лочку. Водитель я не ахти какой,  хотя  в  данных
обстоятельствах вряд ли кто-нибудь сумел бы сделать  больше.  Я  несколько
погасил скорость машины перед поворотом, но все же недостаточно: на мокром
асфальте нас занесло и  буквально  швырнуло  в  переулок.  Я  слышал,  что
опытные гонщики срезают угол и проходят поворот вот так, на заносе;  я  не
был гонщиком, а фонарный столб оказался слишком близко к  проезжей  части.
Удар, характерный  скрежет  металла,  свидетельствующий  о  том,  что  нас
здорово зацепило, звон разбитого стекла... Правая фара погасла, но машина,
виляя, уже неслась по переулку, мы все-таки прошли поворот, удар  оказался
скользящим. При других обстоятельствах я бы остановился, но  теперь  мысль
не упустить Мишурана  погнала  нас  дальше.  Только  бы  выдержала  правая
передняя покрышка, принявшая на себя основной удар и отбросившая машину от
столба. Если она не выдержит на такой скорости...  Не  хотелось  думать  о
том, что тогда станет с машиной и с нами.
   На повороте Мишуран оторвался от нас метров на двести, но теперь мы его
снова нагнали. Мотор "вольво" ревел свирепо, с натугой. Такие нагрузки его
старой машине были явно не по плечу. Увлекшись погоней,  я  приблизился  к
"вольво" чуть больше, чем следовало, и Мишуран сразу же резко  затормозил,
надеясь, что мы врежемся ему в багажник.  Если  бы  это  случилось,  более
твердый вольвовский кузов разбил бы нам двигатель. Но наши тормоза сделали
свое дело, и мы остановились в двух метрах позади него.
   Прошла минута-другая. Ничего не  происходило.  Машина  Мишурана  стояла
неподвижно. Слышно было, как кашляет на холостых оборотах ее двигатель.
   - А что, если попробовать перескочить в его машину? Дверь наверняка  не
заперта, он слишком спешил...
   - Не успеешь. Он просто двинет дальше, и мне придется гнаться одному.
   - Зачем мы вообще за ним гонимся? - почему-то  шепотом  спросил  Артам,
словно Мишуран мог нас услышать. - Где он живет, мы и  так  знаем,  машину
вот разбили, да и  вообще...  Ну,  приедет  он,  войдет  в  квартиру,  что
дальше-то делать, дверь, что ли, ломать будем?
   - Ладно, посмотрим.
   Артам молчал, явно неудовлетворенный моим ответом.
   Ожидание становилось тягостным. Казалось, мы стоим  в  вымершем  пустом
городе целую вечность... Обычно в этом районе города даже ночью не  бывает
так пустынно... Мы стояли на Дерковской.  Она  вела  прямо  на  Приморский
бульвар. Неудивительно, что он остановился. Это опять тупик. За  бульваром
набережная,  дальше  дороги  нет.  Над  причалом   обрыв.   Ему   придется
развернуться на набережной,  там  очень  узко,  а  я  должен  буду  успеть
уклониться в сторону, потому что он наверняка опять пойдет на  таран.  Его
единственное преимущество перед нами  в  весе  и  в  прочности  кузова,  и
похоже,  он  это  прекрасно  понимает...  Значит,  опять  соревнование  на
быстроту реакции...
   Наконец "вольво" осторожно, как большая черная кошка, двинулась вперед.
Я выждал несколько  секунд  и  тронулся  следом.  Теперь  мы  ехали  очень
медленно.  Казалось,  Мишуран  все  еще  не  решил,   что   предпринять...
Набережная была совсем близко, до нее оставалось метров двести, не больше,
когда "вольво" вновь рывком увеличила скорость.  Теперь  время  измерялось
уже на доли секунды, Мишуран не зря тащился так медленно и не  зря  сделал
этот неожиданный рывок. Если теперь я не  успею  выскочить  на  набережную
прежде, чем он развернется, таранного удара не  избежать...  Но,  к  моему
удивлению, "вольво" не стала разворачиваться... Совершенно  рефлекторно  я
до отказа нажал на тормоза, и вовремя. Вслед за "вольво"  мы  вылетели  на
набережную. Теперь от обрыва нас отделяла  совсем  узкая  асфальтированная
полоска. Как в  замедленной  киносъемке,  я  видел,  что  передние  колеса
"вольво" уже вращаются в пустоте. Потом корпус машины  накренился,  и  она
исчезла в черном провале обрыва. Только теперь  до  моего  сознания  дошел
весь смысл происшедшего. Нас еще  несло  вперед.  Визжали  тормоза.  Перед
самым обрывом машина остановилась. И лишь после этого  мы  услышали  снизу
тяжелый всплеск. Я развернул машину, подведя  ее  к  обрыву.  Единственная
наша фара выхватывала из  темноты  порядочный  кусок  поверхности  тяжелой
черной воды. По ней бежала только мелкая рябь да клочки белой пены. Больше
ничего не было видно.
