на стол Гуго Захтлебена в тот момент,
когда он совсем уже  было  решился вызвать в  свой кабинет  одну из  медиумш
отдела  2WХ, по  слухам, безотказную, как "парабеллум"... это,  конечно,  не
поощрялось, но нервное напряжение последних дней было настолько сильным, что
можно было  просто перегореть и изойти вонючим дымом; такого Гуго  позволить
себе не мог. Он уже протянул руку к телефону...
     Но тут вошел Нойман. И молча положил на стол листок бумаги.
     Гуго  прочитал  текст  и  обеими  ладонями  вытер  обильный пот,  вдруг
выступивший на лице.
     - Я  уже уехал, - сказал Нойман.  - Большой шеф зовет на скромный ужин.
Решай все сам.
     Дождавшись, когда  Нойман выйдет, Гуго, восторженно подвывая, взобрался
на  стул, потом на стол, подпрыгнул несколько раз, потом расстегнул штаны  и
показал кому-то невидимому зажатый в кулаке хрен.
     Агент Ортвин сообщал, что  может похитить и передать "Факелу" несколько
фотографий,   где   запечатлены  встречи   Дрозда  со  своим   "факеловским"
осведомителем. Понятно,  что  это  действие  приведет  к  полному  раскрытию
Ортвина, поэтому он требует настоящий шведский паспорт и оговоренную сумму в
хорошей валюте...

