овладевала им.  Но  сейчас  он  не  спал.  Только  глаза  были  запорошены
неприходившим сном  и  болели,  как  после  бессонной  ночи.  Но  сознание
работало ясно и тревожно. Эта инстинктивная тревога подняла его с  постели
(идеально гигиеническая кровать - голубые простыни, приятные для  глаз,  и
гуттаперчевый матрац с изменяемой по желанию степенью упругости).  Он  уже
привычно почувствовал тяжесть Шара, прикованного к поясу, и шагнул к двери
(под ногами сверхгигиеничный пол  с  постоянной  электризацией,  благодаря
чему достигнуто идеальное пылеотталкивание). Дверь скользнула  бесшумно  и
упруго (все в клинике упруго и бесшумно). Стены коридора  светились  тихим
зеленоватым мерцанием. Кто-то негромко, но резко произнес: "Спеле  требует
глаза..."
   Пахнуло холодным воздухом, видимо говоривший  открыл  дверь  в  глубине
коридора. Тот же голос, удаляясь, совсем тихо повторил:  "Спеле..."  Опять
порыв воздуха - дверь захлопнулась. Все стихло. Но  и  тишина  знает  свои
шорохи. В ушах у Генри вместе с  шорохом  тишины  прошелестело:  "Спеле...
Спеле... Спеле..." Он поднял плечи и вдавил в них голову, чтобы  заглушить
эти звуки. Вместо  них  он  услышал  стон  и  быстрое-быстрое  бормотание.
Похоже, будто магнитофон  запустили  на  высшую  скорость.  Ничего  нельзя
понять, "ра, ра, ра, бу, бу, бу, ра, ра,  ра..."  Но  бормотала  не  лента
магнитофона, а человек.
   Дверь соседней комнаты распахнута настежь. Открыта! Непостижимо.  Генри
еще не  видел  в  клинике  ни  одной  хотя  бы  неплотно  прикрытой  двери
(идеальные запоры и уплотняющие прокладки - в большинстве  отсеков  здания
поддерживается избыточное давление воздуха, не  допускающее  проникновения
спор микроорганизмов). Войти? Почему  он  спрашивает  себя?  Разве  он  не
свободен во всем, кроме Шара? Всего-навсего еще несколько шагов. В комнате
соседа было темно, но, когда Генри пересек  порог,  свет  вспыхнул.  Здесь
стояла такая же  сверхгигиеничная  кровать,  но  нелепо  повернутая,  косо
перегородившая комнату. На ней  лежал  кто-то  закрытый  с  головой  синей
простынью.
   Кейр нагнулся и осторожно откинул простыню с головы лежащего. Тот сразу
же, будто автоматически, поднял руку, и неприятно  белые,  мягкие,  словно
бескостные, пальцы ощупали лицо Генри. "Слепой, - понял  Кейр.  -  Бледен,
как непропеченные оладьи. Видно, его давно не выносили на солнце".
   Рука соседа нащупала Шар и задержалась на нем.
   - Это мне знакомо, - с усилием, но очень ясно произнес сосед. - Я видел
такие шары. Когда мог видеть. Не у всех нас они есть...
   - У кого - у нас?
   - У тех, кто попал в эту клинику. Разве ты не знаешь?  Агенты  выезжают
почти на каждую катастрофу. Отбирают тех, кто  годится.  Годятся  не  все.
Только абсолютно здоровые.
   - Почему - здоровые? После аварий остаются калеки. Только калеки, вроде
меня...
   - Я сказал - здоровые. Пустяковые повреждения не идут в счет. И ты  был
здоровым. Обычным! И я. В любой больнице нас  выписали  бы  через  неделю.
Залепили царапины пластырем и выписали...
   - Но они сказали мне... - Кейр начинал понимать.
   - Что собрали тебя по кусочкам? Они всем так говорят. Потом  появляется
Шар, и все кончено. От  Шара  не  отвяжешься,  как  нельзя  отвязаться  от
собственной головы.
