себе. Еще бы ей не
болеть...
     Два  дня  из трех, традиционно выделяемых  лично ему для  отдыха