го... в смысле  - через нее - мы и вышли на группу. Что
это значит? Нам это специально подставили?
     Нойман опять кивнул.
     - Значит - что? Все это лишь отвлекающий маневр? Ложный десант?
     - Именно так, - сказал Нойман.
     - А мы...
     - А мы делаем вид, что купились на это.
     - Только делаем вид?
     - На большее мы пока не способны... Виды на контригру в Женеве есть?
     - Почти нет. Разве что они специально подставятся, а мы поймем, что они
подставились специально... Да, а что со Штурмфогелем?
     - Зачем тебе?
     -  Он  классно  спланировал  операцию  по  Рексу.  Мне его не  хватает.
Понимаешь...
     -  Штурмфогель  погиб. Скорее  всего.  Во  всяком случае,  самолет,  на
котором он летел, был сбит - причем над вражеской территорией.
     - Вот как... Жаль. Очень жаль.
     - Мне тоже.

     Женева, 28 февраля 1945. 19 часов 30 минут

     Волков чувствовал себя  скверно.  Как всегда после перелетов  с юга  на
север. И внизу,  и  вверху...  везде  одно  и  то  же. По-хорошему следовало
напиться и пролежать часа четыре, а  то и все шесть в постели.  Но - не было
такой возможности, а потому следовало держать себя вертикально, ходить бодро
и принимать решения...
     Девушка была  привязана  к столбу,  голая, испачканная  непонятно  чем;
волосы ее успели сваляться в паклю; из пакли торчал всяческий мусор.
     Петля  Термена -  хитрое приспособление,  блокирующее сознание в данном
теле  и  не позволяющее ему  ускользнуть  -  висела  на  ее шее замысловатым
красно-черным ожерельем.
     Девушка все еще оставалась гордой, красивой, несломленной - но Волков и
не собирался ее ломать таким жалким примитивным способом.
     - Как я понимаю, вы из сотрудниц Ноймана, - сказал он. - Можете молчать
или  соглашаться -  мне  все  равно. Почерк  чувствуется. Так  вот,  я  хочу
передать  Нойману  личное  послание.  Срочно.  Приватно. Для  этого  я готов
отпустить  вас. И даже не  брать  обещания вернуться.  Вам так или  иначе не
доверят больше участие  в серьезных операциях, а на прочее  мне плевать. Мне
ведь все равно, каким  образом выводить из  строя противника... вы уже и так
числитесь в потерях - да и являетесь потерями...
     Он закурил, пустил дым в потолок и спросил:
     - Согласны?
     Девушка помолчала. Потом сказала:
     - Хорошо.
     - Сейчас вами займутся.  Но развязать вас и  снять петлю я смогу только
после того, как вы усвоите послание. А то...
     - Я не убегу. Ведь тогда... - Она опустила голову и посмотрела на себя.
     - Да? Я в своей практике раз десять встречался со случаями, когда людям
удавалось  восстановить  свое верхнее тело  буквально  из клочков мяса.  Или
захватить  чужое.  Или даже  вырастить  новое.  На  такой  риск вы  меня  не
подвигнете.
     - Понятно...
     Ввод послания занял около часа, девушка, погруженная  в транс, медленно
покачивалась; петля на ее шее чуть слышно звенела.
     А Волков сидел, смотрел на нее и чувствовал, как подступает грусть. Вот
и еще одна, думал он, одна из бесконечного множества...
     Уничтоженных  врагов? Потерь? Жертв? Или просто использованных бумажных
фигурок?..
     Он не  знал. Да и грусть  была не грустью, а просто  накопившейся после
перелета кислятиной, усталостью, перегаром.
     Какая в нашем деле может быть грусть...

     Трансильвания, 28 февраля 1945. 20 часов

     Замок открылся сразу весь, после крутого поворота дороги: серый на фоне
окружающего снега, приземистый, тяжелый. Над тонкими трубами курились дымки.
Огромная  сырного  цвета  луна  словно  бы  сидела  на  шпилях  башен.  Было
немыслимо, нечеловечески светло.
     И пронзительно  холодно. Так холодно бывает только  на ветру - но здесь
не  было  ни малейшего  признака  ветра. Просто  тепло из  тел  стремительно
вылетало и таяло в пустом черном призрачном воздухе...
     - Сто-оп! -  распорядился  Михась. -  Выходи!  Дальше только пешком,  -
пояснил он Штурмфогелю.