   - Врешь! - полушепотом закричал Кейр. - Ты врешь,  пугаешь.  Ты  просто
завидуешь мне, что я хоть вижу. Я был калекой, ты  понимаешь  это?  Совсем
калекой. Они меня вылечили, и я благодарен им!
   - Перед смертью люди позволяют себе  такую  роскошь  -  не  лгать.  Они
вылечили тебя? Ты слеп, а не я. Меня они тоже лечили. Где мои глаза, ты не
знаешь? Они лежат в холодильнике и ждут меня. Как будущая награда за  все,
что я должен был сделать. Остатки  глазных  нервов  законсервированы.  Вот
здесь...
   Он дотронулся белыми пальцами до уголков глаз.
   - Но зачем им все это? Зачем?
   - Меня прозвали Спеле. Это значит - Пещера. Меня сделали таким, чтобы я
работал в пещерах. Нюхал, щупал, слушал - слепые это делают лучше  зрячих.
И темнота пещер их не пугает, не действует им на нервы. Для них  весь  мир
пещера,  они  привыкли.  Понял?  Придумано  отлично.  От  тебя  они   тоже
что-нибудь потребуют... Ты же им так благодарен...
   Спеле резко запнулся, несколько раз тяжело и хрипло вздохнул  и  быстро
что-то забормотал. То самое "бу, бу, бу", что Генри слышал еще в коридоре.
   - Что с тобой, дружище? Перестань! Ты бредишь... Перестань! Я  здесь...
Да перестань же ты!
   В отчаянии Генри потряс Спеле  за  плечи.  Тот  смолк  и  снова  тяжело
вздохнул.
   - Ммм... Еще одна их выдумка. Операция горла. Слепому,  сам  понимаешь,
писать трудно. Да и долго. А руки? Если пишешь, руки заняты. А  слепой  не
может писать и смотреть одновременно. Ведь он смотрит руками. Значит, надо
говорить,  говорить,  говорить...  Все,  что  нащупал,  говори,  все,  что
услышал, говори. Аппарат записывает. Аппарат всегда с тобой, вроде  твоего
Шара. Но человек говорит медленно. Так они считают.  Меня  учили  говорить
быстро, еще быстрее, еще... Потом сделали операцию.  Что-то  с  голосовыми
связками. Теперь меня можно завести на любую скорость. Как  магнитофон.  Я
сам завожусь. Я привык, мне теперь трудно говорить, как все. Как  обычные.
Если бы ты знал, как трудно... А глаза, где они?.. Мне обещали вернуть  их
перед смертью. Может быть, они думают, что я не вынесу еще одну  операцию.
Эту операцию я вынесу. Последнюю... Позови кого-нибудь!  Почему  никто  не
идет? Позови... Нет, уходи! Если тебя найдут здесь, нам  не  поздоровится.
Уходи, уходи!..
   Он ушел. Опустошенный, отчаявшийся, бессильный. До встречи со Спеле  он
думал, что он  один  такой  -  с  Шаром.  Казалось,  что  исключительность
положения служила посмертной гарантией на сочувствие и  внимание.  Ну  что
же, гарантия осталась -  обязательная  гарантия  для  подопытной  мыши  на
ледяное внимание экспериментаторов. Все же, если таких, как  он,  много  -
это хорошо. Тяжелая ноша, разделенная на сто частей, уже не  тяжела.  Нет,
это не утешает. Душевный груз не делится на части. Таких, как он, много...
Ободряет это или уничтожает? Если их много, значит, они пытаются соединить
свои силы. Это ободряет. Если их  много,  значит,  каждый  уже  пытался  и
обессилел. Это уничтожает надежду.
   Сколько их?  Десять,  сто,  тысяча?  Поиски  точного  ответа  почему-то
казались ему чрезвычайно нужными и важными.