   Мы одновременно выскочили из машины и теперь молча смотрели вниз...
   - Может быть, успеем? - спросил Гвельтов. - Если вытащить его из машины
и откачать, может быть, успеем?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Здесь глубина метров двадцать. Не донырнуть. Пойди позвони в полицию.
Я останусь здесь.


   Каждая вещь оставляет в человеке какой-то след. Память изменила  Весте,
но она надеялась, что вещи помогут ей.
   Сверху ящика,  на  самом  виду,  валялись  мелкие,  отжившие  свой  век
предметы, которые ей ничего не говорили. Катушка  ниток,  высохший  флакон
из-под духов, настолько старый, что даже запах не сохранился.  Сумочка  со
сломанным замком. И вот наконец на  самом  дне,  подо  всем  этим  хламом,
толстая картонная коробка, перевязанная ленточкой. Еще не зная,  что  там,
она почувствовала, как сильно забилось сердце. Она не  решилась  сразу  же
открыть коробку. Может быть, ей мешало сознание того,  что  цена  окажется
непомерно  высокой.  Стиснув  зубы,  она  дернула  ленту.  Узел  затянулся
намертво, и вдруг рука, словно обладавшая собственной,  отдельной  от  нее
памятью, протянулась к  левому  ящику,  достала  лежавшие  там  ножницы  и
перерезала ленту. Но и  после  этого  она  не  спешила  открывать  крышку.
Возможно, самым разумным в ее положении было бы  обратиться  к  врачу.  Но
что, в конце концов, сможет сделать для нее врач? Объяснить то, что она не
понимает? Успокоить?  Прописать  какие-нибудь  пустяковые  порошки?  Разве
можно порошком вернуть пропавшие месяцы? Ей придется бороться с этим  один
на один. Никто ей не поможет. "Меня зовут Веста. Веста. Пока  только  это.
Но будет и все остальное". Она медленно открыла крышку. В  коробке  лежали
открытки, написанные незнакомым почерком. Какой-то чужой человек обращался
к ней по имени, поздравлял с праздником, просил о встрече. Его имя  ничего
не напомнило. Это было не  то,  совсем  не  то...  Тогда  она  перевернула
коробку. На самом дне притаились старые, пожелтевшие фотографии. Она взяла
всю стопку и неторопливо, методично, словно раскладывала  пасьянс,  начала
класть их перед собой. Первое же фото маленькой  девички  с  гимназическим
ранцем за плечами вызвало в  ней  болезненный  толчок  и  такое  ощущение,
словно невидимый киномеханик  запустил  наконец  проектор.  Она  бежала  в
гимназию первый раз в жизни. Было радостно и немного страшно.  Дома  ждала
мама. После уроков она вернется домой  и  обязательно  все  ей  расскажет.
Сознание этого придавало уверенность, делало ее сильнее. Сегодня все  было
иначе. Веста задумчиво потерла лоб. Образы прошлого, встававшие  перед  ее
глазами, казались неестественно четкими, словно  она  смотрела  на  экране
телевизора чью-то чужую  жизнь.  Похороны...  Гроб  отца,  укрытый  черной
материей. Ей не хватает воздуха, хочется выбежать, крикнуть, но она  стоит
неподвижно, и ни одной слезинки в глазах.
   "Ты почему не плачешь? Твой папа умер. Разве тебе его не жалко?"
   Впервые в жизни на ней надето взрослое платье... Это  после  того,  как
она сдала вступительные экзамены на  курсы  переводчиков.  Ей  не  хочется
продолжать. Прошлое, спрятанное  в  картонной  коробке,  словно  бы  и  не
принадлежит ей. Кто и зачем проделал с ней эту страшную штуку... Ведь было
же... кому-то это понадобилось... Что именно? Если бы знать... Как они это
сделали - кололи наркотики? Зачем?
   Стоп, остановила она себя, так нельзя,  нужно  идти  медленно,  шаг  за
шагом.  Только  так  она  сможет  разбудить  память  и  вернуть   ощущение
собственной личности. Пока ей оставили лишь имя... Только имя. "Меня зовут
Веста". Рука вновь тянется к коробке  с  фотографиями.  Группа  девушек  у
здания общежития... Здесь она жила. Почему в общежитии,  почему  не  дома?