     Берлин, 12 февраля 1945. 19 часов

     Ранний  ужин в поместье Хогенлихен,  где жил Гиммлер, проходил  в узком
кругу:  Шелленберг,  Зиверс,  доктор  Керстен и  Нойман. Такие  совещания  в
неофициальной  обстановке  Гиммлер  практиковал  уже  несколько  лет,  когда
требовалось  принятие решений в особо сложной ситуации.  Причем главная тема
таких  совещаний не формулировалась и  иногда даже впрямую  не  обсуждалась,
оставаясь фоном  беседы.  Вот  и  сейчас Шелленберг  рассказывал  фривольные
французские анекдоты, над которыми первым смеялся Зиверс, полностью лишенный
чувства   юмора   и   втайне   презиравший   выскочку  Шелленберга.   ("Этот
гиперактивный юноша..." - цедил  он сквозь зубы.) Но Шелленберг был любимцем
Гиммлера и его поверенным в каких-то тайных и опасных делах,  и хитрая тварь
Зиверс  это чувствовал,  а потому смеялся над анекдотами, соль которых  была
ему недоступна...
     Нойман скучно  ковырял вилкой паштет и  мелкими  глотками пил рейнское,
отказавшись  от знаменитого французского  шампанского,  которое  традиционно
подавали у шефа (правда, обычно по одной бутылке на вечер).
     -  Кстати,  Вальтер,  -  строго   посмотрел  на   Шелленберга   хозяин;
подчеркивая неофициальность обстановки,  он обращался ко всем по имени, а не
по фамилии, как было  принято, и  даже  сидел  за столом не в мундире,  а  в
мягкой зеленоватой замшевой куртке, - я прошу вас  не копать так активно под
Мюллера. Он бегает жаловаться ко мне, а у меня не так много  времени,  чтобы
разбирать и улаживать ваши недоразумения.  Я знаю, что вы имеете  в виду, но
учтите,  Вальтер: вы заблуждаетесь. Мюллер  предан рейху  душой и телом.  Он
исполняет мои указания, Вальтер. Вы понимаете меня, неправда ли?
     - Я понимаю, шеф. Но...
     - Вас что-то беспокоит?
     -  Да.  Границы  его  полномочий  в...  э-э...  выходе  за границы  его
полномочий.
     - А  вы  считаете, что нам еще есть  что  терять? -  горько  усмехнулся
Гиммлер.
     - Да, шеф. Нам есть что терять. И вы это прекрасно знаете.
     - Ну-ну,  Вальтер. Расслабьтесь.  Еще шампанского,  может быть? Сегодня
какой-то очень  тихий  вечер, над  нами никто не летает.  Может быть, Герман
наконец  вспомнил  о  своих  клятвах?..  Зигфрид,  вы  разобрались  с   этим
готовящимся покушением?
     - Да, шеф. В достаточной степени. Сегодня или завтра мы уже будем знать
об этих людях все.
     -  Вот  вам  яркий  образец  плутократической  политики,  доктор.   Они
соглашаются на переговоры - только для того, чтобы всадить нам нож в шею.
     Керстен,  оторвавшись  от раскуривания трубки, с интересом посмотрел на
Гиммлера.
     - Вас это удивляет, Генрих?
     - Вообще-то нет. Не удивляет. Но - обижает. Возмущает.
     -  Я вообще-то  о  другом.  Сам  до  сих  пор  не  могу  разобраться  в
хитросплетениях  наших  собственных служб. Кто  кому подчинен,  кто  за  что
отвечает... и вообще - зачем их так много? Плодить маленьких фюреров? Почему
этот хам  Кальтенбруннер может безнаказанно саботировать ваши распоряжения и
распространять клевету? Это ведь прямая дорога в ад... Вполне возможно,  что
у наших американских коллег ситуация не лучше.
     - Да, получилось скверно, второй раз нам могут не поверить...
     - Не  поверят,  Генрих. Нужно опять  уговаривать,  доказывать... Я хочу
пригласить  одного  своего  давнего  знакомого, Норберта  Мазура.  Он  очень
влиятельный человек во Всемирном еврейском конгрессе.  И все понимает. Надо,
чтобы вы с ним познакомились.
     Гиммлер поправил пенсне. Потом снял его и протер салфеткой.
     - Хорошо, доктор. Когда это будет?
     - Недели через две, вряд ли раньше.
     - Приемлемо... Франц, я жду от вас расчетов ситуации на середину марта.
Особо -  проработать  рычаги воздействия на Рузвельта. Мне кажется, он и так
не устоит  перед  соблазном воспользоваться  моментом  опрокинуть  русских и
присоединить Россию  к  Аляске... но  чем-то  и мы можем  помочь ему в  этом
благом порыве?
     Зиверс покивал.
     - Середина марта...
     - Да.  Чтобы месяц  был в  запасе. А вы,  Зигфрид,  готовьте пока своих
людей. Франц предложит нам выкладки...
     -  Моих  людей не надо  готовить,  шеф. Достаточно указать им  цель и -
разрешить.
     - Вы говорите точь-в-точь как адмирал Дениц.
     А я и есть  в каком-то  смысле адмирал Дениц, хотел сказать  Нойман, но
решил промолчать: его могли неправильно понять. Особенно Зиверс.
     И еще он  подумал,  что  нужно  ставить на  след  собственную разведку,
поскольку маломальского доверия к Зиверсу он не испытывал. Но пока действует
крыса...
     Чертов рыцарь Гуго. Чертов Штурмфогель... Чего они мешкают?!
     Далеко, еле слышно отсюда, завыли сирены воздушной тревоги...

     Рим, 12 февраля 1945. Около 21 часа

     Когда Доновану  положили на стол четвертую за последние дни радиограмму
из Дрездена, он понял, что это конец. Проклятые  джерри напали на  след. Они
грубо и решительно прощупывают всех,  кто имел в конце тридцатых отношение к
"Вевельсбургу", а значит, вот-вот поймут, кто стоит за начавшимися событиями
и какие цели преследует...
     Он ничего не чувствовал, когда поднимал трубку и произносил в нее:
     - Соедините меня с президентом...
     Примерно такое ощущение  возникает в носу  от хорошей  полоски кокаина.
Сейчас он сам был всего лишь собственным носом, хватившим добрую понюшку...
     Это  у русских есть  легенда о том, что носы живут собственной жизнью и
даже становятся министрами?
     -  Господин  президент?  Произошло худшее  из  всего, чего  можно  было
ожидать. Немцы  узнали про "Вевельсбург".  Мне  очень жаль,  но  ни малейших
сомнений. Нет, я не  знаю,  на какой стадии постижения они  находятся, но...
Что? Хорошо. Я  не могу  не беспокоиться,  господин президент... Да.  Я  вас
понял.  Да, я  ложусь спать. Умываю руки и ложусь  спать...  Спокойной ночи,
господин президент...