     Когда  бежишь  чуть  вниз, подошвы громко  шлепают  по  дороге... Когда
бежишь сквозь густой  лунный свет, чувствуешь, что всплываешь вверх... Когда
бежишь  навстречу своему вечному ночному страху, перестаешь понимать, кто ты
есть и где ты есть...
     Штурмфогель помнил все, что рассказал  ему Михась за тягучие часы пути,
но думать об этом решительно не мог.
     Предмостье...  мост,  не  поднимавшийся  уже  сто лет...  припорошенные
снегом фигуры давно замерзших часовых...
     А сквозь проем ворот донжона - дубовые створки  разбиты  в щепу - видны
раскаленные пасти печей.  Три  пылающих полукруга  -  и  где-то рядом  есть,
наверное, еще, потому что так уж прихотливо ложатся на снег блики.
     Надо остановиться... остановиться самому и остановить бег восприятия...
вот так.
     ...Урядник  Михась шел впереди, поводя  стволом  винтовки  из стороны в
сторону.  Люди графа двигались за ним и  по обе стороны от  него - отважно и
твердо,  но  тень неуверенности скользила в их движениях.  Каменный пол  был
исковеркан - особенно вблизи печей - и завален комьями глины. Штурмфогель не
мог  преодолеть внутреннего протеста против того, что видел: эти печи -  они
не были сложены людьми. Как толстенные каменные  деревья, они совсем недавно
вырвались из-под земли,  взорвав  каменную  кладку, проросли  трубами сквозь
потолок  и стены.  Огонь гудел,  но не  было видно ни куч угля, ни  штабелей
дров...
     И едва только Штурмфогель подумал об этом, что-то заскрежетало  в углу.
Все винтовки судорожно повернулись в ту сторону, а из тени на  свет медленно
выкатилась железная тачка, груженная  поблескивающими кусками антрацита.  За
тачкой  тяжело  шагал приземистый  черный  человек.  Не  замечая  никого, он
остановился  у одной печи, поднял с пола лопату и стал кидать уголь в огонь.
Движения его были рваные - то слишком медленные, то чересчур быстрые.
     - Мефодий, - негромко позвал урядник. - Мефодий, ты узнаешь меня?
     Черный  человек снова взялся  за тачку и зашагал  к следующей печи. Там
все повторилось -  те  же движения, напоминающие... напоминающие... Какой-то
образ мелькнул, но не задержался. Медленно,  потом  сразу  - быстро, потом -
опять медленно...
     За  спиной  Штурмфогеля ударил  тугой  выстрел,  и  все  подпрыгнули  и
оглянулись. Уши забило то ли ватой, то ли глиной. Свет стал гротескно резок.
Один  из  людей графа судорожно рвал затвор винтовки. В нескольких шагах  от
него  на  земле что-то дергалось,  и лишь несколько  долгих мгновений спустя
Штурмфогель понял, что это осколки  человека, разбившегося, словно он был из
хрупкого, но живого фарфора...
     Деревянные, подумал Штурмфогель.  Мраморные.  Фарфоровые... что  они  с
нами делают...
     (Если бы  его спросили, кто  такие  эти "они", он  вряд ли ответил  бы.
Какие-то сволочи и мерзавцы, превращающие людей в дерево, камень и фарфор; и
эта мысль имела логическое продолжение, которого он не хотел, но которое тем
не менее в ней заключалось.)
     - Молодец,  Никол! - громко сказал  урядник, и сквозь звон  в ушах  его
слова пробились с трудом, но  пробились. -  Всем  смотреть по  сторонам!  За
мной, наверх!
     У подножия винтовой лестницы  лежал,  скрючившись в позе  эмбриона, еще
кто-то  - маленький  и легкий. Если  бы не полуседая спутанная борода, можно
было подумать, что это ребенок.
     Штурмфогель шел следом за урядником -  и,  когда тот остановился, почти
ткнулся в него.
     - Что там?
     Урядник сделал несколько тяжелых  шагов по ступеням и шагнул в сторону.
Лестница кончилась.
     Здесь было  жарко - куда  более жарко, чем внизу, у  пылающих печей. Но
там  были  ворота наружу; здесь же почти все окна-бойницы  закрывали цветные
витражи; лишь кое-где  куски  мозаик  вылетели,  и черные дыры опушил  иней.
Трубы,  растущие  из  пола,  напоминали  голые деревья: от  изогнутых  серых
стволов  отходили  изогнутые  серые сучья... Воздух  дрожал и  переливался в
свете небольших огненных  шаров,  неподвижно висящих тут  и там  без  всякой
видимой опоры.