   Он  получил   ответ,   когда   увидел   "библиотеку".   Небольшой   зал
действительно  смахивал  на  помещение  библиотечного  каталога.  Или   на
колумбарий. В каждом ящике "каталога" тикало сердце. Да, их было много.  И
все надежно отделенные друг от друга металлическими стенками ячеек.
   Разумеется, Генри никогда бы не смог проникнуть в "библиотеку", если бы
не его побег.
   Он решил бежать из клиники. В конце концов даже самые тяжкие увечья  не
исключают  из  списков  свободных  граждан.  Только  не   стоит   пытаться
рассуждать  на  эту   тему   с   врачами   и   администраторами   клиники.
Проникновенная беседа кончится шприцем с какой-нибудь дрянью.
   Побег казался легким делом. Серое, очень  длинное,  приземистое  здание
клиники выходило боковым фасадом в  небольшой  парк.  Парк  широкой  дугой
огораживала высокая решетка, но ворота никогда не закрывались, и никто  их
не охранял. Беспечность смахивала на западню. Но за решеткой  были  улица,
город, жизнь. Правда, гулял Кейр всегда в другом парке, закрытом  со  всех
сторон бетонными стенами вивария и лабораторного корпуса. Зато три раза  в
неделю, по вечерам, его приводили на балкон,  тот  самый,  с  которого  он
наблюдал церемонию передачи  пепла.  Там  он  ждал  вызова  в  кабинет  на
очередное  прощупывание  сердца  кинографической  аппаратурой.   Сложность
аппаратов   требовала   тщательной   подготовки,   и   ждать   приходилось
пятнадцать-двадцать минут.
   В понедельник  он,  будто  невзначай,  сошел  с  балкона  на  несколько
ступенек вниз по  лестнице,  ведущей  в  холл.  В  среду  рискнул  достичь
середины лестницы и вернулся никем не замеченный. В  пятницу  спустился  в
холл и пересек  его  туда  и  обратно.  Никто  не  остановил  его,  неярко
освещенный  дежурным  светом  холл  оставался   безлюдным.   В   следующий
понедельник  Генри  толкнул  наружную  дверь  холла,  страшась  обнаружить
запоры. Дверь легко поддалась и  открылась  настежь,  словно  приглашая  в
парк.
   Еще через день Генри спустился по лестнице и вышел в парк.  Это  заняло
всего сто двадцать секунд, их можно было сосчитать по биениям сердца. Пока
его хватятся, пройдет еще восемьсот секунд. Он подошел к воротам, протянул
вперед руку с растопыренными пальцами, будто нащупывая уже почти осязаемую
свободу, и... рухнул на сизый асфальт дорожки.
   ...Очнулся  Кейр  в  "библиотеке".  Кожаная  кушетка,  на  которую  его
положили, была совсем низкая, так что лежал он  почти  на  полу,  и  стены
комнаты нависали над ним. От  пола  до  потолка,  всплошную,  кроме  узкой
двери, по стенам  шли  небольшие  ящики,  помеченные  красными  цифрами  и
буквами на черных дверцах. В каждом ящике приглушенно тикало, и эти  звуки
наполняли комнату до краев.
   Возле  кушетки  стоял  все  тот  же,  как  его  прозвал  Кейр,  Великий
Утешитель. Речь у него приготовлена заранее.
   - Прискорбный случай, мистер  Кейр!  Мы  все  сожалеем  о  случившемся.
Печальное  недоразумение!  Тот,  на  кого   была   возложена   обязанность
предупредить вас, допустил непростительное легкомыслие и примерно наказан.
Теперь  мне  поручили  все  объяснить   вам.   Дело   в   том,   что   ваш
кардиостимулятор  не  является...  как  бы  это   пояснить...   автономной
системой.   Ритм   работы   вашего    сердца    зависит    от    импульсов
кардиостимулятора, а его работа, в  свою  очередь,  зависит  от  сигналов,
посылаемых отсюда, с центрального пункта. Скажем  проще:  когда  перестает
тикать тут, - кивок в сторону ящиков, - перестает тикать здесь. -  Великий
Утешитель постучал пальцем в грудь.