     Берлин, 13 февраля 1945. 3 часа 30 минут

     Нойман  издавна  предпочитал  проводить   ночи   наверху.  Он  позволял
отдохнуть  своему бренному телу  - при этом де-факто продолжая бодрствовать.
Его Я не погружалось в сон уже восемь лет.
     Он просто боялся своих снов. Они были чудовищные, и они не выпускали из
себя. Об этом никто не знал, а потому  манеру начальника маячить наверху все
полагали простительным чудачеством.
     Нойман  забрался  в  гондолу  "Малыша"  и  щелкнул  тумблером. С  тихим
гудением раздвинулась крыша над внутренним  двориком, зашелестела лебедка, и
"Малыш" - небольшой привязной аэростат - поплыл вверх.
     Луна должна была появиться минут через пятнадцать.
     Когда  подъем   закончился   и  аэростат  повис   над  темной   землей,
расчерченной  пунктирами  уличных  огней  и  испятнанной  кляксами витрин  и
реклам,  Нойман встал, надел  высокий колпак с черным зеркалом,  закрывающим
третий  глаз,  и  стал  ждать  восхода луны, раскинув руки,  обратив  ладони
впереди вверх.
     Она  не  взошла  -   взмыла  над  задымленным  горизонтом,  похожая  на
исполинскую  жертвенную чашу, пламенно-красная, подрагивающая краями... Ясно
видны были горные цепи, кратеры, лавовые  поля. Здесь, наверху, существовало
словно бы  две луны: призрак той, холодной и мертвой, что висит вдали и лишь
чуть колышет воды Мирового океана, и эта - яростная, низко летящая, творящая
рок  и славу. За  два  часа пятьдесят четыре минуты  пересекает она  видимую
часть  неба,  заставляя  людей  и  деревья  тянуться  вверх,  выхватывая  из
атмосферы зазевавшихся птиц и пилотов. В  сильный  телескоп можно разглядеть
целенький американский Б-17 у самого  центра  кратера Птолемея и  сверкающие
обломки экспериментального "лунного бомбера" доктора  Танка. Идут  последние
тысячелетия   существования   этой   прекрасной  луны,   призванной  творить
гигантов...
     Чаша  луны поднялась довольно высоко, но  оставалась  такой же красной.
Присмотревшись, можно было видеть светящийся ободок.
     Действительно, восточная часть  горизонта  была  окутана дымом  -  куда
сильнее, чем все предыдущие дни.
     И тут зазвонил телефон.
     Нойман разрешал  беспокоить  его  в минуты  восхода луны только в самых
крайних случаях.
     - Шеф! - Это был Эдель. - Мои ребята в Дрездене что-то выкопали. Что-то
очень важное.  Целый грузовик  каких-то материалов. Они только ждали  группу
Скорцени, чтобы те отмазали их от местного CC...
     - И... что?
     - Дрездена больше нет, шеф.
     - Не понял?
     - Дрездена  нет!  Это  один  огромный костер!  Мартеновская печь!  Я  в
Лейпциге, шеф. Зарево видно отсюда...