     На полу  в позах будд неподвижно  сидели несколько десятков человек - в
первый момент показалось - несколько сотен, но  это была паника воображения,
-  опутанных тончайшей  перламутрово  поблескивающей  сетью,  а с потолка по
дальней стене, сально отсвечивая, спускалось чудовище.
     Штурмфогель впервые видел фанга  живьем, хотя раньше  кое-что слышал  о
них, видел фотографии и даже панцирь - в музее раритетов Штимана.
     Но там,  наверное, кому-то попался мелкий  несмышленыш -  здесь же была
матерая тварь размером с медведя.
     Люди  графа  поднимались  и  строились  в  ряд,  и  Штурмфогель  ощущал
исходящий  от них резкий запах пота - того пота, который выступает у людей в
напряженные минуты ожидания схватки.
     Он и  сам поднял  свое  оружие, старинную магазинную винтовку "Бердан э
2",  патрон  уже был  загнан  в патронник,  а предохранитель  все  равно  не
работал, так что остается нажать спуск, и тяжелая тупая  пуля уйдет вперед -
искать свою дыру...
     От фанга исходило страшное зловоние,  улавливаемое даже не обонянием, а
сразу мозгом. Пока  он  полз по стене, панцирь  его, желто-серый,  изображал
необыкновенно  красивое   и   чувственное   женское  лицо.   Из-под  панциря
высовывались  короткие  толстые  щупальца-ноги,  их  могло  быть  от семи до
двенадцати с  каждой стороны, и Штурмфогель поймал себя на  том, что  тщится
пересчитать их...
     Стрелять  сейчас было  бессмысленно:  панцирь  фанга был  крепче стали.
Следовало ждать, когда он  спустится  на пол и пойдет в  атаку. Тогда  будет
недолгий миг, в который он окажется уязвим.
     Самое  страшное  -  это  то, что внизу фанги были людьми,  да не просто
людьми, а девочками-подростками, которых кто-то смертельно обидел...
     И  еще:  когда фанг  опустится на пол  и начнет вставать на  дыбы,  как
медведь (бронированной грудью вперед), стрелять придется сквозь тела сидящих
и опутанных его сетью - заведомо обреченных, но еще живых...
     - Ну... - выдохнул Михась, и в этот момент фанг прыгнул.
     Кто-то успел выстрелить. И даже умудрился попасть. Если бы не это, фанг
мог бы убить всех. А  так - его крутнуло в воздухе, и он приземлился боком к
шеренге  стрелков, и  пока он разворачивался, Штурмфогель успел всадить  ему
пулю  в   одно   из  отверстий,  через   которые  высовываются  из   панциря
ноги-щупальца...  Это  была  не  смертельная   рана,  и   фанг  развернулся,
наклонившись  вперед,  -  и  свистнувший боевой жгут обхватил  поперек груди
одного из стрелков. Крик ударил по ушам и тут же стих, когда, перерезанная у
локтя,  упала  на  пол рука,  все  еще сжимающая цевье  винтовки... Выстрелы
загремели  беспорядочно, но часто,  на панцире засверкали  искры, высекаемые
стальными  сердечниками пуль. Схваченный стрелок  все еще бился, но жгут уже
прорезал его торс,  волной  хлынула  кровь... Штурмфогель выстрелил еще раз,
целясь в  маленькую фигурную прорезь  в самом верху панциря - туда в моменты
опасности  втягивалась голова фанга. Он промахнулся - пуля ударила рядом,  -
перезарядил  и  выстрелил еще.  Жгут  быстро  втягивался  в  тело  чудовища.
"Залпом!" - крикнул  Михась. Это было отчаяние. И все  же  - получился залп.
Фанга отбросило на несколько шагов. "Залпом!" Фанг еле устоял. "Залпом!.."
     На  этот  раз Штурмфогель  удержался от  выстрела,  а  когда фанг вновь
выпрямился - четко  положил пулю  в ту самую  прорезь. Даже показалось,  что
послышался глубокий хлюпающий звук.
     Следующим  залпом  чудовище   опрокинуло  на   спину.   Оно   возилось,
беспорядочно взмахивая  щупальцами, хватая и  опрокидывая неподвижно сидящих
людей,  уже давно  ставших  его  живыми  консервами...  страшный боевой жгут
метался, рассекая их на части.
     - Еще один! - вдруг крикнул Михась, и в этот  миг метнувшийся откуда-то
сбоку  жгут  обхватил его  за  ногу.  Урядник  уронил  винтовку  и закричал.