   -  К  сожалению,  у  наших  пациентов  наблюдаются  психические  срывы,
приступы меланхолии, заставляющие их куда-то бежать  и  скрываться.  Столь
неразумный уход  из-под  врачебного  контроля  чреват  неприятностями  для
уважаемого пациента. Только для его блага мы вынуждены прибегать к  острым
мерам. Небольшие, строго контролируемые  перебои  в  сигналах  здесь  -  и
легкий обморок там, у пациента.  Одним  словом,  пытаться  бежать  так  же
бессмысленно,  как  вешаться  на  веревке  из  теста.  Некоторая  грубость
сравнения искупается тем обстоятельством, что...
   Слова журчали, свинцовые и невесомые. Как всегда, полуправда, полуложь.
Все извинения и благо пациента - ложь. То, что он навеки привязан к одному
из этих тикающих механизмов, - правда.
   Кейр не успел даже поинтересоваться, в какой  именно  ячейке  заключено
его "сердце". Дюжие санитары вытащили Генри вместе с кушеткой в коридор.
   ...Облака взметнулись с горизонта, касаясь белыми перьями ореола вокруг
солнца. Небо и льды соединились в одну кричащую голубизну.
   Истекает вторая неделя с того момента, как Генри покинул базовый лагерь
"Пингвин" у ледника Бирдмор. Испытание  всех  бионических,  биологических,
химико-механических систем  Шара  и  его  самого  в  условиях,  где  жизнь
обычного существа практически невозможна, - этим  он  должен  был  вернуть
свой долг, заплатить гонорар, расплатиться сторицей за все, что сделали  с
ним помимо его воли. Если испытания пройдут успешно, ничего не лопнет,  не
расплескается, не замерзнет, не застрянет в чертовом Шаре,  в  пластиковых
венах, в фильтрах и системе питания,  он  вернется  невредимым  и  получит
заслуженный  отдых.  Сверхгигиеничная  постель,  наркотики.  Сам  шеф   не
погнушается пожать его руку, обтянутую холодной пленкой. Какая честь!
   Разве ради этих побрякушек он согласился на  такую  суровую  и  мрачную
экскурсию? Да провались они все в тартарары вместе со  своими  шприцами  и
фильтрами! Он ушел из-под  их  контроля  хоть  на  несколько  дней  -  вот
главное. Ушел, чтобы  никогда  не  вернуться.  Разумеется,  обычный  побег
невозможен. Если геликоптеры  не  найдут  Кейра  в  одном  из  контрольных
пунктов   маршрута,   они    прекратят    передачу    радиосигналов    для
кардиостимулятора и сердце замрет  на  полутакте.  Возможен  побег  только
туда, откуда никто не возвращается. Ради этого он идет по ледяной пустыне,
оттягивая решающий шаг, чтобы продлить ощущение мнимой свободы. Он  кончит
все сам! Без их помощи. Без посредничества электронной трухи, которой  его
набили. Сам! Он идет к своей цели, а не ради чужих соображений. Шаг вперед
- его шаг. Он идет, не они! Сам! Он придет, куда захочет! Кончит все,  где
захочет. Сам! Шаг вперед - его шаг.
   А вдруг не его? Вот чудовищная  мысль!  Если  шаги  и  мысли  также  не
принадлежат ему? Вдруг они тоже  под  контролем?  Вспомним,  что  истекает
вторая неделя, а ты все еще не решился кончить ледяной  поход.  Ты  упрямо
идешь вперед и только рассуждаешь о последнем шаге.  Почему?  Тебя  лишили
воли. Они управляют не только сердцем,  но  и  рассудком.  Череп  расколот
надвое. Одна часть твоя - докажи, что если не тело,  то  хоть  разум  твой
свободен. Другая часть управляема ими - вырви ее у них. Преодолей  всех  и
себя, пока не поздно. Разве их замыслы известны до дна? Может быть,  через
час, через минуту уже будет поздно.  Они  расправятся  с  тобой,  их  воля
восторжествует.   Сделай   последний   шаг   сам.   Признайся,   их   воля
восторжествует.  Признайся,  ты  уже   все   давно   и   хорошо   обдумал.