Вот еще одно фото. Мама рядом с чужим человеком, властно держащим  ее  под
руку... Вот и ответ... Отчим. Как его звали? И почему она думает о  нем  в
прошедшем времени? Нет, не вспомнить...  Вместо  его  лица  перед  глазами
пляшут какие-то светлячки, и очень хочется пить, по рту все пересохло.
   Она встает, идет на кухню и открывает кран. Долго-долго стоит перед ним
неподвижно и смотрит, как струя коричневой жижи постепенно превращается  в
воду.  Стакан,  второй,  третий  -  ей  все  мало.   Странная   ненасытная
жадность... Вода притягивает  ее.  Ей  хочется  не  только  пить.  Хочется
смочить пересохшую кожу, окунуть в воду  лицо,  волосы.  В  квартире  есть
душ...  Это  было  первое,  что  она  вспомнила  сама,  без  подсказки.  И
почувствовала  радость  от  своего  небольшого  открытия,  вот  только  не
понимала,  что  ее  больше  радует  -  первый  самостоятельный   шаг   или
возможность охладить горячую, словно натертую раскаленным песком кожу.
   Пройдя в ванную, она разделась  нарочито  неторопливо,  стараясь  унять
поразившую ее дрожь нетерпения. Кожа на ощупь показалась сухой и  горячей.
Ощущение было такое, словно  она  провела  рукой  по  чему-то  чужому,  не
имеющему, к ней ни малейшего отношения. Снова  к  ней  вернулась  мысль  о
наркотиках, и тут же она подумала, что это можно проверить, на коже должны
были остаться следы. Но даже это важное соображение не могло сдвинуть ее с
места. Больше у нее не было сил сдерживаться, ее тянула  к  воде  какая-то
неведомая сила.
   Слишком сильный напор  водяных  струй  слегка  оглушил  ее.  Хотя  вода
оказалась холодной, ей так и не пришло в голову отвернуть другой кран. Она
стояла под ледяными струями совершенно неподвижно, закрыв глаза, и  только
жадно хватала губами водяные брызги, словно все  еще  не  могла  напиться.
Неестественное, никогда раньше не испытанное наслаждение  пронзило  каждую
клеточку ее тела и буквально парализовало ее. Постепенно и очень  медленно
к ней возвращалось ощущение собственного тела.  При  этом  она  обнаружила
новую, неизвестную ей раньше возможность  мысленно  путешествовать  внутри
себя. Сознание перемещалось от мышцы к мышце. Она ощутила упругость  своих
легких, горячий  узел  солнечного  сплетения.  Чувствовала  толчки  теплой
крови, разносящей по телу заряд животворной энергии, и легкое  покалывание
под правой коленкой, где у нее был широкий уродливый шрам,  оставшийся  от
гвоздя, на который она  упала  в  детстве.  Вот  и  еще  одно  собственное
воспоминание. Память начинает просыпаться.
   Веста опустила руку, привычным жестом погладила коленку. И,  вздрогнув,
замерла в неестественном, согнутом положении.  Под  пальцами  она  ощутила
гладкую поверхность неповрежденной кожи. Она бросилась из ванной  к  окну.
Шрама не было. Кожа отсвечивала матовой, ровной белизной. Чудовищная мысль
о том, что ее втиснули в чье-то чужое тело, потрясла ее. Но  уже  секундой
позже в голову пришло более правдоподобное объяснение.
   Скорее всего ей подменили не тело, а память. И все эти фотографии,  все
эти картинки детства, умерший отец, гимназия и сам шрам - все  это  ей  не
принадлежит. Воспоминание насильственно втиснуто  в  ее  сознание  чьей-то
чужой волей. Она прошла к столу и уверенным  движением  достала  из  ящика
коробку с лупой. Она знала, где должен был лежать нужный ей предмет.
   На  коже  не  было  следов  уколов.  Не  было  ни  царапин,  ни  очагов
воспаления. Вообще ничего. Такая кожа бывает, наверно,  лишь  у  мраморных
статуй.


   - Итак, вы утверждаете, что ваши машины не сталкивались?
   Капитан полиции Ивестер пододвинул к себе протокол  допроса,  посмотрел
на просвет прозрачную шариковую ручку, словно проверял, много ли в ней еще
осталось пасты, поудобней устроился на жестком исцарапанном стуле  и  всем
своим  видом  изобразил  готовность  записать  мой  очередной  ответ.  Это
продолжалось второй час.  Я  чувствовал  в  голове  пульсирующую  тяжесть.