Штурмфогель навскидку  выстрелил туда, куда  тянулся жгут, и  успел  увидеть
темный отблеск в глазах пятящегося  фанга. Это был детеныш - или  самка, или
кто они там - размером с большую собаку.
     Выстрелы  загремели - панцирь отразил несколько пуль,  но потом брызнул
осколками. Жгут  судорожно задергался и  вытянулся на полу,  безобидный, как
веревка.
     Штурмфогель наклонился  над упавшим урядником.  Кровь била из кольцевой
раны  выше  колена  несколькими струями. Штурмфогель быстро  отцепил  ремень
винтовки  от  антабок, обхватил  им  бедро,  затянул свободным узлом,  потом
подсунул  под  ремень  шомпол  и  в  три  оборота  затянул  так,  что  кровь
остановилась. Лицо урядника было зеленое, в струйках пота, глаза метались.
     - Ну вот, - выдохнул Штурмфогель. - Теперь бы хирурга...
     -  Километров...  сорок...  -  сказал урядник.  -  Не  довезем... ногу.
Черт...
     В  стороне опять раздались выстрелы - уже  более  редкие  и методичные.
Подошел один из стрелков. Он тоже был зеленоватый.
     - Там это... гнездо.
     - И что? - сморщился урядник.
     - Так это... смотреть не будете?
     - Куда мне сейчас... только этого...
     - А может... господин?..
     Штурмфогель покачал  головой. Он хорошо знал, что  именно увидит в этом
гнезде. Он читал.
     -  Перебейте  всех,  - сказал  урядник. -  Без  жалости. Они бы  вас не
пожалели.
     - Это  да... - Стрелок отошел, оглянулся,  будто что-то хотел добавить,
но махнул рукой и пошел дальше - добивать.
     -   Знаешь,  -  сказал  Штурмфогель,  осматривая  рану,   -  я  мог  бы
попробовать. Может быть, не все  сосуды перерезаны... Кое-чему  нас все-таки
учили. Не получится так не получится...
     - Что нужно?
     - Водку, иголку, суровую нитку, щипцы  для  бровей... да четверых, чтоб
держали...
     - Не надо... держать. Позови... Никола.
     Минут  через  двадцать все  было  готово  к операции. Во всем здании не
осталось  ни столов, ни лавок, поэтому  работать пришлось на полу. На чистой
(быстро кровенеющей)  скатерти разложили  урядника и  инструменты. Ассистент
Никол  немного  отпускал  жгут,   Штурмфогель  находил  кровоточащий  сосуд,
прихватывал его щипчиками и  вытягивал; потом передавал щипцы  Николу, а сам
проводил  пропитанную водкой  нить  под  сосудом  и потом  завязывал  сверху
крепким двойным  узлом. Так повторялось раз за  разом -  и вот наконец после
того,  как  жгут  был  ослаблен,  ярких фонтанчиков  не появилось.  Тогда он
обильно  полил рану  чудовищно  вонючим жирным бальзамом, который  нашелся у
одного из стрелков, обложил пропитанными этим же бальзамом кусками простыни,
сверху  добавил побольше корпии  и обмотал полотняным бинтом:  туго,  но  не
настолько, чтобы нога обескровилась.
     Уже  готовы  были импровизированные,  но удобные носилки; уже нагрелись
возле  раскаленных  печных  труб  кирпичи,  которыми  Штурмфогель  собирался
согревать  раненую ногу по дороге  к экипажу; уже  урядник лежал, обессилено
закрыв глаза, на этих носилках и люди  графа примерялись,  как нести их вниз
по винтовой лестнице, - как вдруг что-то вокруг начало меняться.
     Трубы,  только  что  такие прочные и  гладкие,  морщились,  коробились,
покрывались матовой корочкой,  в трещинах которой появлялся опасный  ртутный
блеск...
     - Бегом... - в ужасе прошептал Никол. - Сейчас тут все...
     Они не успели. Трубы рухнули почти одновременно, расплескиваясь волнами
и брызгами жидкого металла; из дыр в полу ударили факелы огня...
     ...Было  несколько  минут, которых Штурмфогель  не запомнил.  Он  вновь
начал ощущать себя уже во дворе. Рядом с ним было только четверо стрелков  в
прожженных одеждах и носилки с урядником. Они каким-то чудом вынесли его.
     В донжоне бушевало пламя. Наверху один  за  другим лопались  витражи, и
потоки искр и подсвеченного дыма вылетали из очередного глубокого провала...
     - Все, - сказал кто-то. - Они не придут.