Сверхъестественным чутьем, которым тебя так милостиво одарили, ты  найдешь
под снеговым куполом самую бездонную,  самую  уютную,  самую  иззубренную,
самую благодетельную расщелину и бросишься туда вниз головой.
   ...За черно-синим гладким языком ледяного подтека Кейр отыскал то,  что
хотел. Он сделал три с половиной шага по  зыбкому  снежному  настилу,  его
тело и Шар продавили настил, и вместе с колючими глыбами смерзшегося снега
он обрушился в свистящую бездну...
   Две пары сильных  рук  в  мягких  рукавицах  подхватили  его  на  лету.
Подхватили  и  подняли  к  солнцу.  Только  отдыхая  в  их  объятиях,   он
почувствовал, как смертельно устал. Тело ныло,  боль  стискивала  мускулы.
Нестерпимо яркими красными пятнами опускались и  поднимались  геликоптеры.
Его несли по черному льду, с трудом протиснули в люк. Осторожнее, он устал
и болен. Свист винтов не тревожил, а баюкал. Весь недолгий  обратный  путь
Генри спал, хотя и во сне  закипала  боль.  И  все  же  ветер  высвистывал
победный  марш.  Он  среди  друзей!  Их  улыбки  не  куплены,  участие  не
подделано.
   Теперь Генри  несут  на  корабль.  Белоснежные  простыни  холодят,  как
льдинки. Он вытягивает безмерно усталое тело так, что хрустят кости, и  не
может проснуться.  Снова  все  в  полусне,  но  отчетлива  радость.  Пусть
расступаются айсберги - он плывет к Моди и мальчику!
   Меркнет свет в белой каюте, и Генри неожиданно просыпается.  За  тонкой
переборкой шелестят голоса. Шелестят о  нем,  о  повторении  эксперимента,
прерванного на полпути. Лжецы! Трусы! Он  мог  поверить...  Не  друзья,  а
бездушные лицемеры вырвали его из ледяной трещины. Опять стерильная тюрьма
клиники, только плавучая... Кружится голова, сокрушающие спазмы скручивают
тело. Безумная тревога разливается в воздухе.  Он  уже  испытал  такое  во
время магнитной бури. Бесплотные линии магнитного поля впиваются в мозг. С
каждым новым облаком заряженных частиц,  летящих  от  солнца,  замирает  и
падает сердце. Бедная черепаха Чо-ка, подарившая ему живой компас, неужели
и  она  так  страдала?  Тревога  растет,  становится  осязаемой.  Тепловым
сверхчутьем он ощущает приближение громадной ледяной горы. Сквозь  плотный
туман инфракрасные лучи доносят  о  надвигающемся  айсберге.  Странно,  он
чувствует глыбу льда не холодной, а раскаленной. Пышущая  жаром,  она  уже
нависает над кораблем. Почему не бьют  тревогу?  Ах  да,  магнитная  буря!
Локаторы захлебнулись в каше силовых линий. Пусть тонут лицемерные  крысы.
Он отправит их на дно! Он!..
   ...Рассыпались миллиарды пронзительных огней.  Ледяная  пила  разодрала
тело. Генри лежал на  дне  пропасти.  Буря  и  спасение,  разочарование  и
радость - лишь предсмертные видения. Он лежал, вытянувшись во весь рост  в
ледяной могиле, зажав в руке клочок черного лишайника. Пластмассовые  губы
улыбались...






Борис Зубков, Евгений Муслин. Непрочный, непрочный, непрочный мир...