РАЗМЕН ЛЕГКИХ ФИГУР

     Женева, 13 февраля 1945. 5 часов утра

     Ультима внезапно проснулась  и села.  Было  почти  темно  и очень тихо,
однако  же  сердце  колотилось и  все  внутри  сжималось  в томящей  неясной
тревоге. Она встала,  набросила халат и  подошла  к окну.  Несколько далеких
огней на озере, а слева вдали - красно-желтая корона раскаленного  газа  над
кратером вулкана да размытое пятно света на облаках: луна.
     В соседней комнате, испуганно сжавшись и  закрыв голову  подушкой, спал
Рекс.
     Бедный, бедный, подумала Ультима.
     Потом ей показалось, что скулит щенок. Она  стала прислушиваться, и тут
в дверь тихонечко поскреблись.
     -  Пожалуйста! -  беспомощный  рыдающий  голосок. - Я знаю,  тут кто-то
есть. Ну пожалуйста!..
     - Кто это? - спросила Ультима сквозь дверь.
     -  Помогите!  Я...  я  с  яхты,  под вашими  окнами.  Вы  меня  видели,
наверное...
     - Ну и что?
     - Там... там Джо... Он застрелился!
     - Ну и что?
     - Ну пожалуйста! Я не знаю, что делать...
     - Кто там? - спросил сзади Рекс.
     Ультима открыла дверь:
     - Входите.
     Зареванная  девушка  в цветастой  косынке  поверх папильоток и  мужской
рубашке, босая. Распухшие губы, распухшие глаза, свежая  ссадина  на  скуле.
Закушенные костяшки пальцев...
     Когда Рекс подал ей стакан воды, она не сразу смогла отпить глоток.
     Ее звали Никита. Француженка из Нового Орлеана, последние два  года она
жила  в  Стокгольме. Так  получилось.  Джо, ее жених, он  имел  отношение  к
химическому производству, закупал в Швеции какие-то лицензии и патенты... он
совершил  какую-то  важную  сделку,  а   потом   предложил  ей   такой   вот
замечательный отдых... она вообще не знала, что так бывает... он помог ей, и
вот они  здесь,  уже  две  недели,  а  там, в Стокгольме,  ее  тело  лежит в
клинике... ну, они с Джо так подстроили специально... и все было  хорошо, но
вчера - нет, позавчера, - когда они гуляли по городу, к Джо подошел какой-то
страшный черный пес и пристально посмотрел на него... и Джо... он... из него
будто бы вынули пружину. Он стал... никакой. Она пыталась его расшевелить...
Ничего  не  получилось.  То  есть  ему  словно  бы  через  силу  приходилось
вспоминать, что  делать, и что  говорить,  и  как  реагировать...  это  было
мучительно. И для  нее, и для него. А этой  ночью все стало еще ужаснее,  он
почти  не  узнавал ее...  говорил  страшные  вещи  - так  спокойно, глядя  в
глаза... Она - нет, не вспылила, она притворилась перед собой, что вспылила,
ушла, заперлась в  каюте, накрутила  волосы... только чтобы унять  страх.  А
потом почти уснула...
     Ультима принесла  мягкую  пушистую  серую  кофту,  набросила  на  плечи
девушки. Та благодарно кивнула. Ее била крупная дрожь.
     И  вдруг эта дрожь прекратилась.  Девушка  подняла  на  Ультиму  глаза,
ставшие вдруг огромными. Может быть... может быть, ей все только показалось?
Может быть, это был сон? Потому что ей снились странные и страшные сны...
     Рекс что-то буркнул, скрылся в  своей  комнате и тут же вернулся, уже в
брюках и рубашке. В руке его был большой жестяной фонарь.
     На  берегу  легко  и тревожно  тянуло  ветром  - теплым, влажным,  чуть
пахнущим  серой. Пятно желтого света скакало по ступеням  лестницы,  бегущей
вниз к причалу.
     Так же скакали звуки.
     В  яхте  же, в спертом  и смолистом  ее нутре, отчетливо воняло горелым
порохом и свежепролитой кровью...
     ...Штурмфогель испытывал неясное чувство то  ли вины, то ли  ошибки. Не
надо было посылать туда Ханну, подумал вдруг он. Я не хочу,  чтобы  это была
она. Разговаривала бы с этим гадом, принимала его ухаживания... и прочее.  У
него даже зачесались костяшки пальцев. Он ревновал, как мальчишка.
     Уже ничего не сделать. Машина набирает обороты...
     До  начала  операции  они  немного  поспорили  с  Антоном.  Штурмфогелю
казалось,   что   в   предложенном    плане   есть   какая-то   нарочитость,
неестественность.  Не  лучше ли... и  он предлагал другие, более  тонкие, на
нюансах,   на  полутонах...   "У  нас   есть  время?"   -  приподняв  бровь,
поинтересовался Антон, и Штурмфогель подписал капитуляцию.
     В качестве  Джо использовали  настоящего американца, летчика со сбитого
над Миланом "Либерейтора". С помощью партизан он добрался до Швейцарии, но в
Берне попал к агентам гестапо и по просьбе Ноймана был передан "Гейеру". Его
подняли прямо в яхту и застрелили.  Что  интересно (рассказывал Антон), тело
летчика вообще  никак  не отреагировало  ни  на  подъем, ни  на  убийство  -
продолжало себе  жрать  спагетти  с  моллюсками и сыром  и  ждать  обещанной
переправы во Францию...
     "У нас с тобой так не получится", - с сожалением сказал Штурмфогель.