     Стрелки  подхватили  носилки и двинулись по своим следам, и Штурмфогель
потащился за ними. Очень не скоро он заметил, что того пронзительного холода
уже нет  -  а  есть  просто  легкий морозец южной февральской ночи  довольно
высоко в горах, еще местами заснеженных...

     Адриатика, яхта "Босфор", 1 марта 1945. 02 часа

     На самом деле  Гуго Захтлебен был сильнее, чем хотел это показать своим
врагам. За свою долгую деятельность он  убил  немало  людей и  в нижнем, и в
верхнем мире - и не раз холодно и  достаточно спокойно представлял себе, как
это сделают с ним самим. Единственное, чего он боялся (хотя и не признавался
себе в этом), - это  потерять не только тело, то  или другое, но и личность,
"Я",  того  самого  Гуго, "рыцаря Гуго", которого он,  тогда  еще  заурядный
учитель немецкого языка и литературы в заурядной провинциальной школе, сам в
себе не без  труда вырастил  и  потому очень любил...  А поскольку  этого не
случилось - личность  как раз была в том теле, которое уцелело... можно было
сказать: повезло.
     А вот Гютлер сломалась - это он  чувствовал. У нее были отчаянно пустые
глаза морфинистки, не получившей очередной дозы своего снадобья. И теперь за
простое  обещание  поднять  ее наверх, всунуть в чье-то опустевшее  тело - а
таких немало бродит там сейчас, когда внизу война, -  Эрика сделает все, что
угодно.
     Гуго и сам много раз пользовался этим методом...
     Они лежали в одной  каюте, голые, прикованные  к  стойкам своих  коек -
ровно с той степенью свободы, чтобы иметь возможность дотянуться до параши и
подтащить  ее  к  себе.  Тюремщики  не  потакали их стыдливости,  но Гютлер,
похоже, ничего не воспринимала, а Гуго мог вынести и не такое.
     Гютлер  нужно было  как можно быстрее  убить  -  не  тело,  конечно,  а
личность. Гуго мог это сделать, но для этого ему требовались ночь и покой...
     Вчера покоя не было. Яхту трепало на короткой волне,  Гютлер  все время
рвало, и  Гуго  ничего не  мог  сделать.  Сегодня с полудня  волнение  стало
стихать, к вечеру почти улеглось, и вот теперь яхта, мягко и мелко вибрируя,
скользила почти по ровной воде. Очень хотелось спать.
     Он  слышал  сонное  причмокивание  Эрики  и в  красновато-желтом  свете
горящей в  коридоре лампочки -  как  раз напротив грубо выпиленного в  двери
квадратного  отверстия - видел ее истомленное  и жестокое, но  вдруг ставшее
очень  красивым  лицо. Лицо просило  покоя,  и он готов  был  дать  ей  этот
покой...
     Гуго  лег на  спину, нашел  точку, в которую можно  упереться взглядом,
подобрал дыхание и стал осторожно, потихоньку выбираться из тела  - но  не в
другое теплое, привычное, сильное и  послушное тело, а прямо в неприветливый
грубый вещный мир. Это было ощущениями похоже на то, как если бы он  в одной
рубашке и босиком вознамерился бы пересечь заледенелую каменистую пустошь.
     Это заняло  - если  следить  по  часам  -  не так уж много времени,  но
показалось,  что  много.  Вообще со  временем вне тела  дела обстояли как-то
странно, но никогда не доходили руки по-настоящему с этим разобраться.
     Потом он  наконец  повис, как  воздушный шарик на привязи, под потолком
каюты, глядя  вниз  на тела совершенно чужих  ему людей,  мужчины и женщины,
которых  никогда  ничто  не  соединяло,  кроме  коллегиальных   отношений  и
подсознательной неприязни. Жаль, что  так, подумал он.  Женщина была  умной,
характерной, красивой  и привлекательной. С ней  можно  было провести немало
интересных часов и ночей.
     Но сейчас он должен был просто убить ее. Так повелевал долг.
     И Гуго начал превращаться. Это была его уникальная способность, которую
он  скрывал,  потому что  всегда  нужно иметь что-нибудь в  тайнике.  Он мог
превратиться в крылатого волка.
     Потом он начал искать сон Эрики. И  конечно, скоро нашел. Совсем рядом,
потому  что у тех,  кто бывал  наверху, постепенно атрофировалась привычка -
или способность - видеть далекие сны.
     Это  была  все та же  яхта,  только  с  огромными  подземельями.  Эрика
спускалась по бесконечно длинному осклизлому трапу,  который сильно п