Обычную после бессонной ночи. Судя по жидкой  полоске  света,  пробившейся
сквозь занавешенное окно, утро уже наступило. Часа четыре  мы  прождали  у
обрыва,  пока  прибыла  полиция.  Потом   они   вызвали   плавучий   кран,
водолазов...
   Когда кран приподнял корпус машины над поверхностью моря, из всех щелей
длинными белыми струями полилась вода.
   Кран развернулся и осторожно опустил машину  на  набережную.  Последние
темные лужи растекались под колесами, ослепительно сверкал никель  бампера
и совершенно целые стекла салона.
   Я не сразу понял, что так  удивило  стоявших  вокруг  людей.  Преодолев
внутреннее сопротивление, я наконец заглянул внутри салона. Он  был  пуст.
Совершенно пуст...


   - Вы собираетесь отвечать? - спросил капитан, и я с минуту еще  молчал,
пытаясь  вспомнить,  о  чем  он  меня  только  что   спрашивал.   Ах   да,
столкновение...
   - Нет, столкновения не было. Крыло и фара повреждены от удара о  столб.
Это можно проверить.
   - Мы и проверим, не беспокойтесь. Но на "вольво" тоже есть следы удара.
У нее смята левая часть багажника, сорван задний бампер.
   - Возможно, зацепила во время падения.
   - Возможно. Но куда все-таки девался водитель?  Двери  салона  остались
закрытыми. Если ему удалось выбраться после падения, вряд ли  он  стал  бы
закрывать за собой дверь.
   - Логично, - одобрил я.
   Капитан посмотрел на меня с раздражением.
   - Но ведь именно вы остались на набережной,  пока  ваш  сотрудник,  как
его... - Он заглянул в протокол. - Пока Гвельтов ходил звонить, никуда  не
отлучались, и вы продолжаете  утверждать,  что  за  это  время  никто,  не
замеченный вами, не мог подняться на набережную?
   - Фара хорошо освещала эту часть берега. Нет, там никто не поднимался.
   - Получается, что "вольво" сама собой, без водителя нырнула в море или,
может быть, водитель растворился?
   - Ерунда получается.
   - Вот именно, ерунда. Может быть, в конце концов, для разнообразия,  вы
расскажете, как все  произошло  на  самом  деле?  Нет?  Ну,  тогда  я  вам
расскажу. Вы случайно в темноте задели стоявшую на набережной  машину.  От
удара она упала в море.
   Я одобрительно посмотрел на капитана.  В  логике  ему  не  откажешь.  Я
дьявольски устал от этой ночи. Если бы у меня так дико не болела голова, я
бы, возможно, нашел выход из этой дурацкой ситуации.  Хотя  капитана  тоже
можно  понять:  все  происшедшее  выглядело  чудовищно  нелепо.  Однако  в
нагромождении  нелепостей  и  странностей  была  какая-то   своя   логика,
ускользающая от меня мысль...
   Инспектор нам попался въедливый и на редкость  упрямый.  Допрашивал  он
нас с Гвельтовым раздельно по второму разу.  Все  искал  несоответствия  и
логические провалы в наших показаниях. Их было сколько угодно.
   Отпустили  нас  только  в  десять  утра,  после  того,  как  Бурминское
отделение ответило на срочный запрос и сообщило, что Мишуран жив и здоров,
благополучно отдыхает в санатории и из Бурмы за последние два  дня  никуда
не отлучался...
   Получалось, что мы с Гвельтовым угнали у уважаемого  человека,  доктора
наук, его машину и в хулиганском разгуле сбросили ее с обрыва в море...  К
сожалению, все это было не так смешно, как могло показаться со стороны.  И
то, что в лабораторию приходил не Мишуран, хоть и запутало все еще больше,
лично для меня кое-что и проясняло, потому что хорошо  укладывалось  в  то
смутное подозрение, которое я упорно гнал от себя прочь.


   Я давил на кнопку звонка долго, слишком  долго  и  ни  на  что  уже  не
надеялся, когда дверь вдруг бесшумно распахнулась. Веста стояла на пороге,
в спортивных джинсах и легкой голубой блузке. Казалось, одежда не имеет  к
ней ни малейшего отношения, так откровенно подчеркивала и  передавала  она
линии ее тела.
   - Входите. Я ждала вас.
   Я переступил порог. Прихожая была тщательно  убрана.  Календарь  исчез.