     Женева, 13 февраля 1945. 8 часов

     -  Они  отплывают,  -  сказал Антон  и  опустил  бинокль.  -  Ханна  их
уговорила...
     Наблюдательный  пункт  устроен  был в  мансарде очень  старого высокого
дома; фасад  его  выходил  в обычный ухоженный тупичок,  а  тыл  на  древний
крепостной ров; похоже, когда-то это была башня, или часть ворот, или что-то
еще,   многократно   перестроенное,  но   сохранившее  некоторые   фрагменты
исходного...
     - Ты в ней сомневался? - спросил Штурмфогель.
     - В  ней  - никогда.  Но я всегда сомневаюсь в слабостях противника.  В
том, что у противника есть слабости.
     - И всегда ошибаешься?
     - Нет, было раза два или три... - Он  поморщился, как будто  на зуб ему
попал камушек. - Очень не люблю, когда противник не совершает ошибок.
     - Я тоже, - усмехнулся Штурмфогель. - Ну, все. Ждем...
     В комнату стремительно вошел Курт:
     - Штурмфогель, вас к телефону.
     - Берлин?
     -  Как  ни  странно,  нет. Местный.  Кто-то  спросил  Перзике  и назвал
правильный пароль.
     - Кто бы это мог... - на ходу. - Алло? - в теплую трубку.
     - Это Салим. Мы здесь. Оба.
     - Но зачем?!
     - Так получилось. Расскажу.
     - Ясно. Ты звонишь с улицы?
     - Да.
     - Ты видишь башню с часами?
     - Нет. Я ничего не вижу.
     - Почему?!
     - Я ослеп.
     Штурмфогель несколько секунд молчал.
     - Салим, а Полхвоста с тобой?
     - Примерно. Да. Он не поможет.
     - Боже, как же тебя найти?.. Что ты слышишь?
     - Шумит вода. Играет музыка - как шарманка...
     - Какая мелодия?
     - Что-то из "Вильгельма Телля", из середины.
     - Музыкальный фонтан. Знаю. Никуда  не уходи,  я буду  через пятнадцать
минут!
     И Антону:
     - Если не успею - плыви без меня. Ты все знаешь.
     - Да.
     Здесь,  в верхней  Женеве,  у "Гейера"  две машины. Мышастый  фургон  с
надписью  "Все   для  тебя,  дорогая!"   и  желтый  двухместный   спортивный
автомобильчик. И  Штурмфогель, уже отъехав довольно далеко,  соображает, что
нужно было взять фургон, потому что агентов-то двое и сам он третий...
     Но  оказалось, что  ошибка  была  не ошибкой,  а  опережением.  То есть
действием  правильным, но  правота эта в  момент свершения  действия здравым
смыслом отрицалась.
     Интуиция...
     Возле музыкального фонтана,  что на  площади Ля Гран, по-турецки  сидел
слепой. В руках его была деревянная кукла. Он смотрел поверх голов редких  в
такую рань прохожих и что-то беззвучно произносил белыми губами.