   ...Путешествие началось  в  подвале.  Опасное  путешествие  через  весь
Большой Город. Ему вручили огромный неуклюжий сверток, и,  когда  он  взял
его  в  руки,   он   стал   преступником.   Его   наспех   обучили   мерам
предосторожности: каких улиц  избегать,  как  вести  себя  при  встрече  с
агентами Службы Безопасности, что отвечать на возможном допросе...  Хотели
дать провожатого, но он отказался. Зачем? Двое подозрительнее.  Опасность,
поделенная на две части, остается опасностью. Это все равно, что прыгать с
моста... вдвоем. Вместо одного утопленника будет два. И только.  Пусть  уж
лучше он потащит через весь  город  страшный  груз,  останется  наедине  с
неуклюжим ящиком, где лежит ЭТО.
   ...Какой же все-таки неудобный сверток! Дьявольски неудобный! Будто  он
весь состоит из углов. Когда держишь его на коленях, острые углы вонзаются
под мышки, твердое ребро раздавливает грудь, а  руки,  охватившие  сверток
сверху, деревенеют. Да, руки совсем занемели...
   Но пошевелиться нельзя, обратишь на себя  внимание.  И  без  того  всем
мешает твой ящик. В вагоне подземки тесно, как  в  банке  с  маринованными
сливами. Он любил маринованные сливы. В детстве.  Теперь  нет  _настоящих_
слив. Теперь главная пища - галеты "Пупс". В вагоне все жуют  эти  галеты.
Их жуют всегда. С утра до ночи.  Знаменитые  ненасыщающие  галеты  "Пупс".
Заводы, синтезирующие  галеты,  работают  круглые  сутки.  "Галеты  "Пупс"
обновляют мускулы, разжижают желчь и расширяют атомы во всем организме..."
Как бы не так! Здесь простой расчет  -  выгоднее  продать  железнодорожный
состав дряни, чем автофургон настоящей еды... Во  рту  галеты  тихо  пищат
"пупс... пупс..." и  тут  же...  испаряются.  Словно  раскусываешь  зубами
маленькие резиновые шарики, надутые стопроцентным воздухом...
   Проклятый сверток сползает с коленей. Руки онемели и словно чужие...
   У его отца были камни в почках.  Старинный  благородный  недуг.  Сейчас
редко кто им страдает. С какой  гордостью  мать  готовила  горячую  ванну,
когда отца одолевал очередной приступ. Пусть все знают, что ее  муж  болен
исключительной, благородной болезнью! Про галеты "Пупс"  не  скажешь,  что
они  ложатся  камнем  на  желудок  или  другие  органы.   Можешь   сожрать
пятифунтовую пачку галет и тут же вновь почувствовать зверский аппетит.  И
жажду. Кругом все жуют пищащие галеты и облизывают сухие губы. Он знает, о
чем  мечтают  пассажиры  подземки  -  на  ближайшей  станции  броситься  к
автоматам, продающим напиток "Пей-За-Цент". Напиток не утоляет жажды,  его
пьют в огромных количествах, автоматы  торгуют  порциями  по  два  галлона
каждая, жаждущие подставляют под коричневую струю бумажные ведра...
   Сверток все же сполз с коленей... Ужасная неосмотрительность!..  Уперся
острым углом в чей-то живот, обтянутый зеленым плащом... Только  этого  не
хватало!
   Кен  Прайс  почувствовал,  что  владелец  зеленого   плаща   пристально
разглядывает его. Он ощущал  этот  взгляд  кожей  лба  и  кончиками  ушей.
Взгляд,  тяжелый,  как  свинцовая  плита,  и   пронзительный,   как   фары
полицейской машины. Прайс втянул живот, стараясь  запихнуть  ящик  куда-то
себе под ребра, прижался к спинке дивана,  страстно  желая  уменьшиться  в
размерах,  сплющиться  в  лепешку...  О  ужас!..  Обшивка   свертка!   Она
лопнула!.. Сейчас все увидят ЭТО - его позор, его преступление!.. Сканд