Выцветшее пятно на обоях прикрывала пестрая дорожка. Я не стал задерживать
на ней взгляда, стараясь ничем не выдать своего  интереса  к  исчезнувшему
календарю.  Эта  женщина  обладала  сверхъестественным  чутьем.  Я  бы  не
удивился, если бы узнал, что она читает мои мысли.
   - Больше я не стану упрекать вас за те пропавшие месяцы.
   Разговор долго не клеился, я все никак не мог решиться выложить ей свои
смутные подозрения и догадки, вообще не знал,  как  начать  разговор.  Все
выглядело слишком  нелепо.  "Вы  меня  вчера  предупреждали  не  ходить  в
лабораторию, так вот, это предупреждение  имело  смысл.  Не  могли  бы  вы
сказать какой?" Звучало бы это страшно глупо. Поэтому я  сидел  и  молчал.
Нервно курил сигарету, стряхивал пепел в предложенную пепельницу, старался
не разглядывать ее слишком откровенно и молчал... Похоже, ее нисколько  не
смущало  ни  мое  молчание,  ни  мои  тщательно  замаскированные  взгляды.
Держалась она сегодня более уверенно. Ну что же, так  или  иначе  придется
приступать к деловому разговору, не в гости же я к ней пришел, или,  может
быть, все; таки в гости? Дурацкая мысль, дурацкое положение.
   - Вчера вечером в лаборатории похитили журнал.
   Она никак не прореагировала на мое сообщение.
   - Мне  иногда  кажется,  что  раньше  я  курила,  но  сейчас  почему-то
совершенно не хочется. - Она взяла из пачки сигарету, размяла ее, понюхала
и положила обратно.
   Потом провела по лицу каким-то усталым, безнадежным жестом.
   - Я знала, что вы сделаете из этого неправильные выводы. А журнал,  ну,
подумайте сами, кому нужен ваш  журнал,  там  же  ничего  не  было,  кроме
записей о месте и времени отбора проб...
   - Так значит, вы и это знаете?!
   - Знаю. Ну и что? - Она посмотрела на меня вызывающе, почти сердито.  -
Зачем вы пришли?
   - Чтобы узнать, чтобы спросить вас...
   - Не лгите. - Она подошла и села рядом со мной.  -  Не  нужна  вам  эта
копеечная истина, а ту, настоящую, вы все  равно  не  узнаете,  во  всяком
случае, сегодня, а может быть, никогда... И поверьте, это  к  лучшему.  Не
дай вам бог когда-нибудь узнать... - Ее глаза  сузились.  Мне  показалось,
они излучают какой-то свет, а может быть, это были всего лишь слезы...
   - Вы хотите знать мое имя? - Я молча кивнул. - Когда я  родилась,  меня
назвали Вестой. - Она взяла меня за руку. Ее рука была холодна как лед.  И
это было последнее ощущение, которое я запомнил.
   - Спи, милый, - сказала Веста. - Мы встретились слишком поздно. Спи!
   Я хотел что-то сказать, как-то воспротивиться свету, исходившему из  ее
глаз, но не мог уже пошевельнуть ни рукой, ни ногой, странный мертвый  сон
сковал все мое тело. Сквозь смеженные  веки  я  увидел,  как  она  встала,
подошла к стене и протянула к ней руку. По стене во все стороны  пробежали
радужные волны, и почти сразу после этого стена исчезла. В первую  секунду
мне показалось, что за ней нет ничего, кроме темноты, но тут же  я  понял,
что ошибся. В густом плотном мраке ворочалось нечто огромное  и  живое,  с
далекими точками голубых огней, вспыхивавших внутри его бесконечного тела,
как искры. Может быть, это был космос, а может, ночное земное море...
   "Ведьма! - с горечью и восхищением подумал я. - Все-таки она ведьма".


   Проснулся я весь в поту в своей постели, в  которую  упал  шесть  часов
назад, вернувшись из полиции. Я долго не мог понять, что  же  это  было...
Сон обладал слишком четкими реальными подробностями: эта  дорожка  на  том
месте,  где  висел  календарь,  ее   имя...   Во   рту   стояла   какая-то
отвратительная сухость, словно  я  наглотался  раскаленного  песку.  Виски
ломило, пошатываясь, я встал,  прошел  на  кухню  и  залпом  выпил  стакан
холодной воды. Полегчало. Я все никак не мог собраться  с  мыслями,  перед
глазами стояла ее комната, узенький, закрытый пледом диванчик, и  какая-то
скорбная беспомощность в ее опущенных плечах... Черт знает что...  В  семь
должен прийти Арта