     Берлин, 13 февраля 1945. 10 часов

     Нойман никогда не  видел  Гиммлера  в таком состоянии.  Рейхсфюрер  был
иссиня-бел; вокруг глаз залегли глубокие тени.
     - Зигфрид,  - сказал он,  глядя  мимо  Ноймана, - ваши люди  работали в
Дрездене?
     - Да. Да, рейхсфюрер.
     - Хоть кто-то из них остался в живых?
     Нойман помедлил.
     - У меня  нет сведений оттуда.  Боюсь, что погибли  все. Но  чудеса еще
случаются...
     - Что вы искали, Зигфрид?
     - Я не знаю. Это была операция отдела внутренней безопасности.
     -  Не знаете? У меня были другие  представления о субординации  в вашем
отделе.
     - Так  и  было, рейхсфюрер.  Но  я  ввел  режим  "глухих переборок".  И
приказал даже мне не докладывать о частностях...
     - С чем это связано?
     - Есть подозрения на утечку информации из отдела.
     - Достоверные?
     - Не очень. Но есть.
     - Куда утечка? К Мюллеру?
     - К Мюллеру - это само собой. Боюсь, что дальше.
     - Но через Мюллера?
     - Собственно, именно это мы и пытаемся выяснить. Над этим работает один
из  лучших  наших  сотрудников,  штурмбаннфюрер  Штурмфогель.  Думаю,  через
два-три дня мы будем знать все.
     -  Вот что, Нойман... Предупредите этого вашего  Штурм...  сотрудника -
сугубо секретно, - чтобы даже  не пытался разобраться  в том, что в тридцать
седьмом - сороковом происходило в Дрездене. Понимаете меня?
     - Вы хотите сказать...
     -  Да. Боюсь,  что ваши  расследования  и  эта чудовищная бомбардировка
связаны самым  прямым образом...  Геббельс требует  расстрелять всех пленных
летчиков - сорок тысяч...  Мне кажется, иногда  этот  сноб  ведет  себя, как
глупый злой мальчишка с окраин... вы поняли меня, Нойман?
     - Да, рейхсфюрер. Я могу идти?
     - Идите. И вот что. Послезавтра я жду вас с кратким  докладом по поводу
этой... утечки.

     Женева, 13 февраля 1945. 12 часов

     Яхта  ткнулась  носом  в причал чуть сильнее, чем  следовало;  Ультиму,
стоящую  на носу, бросило вперед,  но  она лишь изящно качнулась, держась за
штаг. Она была в тельняшке и матросском берете.
     Рекс и Ханна замерли у штурвала - плечом к плечу...
     -  Прекрасно,  - сказал Антон, заметно  растягивая "е". Штурмфогель уже
обратил  внимание,  что  никого  из  "Гейера"  нельзя было  локализовать  по
акценту. Впервые он  услышал какую-то речевую особенность.  Откуда  он,  наш
Антон-Хете? Из Риги?
     Штурмфогель мысленно нарисовал себе на руке  крестик: обращать внимание
на  те следы  акцентов, которые у ребят  пробиваются иногда сквозь  языковую
замуштрованность... Зачем? Зачем-то. Пригодится.
     Он  вернулся  в  небольшую  затемненную  комнату,  где сидели  Салим  и
Полхвоста - вернее, то, что от них осталось.
     ...Нет, там, в Ираклионе, Салим одно дело вроде бы сделал: за Ортвином,
похоже, была  слежка. Сам Ортвин  пробежал наблю